Хуан Руис
Хуан Руис (? —1351?) — протопресвитер из Иты, автор стихотворной «Книги о хорошей любви» («Libro de Buen Amor»). Сведения о его жизни весьма скудны. Он был клириком. За какую-то провинность был по повелению архиепископа Толедского заключен в темницу, в которой провел много лет. Как это явствует из его творений, Хуан Руис отнюдь не являлся примерным сыном католической церкви. В «Книге о хорошей любви» он весьма откровенно повествует о своих любовных похождениях, набрасывая попутно выразительные картины современной испанской жизни. Жизнерадостного клирика не привлекает суровый аскетизм. Его манит пестрая череда земного бытия. Самый разнообразный и яркий материал наполняет книгу испанского поэта. История рассказчика обрамляет многочисленные рассуждения на различные темы, занимательные реалистические повестушки, аллегории, басни и апологи. Мы находим здесь и описание войны Масленицы с Постом, и пародии на церковные гимны, и пастушеские песенки, и сатирические выходки против монахов, и обличения папского двора или губительной власти денег, и беседу автора с доном Амуром и доньей Венерой, и цитаты из Катона и Аристотеля, и многое другое. Разнообразию содержания соответствует и разнообразие метрических форм, используемых автором. «Книга о хорошей любви», подобно «Графу Луканору» Хуана Мануэля, уже проторяла путь литературе эпохи Возрождения. Она свидетельствовала о том, что в Испании XIV в. в связи с развитием городов складывалась новая культура, тяготевшая к реальной жизни и далекая от сумрачной, аскетической доктрины средних веков.
КНИГА О ХОРОШЕЙ ЛЮБВИ
ИЗ ВСТУПЛЕНИЯ
пер. А. Сиповича)
Здесь повествуется о том, как протопресвитер просил бога, чтобы он даровал ему свою милость для сложения этой книги.
Обращение автора к читателю.
Господь мой бог, создатель всей вселенной!
Протопресвитер, раб твой неизменный,
К тебе с мольбою обращается смиренной:
Чтоб о Любви «хорошей», а не «тленной»
Рассказ сложить ему бы ты помог;
Чтоб из веселых и печальных строк
Читатель получил забаву и урок;
Чтоб к автору он не был слишком строг.
Коль лучшего, сеньоры, нету на примете,
Прочтите в добрый час страницы эти.
Во лжи не грешен я иль в злом навете:
Описано все так, как есть на свете.
— чтоб лучше слушали кругом —
Веду рифмованным я языком,
Провинности большой не вцдя в том,—
А мне приятней говорить стихом.
Найдешь, что кое-что шероховато,
Так не спеши судить меня предвзято,
Читатель мой, и вспоминай всегда ты,
Что и в простом мешке хранится злато,
Под мшистым камнем — ясность родника,
И сладкий сахар — в коже тростника,
И в отрубях — чистейшая мука,
За терньем — нежный лепесток цветка,
В жестянке — радость винной влаги,
И почерком, неровней, чем зигзаги,
Выводят часто мудрецы и маги
Слова, что полны мысли и отваги.
Итак, за совершенством не гонись,
С иной моей обмолвкой примирись
И не смотри, читатель, сверху вниз
На книгу, что сложил Хуан Руис...
Сказал Катон уже давным давно:
Коль сердце злою скорбью стеснено,
Так выпей смеха звонкое вино,—
Печаль и скорбь тотчас зальет оно.
Катон и те, кто с ним, конечно, правы:
Веселый смех, и шутка, и забавы
Излечат вмиг от скорби — злой отравы.
Вот почему во многие я главы —
От шутовства дешевого далек —
Вложил и шутку, и смешной намек.
Не ставь мне то, читатель мой, в упрек:
Не раз смешным я важное облек.
Вникай умом в оттенки слов и фраз,
Чтоб не было с тобой, как вышло раз
У Рима с Грецией; про то сейчас
Прослушай назидательный рассказ.
У римлян не было, во время оно,
Ни высшей мудрости, ни твердого закона.
Чтоб их народ не потерпел урона,
Хоть римлян ум и был в ту пору зелен,
Но все ж известно было им, что мудр эллин;
Его познаний кладезь — беспределен;
Закон его страны — и тверд, и целен.
И шлет посольство к мудрым грекам Рим:
Ключ мудрости Элладою храним;
Но с тем, кто жаждой знания томим,
Она поделится, быть может, им?
Смущенье вызвал римлян и досаду
Ответ, что им дала тогда Эллада:
Познаньем с ними поделиться рада,
Но только раньше доказать им надо,
Что Рим созрел для этого умом.
Пусть лучший их мудрец уверит в том:
Пусть он с Эллады лучшим мудрецом
Спор проведет особым языком.
Условье ставит Греция сурово:
Будь знак немой для спора их основа,—
Коль сможет спорить Рим, не молвив слова,
Тоскою сжались римские сердца:
Ну где же взять им мудреца,
Чтоб спор немой доведши до конца,
Сподобился победного венца?
Тут предложил один из римлян так:
Из нас, увидев молчаливый знак,
И самый умный попадет впросак.
Не лучше ль здесь какой-нибудь дурак?
Быть может, боги сжалятся над нами?
Иной ведь раз они не брезгают глупцами:
Безумцев жалких говоря устами,
Вещают нам священными словами.
Решенье то одобрил весь народ.
Отыскан был веселый идиот
Из тех, кто открывает только рот,
Чтоб вздор молоть, какой на ум взбредет.
Ему условья спора объяснили,
Судьбу народа целого вручили,
А за исход счастливый всех усилий
Спор римлян с греками решится просто.
И вот превыше человеческого роста
На площади воздвигли два помоста:
Один — для мудреца, другой же — для прохвоста.
Одетый в тогу, будто доктор прав,
И голову безмозглую задрав,
Пред страшным диспутом не задрожав,
Явился римский шут, спокоен и лукав.
И ко второй трибуне основанью
Подходит эллин в светлом одеяньи.
Назначен Грецией на состязанье
Краса премудрости и светоч знанья.
Внизу народ толпится между тем:
Увидеть странный спор хотелось всем.
Каких же мудрецы коснутся тем,
Когда тот и другой, как рыба нем?
Вот мудрым греком диспут начат чинно:
Шуту он показал свой палец длинный,
Молчал, как гроб, и в позе ждал картинной.
Но на трибуне римский дуралей
Уразумел все сразу без речей.
Вмиг отогнул он — всяких слов ясней —
Три средних пальца на руке своей.
Трезубцем этим помахал немного
И сел, оправив горделиво тогу.
Тут эллин вновь, не проронивши слова,—
Уставы спора соблюдал он строго —
Ответил новою ему загадкой:
Он руку протянул ладонью гладкой.
Плуту все сразу ясно без остатка.
Поднялся вновь он на трибуне шаткой,
И вот готов его ответный знак:
Он крепко сжатый показал кулак.
В толпе дивиться мог иной простак,
Но мудрый эллин рассудил не так:
Умом соперника тогда плененный,
Сошел он вниз с улыбкой благосклонной.
Признал, что он был в споре побежденный,
— вполне законной.
Один такой мудрец — ценнее клада.
Гордиться им могла бы и Эллада.
Что просят римляне, исполнить надо,
И по заслугам будет им награда.
Эллады мудрецам в венце седин
Изрек ума и знанья исполин:
«Я палец показал ему один,
Сказавши этим знаком: бог — един.
В его уме кто мог бы усомниться?
Загнув три пальца на своей деснице,
Блюдя устава нашего границы,
Ответил он, что бог —в трех лицах.
Я показал ему открытой дланью,
Что держит бог-творец все мирозданье.
И вот опять я восхищенья данью
Плачу его уму и пониманью:
Мудрец в ответ кулак немедля сжал,
И этим лишний раз мне доказал,
Что ум его острее всяких жал:
— тем знаком он сказал».
А римляне той самою порою
Вокруг шута стеснилися толпою:
Хотелось им узнать, что он такое
Ответил греку, на трибуне стоя.
Сказал им шут: «Все объясню сейчас.
Едва немая речь зашла у нас,
Как пальцем с ногтем острым, как алмаз,
Он пригрезился ткнуть мне прямо в глаз.
Возможно ли понять тот жест иначе?
Ответил я, что он получит сдачи:
Проткнуть ему два глаза — не задача,
Приплюснув третьим пальцем нос в придачу.
Моей угрозою совсем не устрашен,
Всей пятерней грозить принялся он.
Тогда рассвирепел я, как дракон,
И обещал ему со всех сторон
Так кулаком разбить его ланиты,
Что взвыл бы псом мудрец тот знаменитый.
Тут он бежал к своим просить защиты.
— квиты».
Прослушав этой басни изложенье,
Читатель, согласишься без сомненья,
Что умное лишь тот поймет реченье,
Кто сам имеет ум и разуменье.
Не будь в суде поспешен и суров.
Услышишь много здесь шутливых слов,
Но не забудь: веселый их покров
Скрывал не раз реченья мудрецов.
Ищи в словах зерна, отбрось скорлупы.
Не виноват портной, коль иглы тупы,
И лучший врач не воскрешает трупы.
Причем поэт, когда читатель — глупый?
Хоть «Книга о любви» обращена
Ко всем, однако всякому ль дана
Способность исчерпать до дна
То, что таят иные письмена?
Вложить старался в «Книгу» смысл сокрытый
Хуан Руис, протопресвитер Иты.
Читатель милый, смысл тот разыщи ты
И, автора смиренного браня,
Когда не сразу все яснее дня
Поймешь, что здесь услышишь от меня,
Не книгу эту, а себя виня,
Ты должен будешь с ней проститься,
Когда не сможет для тебя раскрыться
За шуткою иной иль небылицей
Серьезный смысл, что в них таится.
Будь книга — лютня, слов и мыслей орды
То струны, мной натянутые твердо.
Так извлеки, уверенно и гордо,
Из этих струн согласные аккорды!..
О том, как Амур (Любовь) пришел к протопресвитеру, и о ссоре, происшедшей между ними.
Однажды ночью — спало все вокруг —
В моих дверях раздался тихий стук
И гость вошел: «Как звать тебя, мой друг?» —
«Любовь. Пришла поговорить с соседом».
Ну кто же будет рад таким беседам?
В тот день вина не пил я за обедом,
И все ж не призрак этот гость, а явь! —
Тебя я знаю, как ты ни лукавь! —
Воскликнул я. — Уйди, меня оставь
И лук коварный свой в других направь!
Ведь ты стрелой из своего колчана
Неисцелимые наносишь раны.
Ты пеленой безумного тумана
Умы людей окутываешь рьяно.
И для того, кто был прельщен тобой,
Прощайте сон, и пища, и покой!
Кто только стал твоим, Любовь, слугой,
Погиб навек и телом, и душой.
Никто тебя не превзойдет в обмане.
Откуда ты придешь, не знать заране:
То налетишь, как буря в океане,
То медлишь, долго не взимая дани
С того, кто власть твою признал.
Но ни один покорный твой вассал
Жестокой участи не избегал —
Узнать, что все твои посулы ложны,
Что радость, данная тобой, ничтожна
И что дышать спокойно, бестревожно,
Пока тебе он верен,— невозможно,
Будь молод он иль очень стар.
Где ключ, Любовь, что твой зальет пожар?
Где щит, что сдержит мощный твой удар?
Где слово тайное от лживых чар?
На свете книг уж сложено немало
Про то, как ты, спустив свое забрало,
На брань с сердцами грозно выступала
И в битвах тех всегда ты побеждала...
Любовь, ты как коварный ростовщик,
Что мало даст, а долг меж тем велик...
Я не коснусь тебя, отравленный родник,
Чтоб страшный яд мне в сердце не проник!..
Протопресвитер приводит Любви пример о кроте и лягушке.
Подчас, Любовь, рабы твои и слуги
Страшнее терпят от тебя недуги,
Про этот брак послушай на досуге.
На самом берегу реки жил крот.
В земле сухой был тверд его оплот,
Но в час весеннего разлива вод —
Того гляди — его в норе зальет.
И вдруг пред ним из тины самой вязкой,
В наряде изумрудном, будто в сказке,
Лягушка прыгнула и, строя глазки,
Так говорит, вся исходя от ласки:
— Отшельник милый! Здесь спасенья нет:
Норы твоей исчезнет всякий след.
Но я спасу желанного от бед.
Люблю тебя, о мой анахорет!
Ты водишь сам: я плаваю отменно.
Любовь к тебе — крепка и неизменна.
Я не страшусь пучины этой пенной
И вмиг тебя, жених мой драгоценный,
Доставлю вплавь к высоким тем холмам
Их не достать губительным волнам.
Я помогу, а плыть ты будешь сам.
Лягушка обольстила лживым адом.
Пленился крот и речию, и взглядом,
И грацией прыжков, ее нарядом,—
Решил по жизни плыть с женою радом.
И злополучный совершился брак.
Супруге прыткой вверясь, крот-простак
Пытался с нею плыть и так и сяк,
Жена же тянет вниз, где ил и мрак.
Какой конец имел бы спор бесплодный,
Не знаю я, не будь судьбе угодно,
Чтоб в это время над равниной водной
Свирепый ястреб пролетал голодный.
Заметил зорким взглядом молодых,
И вот уже в когтях его стальных
И лживая невеста, и жених.
Голодный ястреб съел обоих их.
Тому мы видели не раз примеры:
Тобой, Любовь, клянутся лицемеры,
Обману нежному он внемлет с верой.
Привел я басню эту неспроста:
И кто обманут был, и самого плута
Судьба подчас сжирает дочиста,
Как ястреб ту лягушку и крота.
Рассказов много знаю, посвященных
Судьбе сердец, тобой испепеленных.
Но я молчу, чтоб не сердить влюбленных,
Любовью — злой обманщицей — плененных.
Рассказом были бы уязвлены
Все, кто еще тобой ослеплены
И чьи сердца невинней целины,
Кому еще о счастье снятся сны.
Щадя тот рай, что жив у них в груди,
Я пощадил, ты тоже пощади.
Молю, Любовь! Оставь меня, уйди!