Глава 43
— И ты с ней порвал?
Скорей, меня от нее оторвали — или просто разорвали на куски. По причине чумы театры закрылись на всю зиму. Мы открылись только в апреле. А летом 94-го, когда из-за жары чума вспыхнула с новой силой, нас снова закрыли.
Я помню, как я вышел из театра и побрел в Святую Елену1. К тому времени я переехал из Шордича в Бишопсгейт. Но я шел не домой. Я пошел дальше по Бишопсгейт-стрит, заходя в знакомые пабы и таверны. «Дельфин», «Лоза», «Белая лошадь», «Голова сарацина», «Четыре лебедя», «Зеленый дракон» и «Ангел», заказывая выпивку в каждом из них — лондонское пиво со странными названиями: «Пищу ангелов» в «Ангеле», «Молоко дракона» в «Драконе», «Бешеную собаку», «Левую ногу» и крепкий эль там, где их подавали. Когда я добрался до «Скрещенных ключей», я уже окосел.
— Очень не похоже на тебя, Уилл.
Не похоже: брести в отчаянье куда глаза глядят — по Чипсайду, мимо Святого Павла, через Ладгейт по Флит-стрит и Стрэнду, мимо Чаринг-Кросс и опять на юг — в Лонгдитч, Вестминстер, почти до Уайтхолла. Но ведь себя не обманешь — нет, я шел не бесцельно. Уставившись на свои башмаки, я услышал голос из Писания: «Ноги ее нисходят к смерти, стоны ее достигают преисподней». Дьявольская тварь жила в Лонгдитче, и помимо моей воли ноги привели меня в дом, к которому меня сотни раз влекло желание. Я поднялся по лестнице в комнату, где Уильяму Ланьеру круглый год и днем и ночью наставляли рога; приближаясь к спальне, где я тоже участвовал в многочисленных изменах, я услышал стоны зверя о двух спинах, опять взявшегося за свое. Да и чему было удивляться? Что и сейчас она предавалась «делу тьмы», извечному ремеслу, в котором она была ведьмой, королевой вульв, хладнокровной разбивательницей сердец? Таково было ее предназначение, в этом она была мастерицей.
Если б только я тогда развернулся и ушел! Но как мы мучаем себя: я не мог остановиться, медленно, шаг за шагом приблизился к двери и приоткрыл ее, чтобы дать пищу мыслям и еще больше распалить свою ревность. Еще чуть-чуть, пошире — они так увлечены, что не заметят. Ну конечно! Как я и думал: она лежала сверху, ногами ко мне, и только слепой глаз ада взирал на меня, когда она ритмичными толчками надвигалась на мужчину под собой. На ее бедрах теперь смыкалась другая пара рук, нежно-белых, с аристократическими пальцами, унизанными кольцами. Как же иначе? Но странно, что благородная эрекция, на которой она так энергично поднималась и опускалась, была такая же, как у любого другого мужчины независимо от сословия — актера, крестьянина или вашего покорного слуги. Только когда мужчина издал исступленный крик, я узнал пронзительный, еще ломающийся голос и в отчаянной ярости, идущей из самой сути моего существа, осознал, что это был не просто какой-нибудь аристократ. О нет!
Господи, неужели?..
— Уилл, не надо всех подробностей.
Ни одна сцена, в которой она участвовала, не выглядела привлекательной, а эта и подавно. Что было дальше? Я услышал, как кто-то безудержно зарыдал, пока не понял, что рыдания вырывались из моего горла; вбежала встревоженная горничная, а я швырнул пригоршню серебра хозяйке притона, и разлетевшиеся монеты со звоном покатились по полу. На вот тебе за труд, мы кончили, умоляю, открой мне дверь и сохрани все в тайне. Их тела наконец-то разъединились, и ужасная унизительность всей этой пошлой сцены стала очевидной — его клинок, вытащенный из ножен, на виду, его семя, сочащееся из нее, выражение исступленной ярости на ее лице, стыда и боли на его, — о небеса! — ведь он был еще совсем мальчишкой; и оправдания, ах да, оправдания, змей искусил меня, и я съела, ах этот грязный змей! Продолжать не буду, я ведь обещал пощадить тебя. Давай опустим занавес над этой сценой.
— Пожалуйста.
Но пьеса продолжается, не прекращаясь в моем воображении и за задернутым занавесом сна.
— Он был для нее просто плотской утехой.
Любой мужчина был для нее утехой. Но на этого она имела особые планы. Он был молод, до нее у него не было женщин (поверьте моему слову!), красив, богат, неженат, влиятелен и титулован. Кто бы мог устоять, а она в особенности! Рядовой актер не шел с ним ни в какое сравнение.
Гораздо позднее со слезами на глазах он рассказал, что его манило к ней как раз то, что она была моей любовницей. И знаешь, я поверил ему тогда и верю в это сейчас. Очень похоже на правду: мальчик ревновал, он хотел стать ближе ко мне, своему другу. По-своему он был мне верен даже больше, чем раньше. Переспав с ней, он стал ближе ко мне.
Прелестный вор! Прощаю я тебя... Ты полюбил ее за то, что я ее люблю... Когда, любя, любовь мою возьмешь, я буду рад, что ею обладаешь. Время понимания и прощения пришло позже — о том, что сделано, напрасно не тоскуй. Сначала он тоже не мог выпутаться, как мошка, увязшая в паутине, как мотылек, летящий на огонь, такова была сила ее рокового притяжения. Кто одарил тебя такою силой властной? Как мог я злиться на беспечные обиды юных лет? Должны мы слабости друзьям прощать. Он был ходячим искушением для любой женщины, и если ищет женщина любви, сын женщины ль ответит ей презреньем? Только не мой Гарри. Так оправдывало его мое растерзанное сердце. Она погубила его невинность и осквернила нас троих — колодец был отравлен.
Меня приводила в ужас мысль о том, что я мог бы потерять его, а не ее. Об этом я рассказал в сонетах, которые хлынули из меня потоком.
Что ты ее имел — нее том беда!
Хотя, скажу, ее любил я нежно.
И то, что ты ей сердцем отдался,
Тревожит скорбно сон мой безмятежный.
Я писал совершенно неприкрыто — как никогда до этого. Я раскачивался, как маятник, между унижением — Все, все мои любви, да, все возьми! Но станешь ли от этого богаче? — и ненавистью — Так красота от скверны и обмана как сгнивший цвет — зловоннее бурьяна.
А потом буря улеглась, и я убедил себя в том, что я тихо буду проводить все годы жизни моей, помня горести души моей.
клятвы, нарушенные обещания — то была катастрофа. Однажды она спросила меня: чем это я был так недоволен? Я ведь тоже нарушил брачные узы: «Сам-то сбежал из Стрэтфорда! Ты ничем не отличаешься от остальных, так что перестань так сокрушаться и ужасаться». А потом поднимала юбку, клала мою руку у себя меж ног и говорила: «Ну что ж, старина, так уж и быть, пересплю с тобой по старой памяти — из сострадания» — и глядела на мою боль с притворной жалостью черными, как бы траурными глазами, которые хоронили меня. Я покорялся — что мне еще оставалось? — и ложился с ней в постель, возвращаясь в безобразный водоворот похоти, ревности и отвращения. Ревность стала смыслом моей жизни, и с каждой четвертью луны рождались новые сомненья. Какая пытка! Мне хотелось забыть их похоть, когда они вели себя как козлы, как одуревшие от жары обезьяны, как волки в течке. Я страшился обнаружить поцелуи Гарри на ее губах, застать их в тот момент, когда он ее покроет. Моим утешением стала ненависть, похожая на мух мясных рядов, что в мерзости роятся от рожденья. И вот однажды, когда после жестокого деяния она заснула, я посмотрел на ее освещенную светом свечей белоснежную шею: черная родинка едва заметно подымалась и опускалась в такт ее дыханию. И мне на ум пришло убийство: задуть свечу, задушить ее в постели, ведь постель так и так была осквернена. Но потом я подумал: загасив светильник твой, найду ли где я пламя Прометея, чтоб вновь зажечь потухший твой огонь?
И, содрогнувшись, я поспешил уйти.
В конце концов она нас обоих заразила сифилисом, что было неминуемо, и, больной и телом, и душой, я уехал лечиться в Бат. Я был жалким и унылым пациентом. Утратив разум, я был неизлечим, безумен от не проходящего смятения. Я мог выжечь рану, только говоря о ней в стихах, и бороться с болью только горшей болью. Изнуренный трудами, я хотел уснуть. Я вернулся к Гарри с затаенной незаживающей раной в сердце.
Как было на зиму похоже это время, которое провел с тобой я не вдвоем. Что за мороз и мрак спускалися, как бремя, и как все вдруг в глаза глядело декабрем.
Он встретил меня, покаялся и одарил деньгами, большими деньгами. Прося прощения, он не скупился — вот тогда-то я и купил себе долю в только что созданном театре «Слуг лорда-камергера». Чума наконец-то решила, что с Лондона довольно горя. Вновь открылись театры. Настало время оставить позади мою личную чуму и те две любви отрады и мучений — две безнадежные мои любви. Я любил мужчину, которому я был неровня, и желал женщину, которую не в состоянии был уважать. Сонеты стерли из моей жизни и вытеснили из моего сердца мою жену, покинутую и преданную мной — а ведь она была лучше, чем та женщина, которая предала меня, та, что была, коварна, как вода.
отправился в плавание в составе команды своего кумира Эссекса. По иронии судьбы в нее также входили Уильям Ланьер и молодой Джон Донн. Он стал капитаном антииспанской экспедиции на Азорские острова и так долго прощался со своей новой возлюбленной, Элизабет Вернон, что та забеременела. Позволив испанскому флоту ускользнуть без боя, Эссекс вернулся с позором. А вот Гарри удалось потопить военный корабль, и он стал любимцем флота и предметом гордости своей молодой жены.
Теперь он был семейный человек, нехотя отрастил бородку и с годами утратил красоту.
И души у него тоже поубавилось. Он превратился в политика и члена Тайного совета и в одного из тех холодных и властных людей, которые, унаследовав землю, не проявляют ни малейшей кротости. Наши пути разошлись. Печально, когда проходит любовь. Ее больше нет, а то, что остается — кивок при встрече, становится особенно мучительным напоминанием о том, что когда-то было между нами, о том, что мы когда-то знали, о том, кем мы когда-то были друг для друга.
узнавание, которое переполняет тебя сожалением и грустью. Встречаясь на улице, вы произносите что-то совершенно незначащее, пустое, как будто разделенные огромным пространством. Все прошло, ничего не осталось. Вот что делает с нами жизнь; вот что она сделала со мной и с третьим графом Саутгемптоном, от которого я когда-то был без ума, с моим Гарри.
Прелестного мальчика больше не было.
1. Приход Святой Елены, где Шекспир жил до того, как переехал на южный берег Темзы, поближе к «Глобусу».