Глава 18. Эпилог
То, что поистине [существует] здесь, [существует] и там.
То, что [существует] там, [существует] и здесь.
От смерти к смерти переходит тот,
Кто как бы видит здесь различия
Катха упанишада, II, 1
И по этой причине надлежало бы тебе платить
за сочинения поэтов и поддерживать поэтов
Ирландии, поелику же весь мир есть не более чем
повести долговечные, а не те жизнь коих коротка.
Суждение св. Колума Килле.
Разными способами миф и ритуал ослабляют власть преходящего мира над человеческим сознанием. Под действием чарующего искусства рассказчиков размываются пределы возможного в этом мире — мир волшебства становится реальностью, а наш обыденный мир утрачивает свою единственность и универсальность. Убедительно воссоздавая невозможное, рассказчик подобно фокуснику или иллюзионисту делает наш мир менее реальным. Когда чары рассеиваются, слушатель «возвращается на землю», но теперь эта земля уже не столь надежна, как раньше, пульс ее времени уже менее навязчив, а законы ее действуют лишь относительно.
Если стихи поэтов не более чем повести,
— тоже повести,
И весь мир наш — повесть,
И человек, что создан из праха, — повесть.
Когда миф и ритуал обретают реальность, явленный мир становится сценой, где разыгрывается вечный спектакль человеческой жизни
Миф не только неподвластен законам природы, он преступает все пределы здравого смысла. На вопросы «Где находится Иной мир?», «Существует лишь один Иной мир или их много?» — миф дает противоречивые ответы. Это и «нижняя» половина Ирландии, страна под землей или в недрах чудесных холмов-сидов. Это и «страна под волнами», остров или целый архипелаг островов далеко за морем. Но и это не все. Иной мир зачастую проявляется в самых неожиданных местах. Прямо посреди равнины на нас вдруг опускается густой туман — и вот мы уже со всех сторон окружены чудесами. Мы ложимся спать в зачарованной стране, а утром ее как не бывало, или мы вдруг просыпаемся в собственном доме. Границы «того» мира невозможно определить и в привычных терминах дистанций и географических направлений. Расположенный далеко за горизонтом, Иной мир постоянно влечет к себе странников, и путь к нему преисполнен опасностей. Вместе с тем он вечно незримо окружает нас со всех сторон и порою вторгается к нам «в мгновение ока».
«Плавании Брана» при описании Долины Наслаждения снята даже оппозиция земли и воды. И опять таки это страна Истины, мира и вечной жизни.
Там неведома горесть и неведом обман
На земле родной, плодоносной,
Нет ни капли горечи, ни капли зла.
Все — сладкая музыка, нежащая слух.
Без болезней, без дряхлости…
(Перев. А. Смирнова)
это либо «добрый народец», либо скопище самых ужасных чудовищ, каких только может представить себе человеческое воображение. Женщины в той стране — либо дивно прекрасные девы, либо злобные дряхлые старухи. Это мир крайностей.
Пренебрегая законами пространства, Иной мир существует и вне законов реального времени. Характерно, что в повестях это отражается двояким способом. С одной стороны, очень краткий временной промежуток в Ином мире может соответствовать необычайно долгому периоду в мире этом Средневековые тексты и современный фольклор изобилуют повестями, где рассказывается о человеке, вернувшемся из краткого, как ему кажется, путешествия в зачарованный мир и узнающем, что все его современники давным-давно умерли, а имя его забыто или сохранилось среди легенд. Ступив на землю, или обняв своего внучатого племянника, или отведав пищу реального мира, он превращается в горсть праха, будто умер он много столетий назад. С другой стороны, целая жизнь, прожитая в Ином мире, порой оказывается всего лишь мгновением земной жизни. Так Нера, проведя в сиде три дня, находит своих товарищей за той трапезой, которую они готовили, когда он их оставил, а Бекфола, которая ранним воскресным утром выходит из дома, оставив своего мужа, короля Диармайда, еще спящим, проводит день и ночь на зачарованном островке посреди озера, а вернувшись, видит, что муж ее только что проснулся. Время в Ином мире также «иное», оно и длиннее, и короче времени нашего земного мира. 06 этом же парадоксе говорится во Втором Послании св. Апостола Петра «у Господа один день, как тысяча лет, а тысяча лет, как один день» (3:8).
«Это стена рая, в котором ты обитаешь, — говорит Николай Кузанский, — и дверь туда стережет высочайший дух разума, который не даст войти, пока не одолеешь его. Тебя можно видеть только по ту сторону совпадения противоположностей, но ни в коем случае не здесь». Назначение мифологии — смутить этого высочайшего духовного стража, чтобы живущий в конечном мире человек мог заглянуть в бесконечность, лежащую за пределами космоса. Слияние противоположностей и иных несоединимых вещей дает стимул к постижению и переносит дух к вратам Иного мира. В валлийской повести о Ллини Ван некий юноша видит на поверхности озера прекрасную женщину. Чудесный мост протягивается через разделяющие их воды, когда он предлагает в дар женщине символ соединения противоположностей — хлеб, одновременно испеченныйи неиспеченный, — и совершает следующий подвиг, различив тождественное, т. е. узнав ее рядом с сестрою, в точности на нее похожей. Женщина остается с ним до тех пор, пока он не наносит ей «три беспричинные пощечины», и обстоятельства, в каких он наносит пощечины, показывают, что он не способен понять универсальность парадокса, которым ее завоевал. Первую пощечину он дает своей сверхъестественной жене, когда она отказывается участвовать в обряде крещения, который разрубает связь человеческого существа со сверхъестественным. Вторую — когда она плачет на свадьбе, а третью — когда она смеется на похоронах. Неожиданное открытие, что в глазах сверхъестественного радость и печаль сходятся — и на свадьбах, и на похоронах, — оказывается для него шоком, но эта истина не высвобождает его дух, вместо этого он пытается задавить ее и навязать богине свой однобокий образ мыслей.
Тонкая грань между оппозициями, по сути, имеет тот же смысл, что и опасные мосты, ведущие к цитаделям Иного мира, — мост узкий, как лезвие бритвы, или мост-качели, одолеть который можно лишь «героическим» прыжком на его середину. Это пространство между острыми лезвиями, вздымающимися на пороге и за дверью великанова замка, это проход между Сциллой и Харибдой. Ирландские поэты считали, что euse — «мудрость», «поэзия», «знание» — открывается именно на кромке вод. Такие линии, не имеющие ширины, символизируют сверхъестественное в мире пространства, и в современном фольклоре изгнанные души находят пристанище в беспространственных зонах — «меж пеной и водой» или «меж деревом и корой». Во времени тот же феномен представлен на стыке двух годов или двух сезонов, а порою это некое «сейчас», которого никогда небыло и не будет и которое все же есть
Аналогичным образом объекты, о которых можно сказать, что они «не то и не это или и это и то», имеют таинственные сверхъестественные свойства. Магическая сила росы (собранной на рассвете, ни днем ни ночью, майским утром, когда зима уже кончилась, а лето еще не наступило), безусловно, проистекает из ее двойственности — этои не дождевая вода, и не морская, и не вода из реки или колодца. Вот и омела тоже не куст и не дерево. Как растение, растущее не из почвы, она попадает в ту же переходную категорию, что и «муж, не рожденный женщиной» или «поросята, не рожденные свиньей» Она не поддается классификации и потому свободна от ограничений, присущих любой дефиниции. Недаром в одной из песней «Старшей Эдды» рассказывается, что все растения на земле поклялись не причинять вреда сыну Одина Бальдру и лишь омела, которая «не это и не то», оказалась свободна от этой клятвы и могла быть использована для убийства светлого бога. В народных обрядах человек, если он становится под веткой этого дерева, которое и не дерево вовсе, освобождается от всех условностей он получает право на любую вольность. В свою очередь он сам оказывается лишен какой бы то ни было защиты условностей и должен исполнить все, что от него потребуют. Мы предположили, что, вмешиваясь перед своей гибелью в ссоры двух воинов, Кухулин не может не отдать им свое копье именно потому, что своим вмешательством он ставит себя в то самое свободное, но уязвимое положение между оппозициями, при котором отказ в просьбе невозможен. В сакральной зоне между бытием и небытием становится возможно все. Тот, кто вопреки доводам рассудка дерзает ступить в эту опасную зону, может обрести спасение, но может и погибнуть, скрывшись навеки в волнах реки смерти, протекающей под узким, как лезвие ножа, мостом.
О символическом значении лабиринтов за последние три десятилетия написано очень много, ведь это одновременно и убежище от сил зла, и путь, которым умерший следует в мир духов. Здесь мы только отметим, что лабиринты соотносятся с направлениями точно так же, как «не то и не это» соотносятся с оппозициями. В лабиринте у человека нет определенного направления, а значит, он достигает цели, которую невозможно соотнести с направлениями компаса. По ирландским народным верованиям, феи и другие сверхъестественные существа способны запутать человека, заставить его потерять ориентацию в пространстве (а равно и во времени). Сбиться с пути может и тот, кто случайно наступит на «вымороченную землю», под которой зарыт утробный плод или некрещенный младенец. И наоборот, в многочисленых «плаваниях» путешественники, потерявшие ориентацию и плывущие наугад, «без руля ибез ветрил», непременно оказываются в Обетованной стране.
Если единение двух оппозиций символизируется линией соприкосновения, то встреча трех и более независимых единиц ведет к обнаружению точки их схождения. Первое соответствует территориальной границе, последнее — Слиянию Трех Вод, месту встречи трех земельных участков или центру Ирландии, где встречаются и сливаются все области. Уснех находится во всех четырех областях и ни в одной из них. Аналогичным образом множественные смерти, о которых у нас шла речь, суть точки, где три и более независимых подвига соединяются в один. Следствие должно иметь достаточную причину, но в этих повестях несколько достаточных причин, и в итоге банальное объяснимое событие превращается в загадку, бросающую вызов причинности. А если событие имеет три и более достаточные причины, то причины у него как бы вообще нет. Удар копьем, утопление в воде и сжигание в рассказе о гибели короля Диармайда не суть компоненты единого процесса; это несовместимости, которые не связаны между собою ничем, кроме случайного совпадения.
и за один раз ответить на девять разных вопросов. Однажды три человека задали ему три вопроса, и вопросы эти никак не были связаны между собой: (1) Когда сдадутся защитники крепости? (2) Какова глубина реки? (3) Какова толщина жира у свиней в этом году? На что мудрец Бек ответил: Невелика мера (3) до дна (2) завтра (3)», разместив свои ответы в обратном порядке. Три не связанных между собой ответа образуют одну фразу, подобно тому, как два и более не связанных между собой значений образуют каламбур.
Загадочное свойство определенных ситуации, вещей, характеров, поступков и событии связано со случайными совпадениями, которые в принципе сродни тем, что содержатся в каламбурах, — совпадениями, ошеломительными для тех, кто руководствуется здравым смыслом. Так, Монган стоит одной ногой на дернине ирландской земли, а другой — на дернине шотландской. Мудрецы короля Лейнстера предрекли ему, что одна нога его пребудет в Ирландии, а другая в Шотландии из чего он сделал вывод что такое странное положение обеспечит ему безопасность. Когда Диармайд и Грайне скитаются в лесах она ложится спать на ложе из тростника, а он оберегает ее сон, сидя неподалеку на мешке морского песку. Пожевав свой палец мудрости, Финн узнает, что Грайне находится в эту минуту где то в тростниках, а Диармайд — на берегу моря, и решает что они далеко друг от друга и преследовать их не имеет смысла Множественная смерть — опять таки своего рода каламбур, как и инцестуальное рождение, вследствие которого человек становится одновременно сыном и внуком одной и той же женщины или братом собственной матери. Это аномалии, демонстрирующие предельную неадекватность логических категории, точно так же, как совпадение взаимоисключающих гейсов показывает пределы моральных заповедей.
Каламбур уходит своими корнями в далекое прошлое, и недавние исследования показали, что в основе его отнюдь не желание развлечь собеседника веселой шуткой. У египтян искусство играть словами было не просто «застарелои привычкой», оно обнаруживало связь с космологическими и теологическими идеями. Та же «коварная привычка» во многом формирует индуистские ритуалы. Значимость каламбуров в раннекельтскои традиции несомненно получит большее признание чем более детально будут изучены дошедшие до нас тексты. Вполне возможно что филологическая неуверенность, которой страдают интерпретации столь многих имен в кельтскойи других ранних литературах, отчасти объясняется как раз тем, что это были каламбуры, ключи которых давно утрачены. В ирландских «Собраниях имен» (Corr Аптапп) и «Старинах мест», диншенхас, зачастую дается два-три альтернативных объяснения имени того или иного лица или места причем в отличие от современных работ по этимологии древние собрания вовсе не выбирают одно из объяснении как единственно правильное. И исследователь стоит перед дилеммой считать ли эти альтернативы просто фрагментами не связанных между собою рассказов собранными и записанными ради «полноты картины» как обычно происходит в современной фольклористике, или же в ту пору полагали что смысл важных имен должен быть сложен и загадочен.
Подобно тому как одно имя может иметь несколько смыслов один и тот же человек может иметь несколько имен. Мы уже говорили об уж юной Каильб которая обликом своим символизирует единение противоположностей, а именами своими — множественность. Син из саги «Смерть Муйрхертаха сына Эрк» также имеет много имен которые она сразу перечисляет, а настойчивость с какой она твердит что Муйрхертах не должен называть ее по имени говорит о нежелании быть отождествленной с каким либо словом или идеей. Вспомним, что и мудрец Аморген называл себя ветром, волной, быком, вепрем, ястребом, каплей росы, цветком, оленем, лососем, озером, горою, искусным словом, божеством. Луг был искусен во многих искусствах одновременно, но при этом, точнее в силу этого, он не мог быть назван мастером ни в одном из известных искусств и ремесел. Мастер во всех искусствах, он — соединение и одновременность того, что в обычном мире возможно лишь как множественность.
Таким образом, в идеях границы, центра, интеркалярного времени, «здесь и сейчас», «не то и не это», инцестуальных рождений, «кесаревых» рождений, многопричинных смертей, множественных имен, множественных умений, каламбуров и, добавим, метафор, присутствует двойственность — иными словами, множественность и сгущение, — что делает их адекватными символами неявленного, каковое есть мир хаоса и в то же время основа всего сущего. Они могут быть представлены в виде загадок-парадоксов, и, вероятно, именно по этой причине загадки играют столь важную роль во всех традиционных культурах. В старину поэты Ирландии устраивали специальные состязания в разгадывании загадок. По свидетельству Марбана Свинопаса, «главного пророка неба и земли», эти состязания возникли от собирания орехов мудрости, что падали с девяти лещин мудрости в воды чудесного источника. В состязании между Марбаном и Аайлом Дуиледом, олламом Лейнстера, были такие:
Ответ: Достойного учителя
Какой зверь живет в море и тонет, если его вынуть оттуда?
Ответ: Gnim Abraein
Какое животное живет в огне и сгорает, если его вынуть оттуда? Ответ: Саламандра
Но есть и рассказы о том, как человек спасал свою жизнь, поставив перед противником неразрешимую загадку
Загадки (задачи), фигурирующие в «брачных» рассказах и ритуалах, преследуют одну цель — свести вместе несоединимое, объединить противоположное. В саге «Сватовство к Айльбе» мы встречаем много вопросов подобного рода, требующих отыскания поливалентного эталона
Что слаще меда? — Задушевная беседа
Что чернее ворона? — Смерть
Что белее снега? — Правда
— Мысль
Что острее меча? — Разум
Что ярче искры? — Душа женщины меж двух мужчин
Каждый ответ включает метафорическую трансмутацию прилагательного из вопроса. Есть и другие загадки, где ответ на простые вопросы дается в терминах двойственности объектов
Сколько лошадей в Тайльтиу? — Две, кобыла и жеребец
— Два, зеленое и увядшее
Если мы не можем различить глубины в этих тонкостях и видим в каламбуре лишь «простейшую форму остроумия», нам следует помнить, что наше мышление устроено так, что мы и в мифе многого не замечаем. Современный человек склонен видеть в загадках и в мифах детские забавы и приходит в замешательство, обнаружив, что для ясновидцев и мудрецов древности в них было заключено глубочайшее знание. Вишну, верховное божество индуизма, не случайно называют «космическим обманщиком», тогда как само слово «брахман» означает «космическая загадка». «Выраженная в ритуале и через него, загадка содержит сумму корреляций, посредством которых открывается сокрытая архитектоника вселенной. С помощью игры загадок обнаруживаются великие взаимосвязи и важнейшие равноценности, это увертка, предназначенная для того, чтобы включить невыразимое в человеческий дискурс»
Но разве в основе всякого искусства не лежит эта переменчивая аморфность, эта загадочная магия, о которой мы говорили? Сколь бы точно ваятель ни воспроизвел сходство, он не достигнет цели, если скульптура его будет лишена совершенства формы и ритма или если он утаит, что она еще и камень. Точно так же стихи суть одновременность и синтез многих вещей, связанных и не связанных друг с другом. Это идеи, наложенные одна на другую в метафорах, выражающих сгущение смысла, это ритм, который не обязательно соотносится с синтаксисом, рифма, которая связывает слова, в иных случаях несоединимые, это аллитерации и ассонансы, что устанавливают связи там, где разум никаких связей не усматривает.
Но с точки зрения мифологической такие соединения вовсе не случайны и не надуманны. Это своего рода открытия, коренящиеся в неисчерпаемой сокровищнице вселенских аналогий. Их магия тысячелетиями восхищала человеческий дух и поддерживала его, ибо она способна уничтожить оковы бренного мира, и тогда свет вечности проникает в обыденное и наполняет его тайной. И сколь ни диковинны эти парадоксы, они соприкасаются с нашей собственной традицией, в которой Бог един и тройствен, а Спаситель — и Бог, и Человек, и один из главных ритуалов есть вкушение хлеба, который вовсе не хлеб, и вина, которое вовсе не вино.