ПРОИЗВЕДЕНИЯ ПЕРИОДА ИЗГНАНИЯ
СОНЕТЫ
ДАНТЕ —К ЧИНО ДА ПИСТОЙЯ 1
пер. Е. Солоновича
Затем, что здесь никто достойных слов
О нашем не оценит господине,
Увы, благие мысли на чужбине
Кому поверю, кроме этих строф?
И я молчанье долгое готов
Единственно по той прервать причине,
Что в злой глуши, где пребываю ныне,
Добру никто не предоставит кров.
Ни дамы здесь, отмеченной Амором,
Ни мужа, что из-за него хоть раз
Вздыхал бы: здесь любовь считают вздором.
О Чино, посмотри, с каким укором
Взирает время новое на нас
И на добро гладит недобрым взором.
* * *2
пер. Е. Солоновича
Недолго мне слезами разразиться
— новый гнет,
Который мне покоя не дает,
Но ты, Господь, не дай слезам пролиться:
Пускай твоя суровая десница
Убийцу справедливости найдет,
Что ад великого тирана пьет,
Который, палача пригрев, стремится
Залить смертельным зельем целый свет;
Молчит, объятый страхом, люд смиренный,
Но ты, любви огонь, небесный свет,
Вели восстать безвинно убиенной,
Подъемли Правду, без которой нет
И быть не может мира во вселенной!
СЕКСТИНА 3
пер. И. Голенищева-Кутузова
На склоне дня в великом круге тени
Я очутился; побелели холмы,
Поникли и поблекли всюду травы.
Мое желанье не вернуло зелень
Застыло в Пьетре, хладной, словно камень,
Что говорит и чувствует, как дама6.
Как снег, лежащий под покровом тени.
Весна не приведет в движенье камень,
И разве что согреет солнце холмы,
Чтоб белизна преобразилась в зелень
И снова ожили цветы и травы.
В ее венке блестят цветы и травы,
И ни одна с ней не сравнится дама.
Вот с золотом кудрей смешалась зелень.
Сам бог любви ее коснулся тени.
Меня пленили небольшие холмы,
Меж них я сжат, как известковый камень.
Пред нею меркнет драгоценный камень,
И если ранит, — не излечат травы.
Да, я бежал, минуя долы, холмы,
Чтоб мною не владела эта дама.
От света Пьетры не сокроют тени
Ни гор, ни стен и ни деревьев зелень.
Ее одежды — ярких листьев зелень.
И мог почувствовать бы даже камень
Любовь, что я к ее лелею тени.
Предстала мне влюбленной эта дама,
О если б нас, замкнув, сокрыли холмы!
Скорее реки потекут на холмы,
Чем загорится, вспыхнет свежесть, зелень
Ее древес; любви не знает дама,
Мне будет вечно ложем жесткий камень,
Ее одежд я не покину тени.
Когда сгущают холмы мрак и тени,
Одежды зелень простирая, дама
Сокроет их, — так камень скроют травы.
ИЗ ТРАКТАТА «ПИР»4
ДАНТЕ О СЕБЕ
пер. А. Габричевского
... После того как гражданам Флоренции, прекраснейшей и славнейшей дочери Рима, угодно было извергнуть меня из своего сладостного лона, где я был рожден и вскормлен вплоть до вершины моего жизненного пути и в котором я от всего сердца мечтаю, по-хорошему с ней примирившись, успокоить усталый дух и завершить дарованный мне срок — я как чужестранец, почти что нищий, исходил все пределы, куда только проникает родная речь, показывая против воли рану, нанесенную мне судьбой и столь часто несправедливо вменяемую самому раненому. Поистине, я был ладьей без руля и без ветрил; сухой ветер, вздымаемый горькой нуждой, заносил ее в разные гавани, устья и прибрежные края; и я представал перед взорами многих людей, которые, прислушавшись, быть может, к той или иной обо мне молве, воображали меня в ином обличии. В глазах их не только унизилась моя личность, но и обесценивалось каждое мое творение, как уже созданное, так и будущее. Причины этого, поражающей не только меня, но и других, я и хочу здесь вкратце коснуться... (I, 3).
[ОБ ИТАЛЬЯНСКОМ ЯЗЫКЕ]
... Итак, возвращаясь к нашей главной задаче, я утверждаю, что ничего не стоит удостовериться в том, что латинский комментарий был бы благодеянием лишь для немногих, народный же окажет услугу поистине многим...
... Велико должно быть оправдание в том случае, когда на пир со столь изысканными угощениями и со столь почетными гостями подается хлеб из ячменя, а не из пшеницы; требуется также очевидное основание, которое заставило бы человека отказаться от того, что издавна соблюдалось другими, а именно от комментирования на латинском языке...
... Я утверждаю, что самый порядок всего моего оправдания требует, чтобы я показал, что меня на это толкала природная любовь к родной речи; а это и есть третье и последнее основание, которым я руководствовался. Я утверждаю, что природная любовь побуждает любящего: во-первых, возвеличивать любимое, во-вторых, его ревновать и, в-третьих, его защищать; и нет человека, который не видел бы, что постоянно так и случается. Все эти три побуждения и заставили меня выбрать наш народный язык, который я по причинам, свойственным мне от природы, а также привходящим, люблю и всегда любил...
... Любовь заставила меня также защищать его от многих обвинителей, которые его презирают и восхваляют другие народные языки, в особенности язык «ос»5, говоря, что он красивее и лучше, и тем самым отклоняются от истины. Великие достоинства народного языка «си» обнаружатся благодаря настоящему комментарию, где выявится его способность раскрывать, почти как в латинском смысле, самых высоких и самых необычных понятий подобающим, достаточным и изящным образом; эта его способность не могла должным образом проявиться в произведениях, рифмованных вследствие связанных с ними случайных украшений, как-то: рифма, ритм и упорядоченный размер, подобно тому как невозможно должным образом показать красоту женщины, когда красота убранства и нарядов вызывает большее восхищение, чем она сама. Всякий, кто хочет должным образом судить о женщине, пусть смотрит на нее тогда, когда она находится наедине со своей природной красотой, расставшись со всякими случайными украшениями: таков будет и настоящий комментарий, в котором обнаружится плавность слога, свойства построений и сладостные речи, из которых он слагается; и все это будет для внимательного наблюдателя исполнено сладчайшей и самой неотразимой красотой. И так как намерение показать недостатки и злокозненность обвинителя в высшей степени похвально, я, для посрамления тех, кто обвиняет италийское наречие, скажу о том, что побуждает их поступать таким образом, дабы бесчестие их стало более явным... (I, 9, 10).
После вступительного рассуждения в предыдущем трактате мною, распорядителем пира, хлеб мой уже подготовлен достаточно. Вот время зовет и требует, чтобы судно мое покинуло гавань; сему, направив парус разума по ветру моего желания, я выхожу в открытое море с надеждой на легкое плавание и на спасительную и заслуженную пристань в завершение моей трапезы. Однако, чтобы угощение мое принесло больше пользы, я, прежде чем появится первое блюдо, хочу показать, как должно вкушать.
Я говорю, что, согласно сказанному в первой главе, это толкование должно быть и буквальным и аллегорическим. Для уразумения же этого надо знать, что писания могут быть поняты и должны с величайшим напряжением толковаться в четырех смыслах6. Первый называется буквальным (и это тот смысл, который не простирается дальше буквального значения вымышленных слов — таковы басни поэтов). Второй называется аллегорическим; он таится под покровом этих басен и является истиной, скрытой под прекрасной ложью; так, когда Овидий говорит, что Орфей своей кифарой укрощал зверей7 и заставлял деревья и камни к нему приближаться, это означает, что мудрый человек мог бы властью своего голоса укрощать и усмирять жестокие сердца и мог бы подчинять своей воле тех, кто не участвует в жизни науки и искусства; а те, кто не обладает разумной жизнью, подобны камням. В предпоследнем трактате будет показано, почему мудрецы прибегали к этому сокровенному изложению мыслей. Правда, богословы понимают этот смысл иначе, чем поэты; но здесь я намерен следовать обычаю поэтов и понимаю аллегорический смысл согласно тому, как им пользуются поэты.
Третий смысл называется моральным, и это тот смысл, который читатели должны внимательно отыскивать в писаниях на пользу себе и своим ученикам. Такой смысл может быть открыт в Евангелии, например, когда рассказывается о том, как Христос взошел на гору, дабы преобразиться, взяв с собою только трех из двенадцати апостолов, что в моральном смысле может быть понято так: в самых сокровенных делах мы должны иметь лишь немногих свидетелей.
Четвертый смысл называется анагогическим, то есть сверхсмыслом или духовным объяснением писания; он остается (истинным) также и в буквальном смысле и через вещи означенные выражает вещи наивысшие, причастные вечной славе... (II, 1).
ТРЕТЬЯ КАНЦОНА
0 БЛАГОРОДСТВЕ
пер. И. Голенищева-Кутузова
Стихов любви во мне слабеет сила,
Их звуки забываю
Не потому, что вновь не уповаю
Найти певучий строй,
Но я затем в молчанье пребываю,
Что дама преградила
Мою стезю и строгостью смутила
Язык привычный мой8.
Настало время путь избрать иной.
Оставлю стиль и сладостный и новый,
Которым о любви я говорил.
В чем благородства вечные основы,
Пусть будут рифм оковы
Изысканны, отточены, суровы.
Богатство — благородства не причина,
А подлая личина.
Призвав Амора, песню я сложил.
В очах он дамы скрыт; лишь им полна,
В саму себя влюбляется она.
Того, кто правил царством, знаю мненье9:
Издревле знатность, их сопровождает
Изящных нравов цвет.
Иной же благородство утверждает
Не в добром поведенье,
—
В нем благородства нет!
Кто злато мерит древностию лет,
Богатство благородством почитая,
Тот заблуждается еще сильней.
Так ложных мыслей стая
Летит. Себя отменнейшим считая,
Вот некто говорит: «Мой дед был славен,
»
А поглядишь — так нет его подлей,
Для истины давно он глух и слеп;
Как мертвеца, его поглотит склеп.
Ошибку императора не скрою:
Важней всего, затем богатство рода
(Так он сказать хотел).
Богатство — благородства не предел,
Не уменьшает и не умножает
То примет полотно,
Во что себя художник превращает.
И башню не сгибает
Река, что издалека протекает.
Но где предел стяжанья?
Дух истиннолюбивый и прямой
Все тот же и с мошною и с сумой.
«Не стать мужлану мужем благородным —
Его отец не знатен»,—
Твердят всечасно. Этот взгляд превратен.
Вступают люди в спор
Сами с собой, но смысл им не понятен.
Что только время делает свободным
И знатным. Этот вздор
С упрямством защищают до сих пор...
Где добродетель, там и благородство.
Так,— где звезда, там небо, но безмерен
Без звезд простор небес.
И чтоб никто не смог
Наследным благородством возгордиться
Полубожественный в нем дух стремится!) —
Скажу, что благородство нам дарует
Дары приняв, кто низость превозмог,
Лишь в гармоническое существо...
(Трактат IV)
ПИСЬМО10
ФЛОРЕНТИЙСКОМУ ДРУГУ
Внимательно изучив ваши письма, встреченные мною и с подобающим почтением и с чувством признательности, я с благодарностью душевной понял, как заботитесь вы и печетесь о моем возвращении на родину. И я почувствовал себя обязанным вам настолько, насколько редко случается изгнанникам найти друзей. Однако, если ответ мой на ваши письма окажется не таким, каким его желало бы видеть малодушие некоторых людей, любезно прошу вас тщательно его обдумать и внимательно изучить прежде, чем составить о нем окончательное суждение.
Благодаря письмам вашего и моего племянника и многих друзей, вот что дошло до меня в связи с недавно вышедшим во Флоренции декретом о прощении изгнанников: я мог бы быть прощен и хоть сейчас вернуться на родину, если бы пожелал уплатить некоторую сумму денег и согласился подвергнуться позорной церемонии. По правде говоря, отче, и то и другое смехотворно и недостаточно продумано; я хочу сказать, недостаточно продумано теми, кто сообщил мне об этом, тогда как ваши письма, составленные более осторожно и осмотрительно, не содержали ничего подобного.
Таковы, выходит, милостивые условия, на которых Данте Алигиери приглашают вернуться на родину, после того как он почти добрых три пятилетия промаялся в изгнании? Выходит, этого заслужил тот, чья невиновность очевидна всему миру? Это ли награда за усердие и непрерывные усилия, приложенные им к наукам? Да не испытывает сердце человека, породнившегося с философией, столь противного разуму унижения, чтобы, по примеру Чоло11 и других гнусных злодеев, пойти на искупление позором, как будто он какой-нибудь преступник! Да не будет того, чтобы человек, ратующий за справедливость, испытав на себе зло, платил дань, как людям достойным, тем, кто свершил над ним беззаконие!
во Флоренцию, значит, во Флоренцию я не войду никогда! Что делать? Разве не смогу я в любом другом месте наслаждаться созерцанием солнца и звезд? Разве я не смогу под любым небом размышлять над сладчайшими истинами, если сначала не вернусь во Флоренцию, униженный, более того — обесчещенный в глазах моих сограждан? И, конечно, я не останусь без куска хлеба!
Примечания.
1. Чино да Пистойа (род. ок. 1270—1275 — умер в 1336 или 1337 г.) — друг Данте, поэт, юрист и политический деятель. Сонет написан, видимо, в 1304 или 1306 г.
2. Написанный в 1311 или в 1312 г. сонет направлен против папы Климента V, неприязненно относившегося к императору Генриху VII, и покровителя папы французского короля Филиппа IV Красивого, названного поэтом «великим тираном».
3. Секстина примыкает к циклу «Стихов о каменной даме», посвященных жестокосердной красавице Мадонне Пьетре (Пьетра — камень). Стихотворение состоит из 6 станц, связанных 6 словами-рифмами, среди которых 6 раз повторяется слово «камень».
«Пир», оставшийся незаконченным (1303—1306 гг.), представляет собой обстоятельный комментарий к трем канцонам, принадлежащим перу Данте. Место прекрасной дамы занимает в них Мадонна (госпожа) философия. Под «пиром» автор подразумевает пиршество мудрости.
5. Речь идет о провансальском языке, в котором русскому «да» соответствует «ос» (по-итальянски si). '
6. Если средневековый богослов Фома Аквинский (1225—1274) утверждал, что «ни одному сочинению, написанному людьми, нельзя приписать иного значения, кроме буквального», то Данте, нарушая схоластическую традицию, обращает многомысленное толкование не только к священному писанию, но и к своим собственным поэтическим произведениям.
7. «Метаморфозы», XI, 1.
— Мадонна философия.
10. В мае 1315 г. правительство Флорентийской республики, состоящее из черных гвельфов, объявило амнистию. Однако возвращение на родину было сопряжено с рядом унизительных условий. Изгнанники должны были уплатить штраф, в холщовых рубахах, в бумажных колпаках, с зажженными свечами в руках пройти через весь город и принести в храме публичное покаяние. Письмо адресовано Монетто Донати, брату жены Данте.
11. Чоло дельи Абати — известный в то время грабитель и убийца.