ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА
В ОЦЕНКЕ В. Г. БЕЛИНСКОГО
1
Велик вклад славянских народов в мировую культуру XIX в. Борьба славянских народов против социального и национального угнетения, в разных своих формах активизировавшаяся в начале XIX столетия, способствовала тому, что в славянских странах выдвинулось немало выдающихся мыслителей, обогативших своей деятельностью различные отрасли мировой науки — в том числе и науку о литературе.
Такова была деятельность Д. Обрадовича, В. Караджича, Я. Коллара, Ф. Л. Челаковского, А. Мицкевича, Э. Дембовского, особенно близкого и понятного нам в силу его революционно-демократических и материалистических взглядов.
Существенным фактором в развитии передовой культуры XIX в. была и деятельность славной плеяды русских критиков — революционеров-демократов.
Белинский, Герцен, Добролюбов, Чернышевский, Салтыков-Щедрин, сыгравшие основополагающую роль в развитии передовой русской науки о литературе, рассматривали ее проблемы в тесной связи с состоянием мировой литературы. Ее важнейшие явления постоянно затрагиваются в трудах русской революционно-демократической критики, получают принципиальную оценку, представляющую большой научный интерес.
Можно с полным основанием утверждать, что русская революционно-демократическая критика глубоко и верно осветила основные стороны современного ей зарубежного литературного процесса; это способствовало широкой и перспективной постановке главных вопросов русской литературы и отражало интернационалистические тенденции русской революционной демократии, призывавшей к братству народов во имя общих великих целей социального преобразования.
Это относится в полной мере к В. Г. Белинскому, который в литературах Западной Европы видел отражение общественного развития ее народов, революционных битв XVIII — XIX вв. и их исторических предпосылок. Белинский противопоставлял этот путь — с его точки зрения, исторически закономерный — утопиям славянофилов. Он полагал, что и перед народами России лежит эпоха великих революционных потрясений, что и весь опыт народов Западной Европы — включая их литературу — приобретает тем самым особое значение для развития русской передовой культуры. Много работ и рецензий Белинского посвящено отдельным западноевропейским писателям и проблемам зарубежных литератур XIX в. Рассмотрение этих проблем органически входит в его основные статьи, посвященные русской литературе, придавая им ту широту и историчность, которые характерны для зрелого Белинского в целом. Разрабатывая свой взгляд на русскую литературу, великий русский критик освещал в своих трудах искусство других народов, создавал новые принципы исследования, предполагающие рассмотрение литературного процесса во всей сложности взаимосвязей и взаимовлияний, с учетом национального своеобразия каждой отдельной литературы и с учетом того, что каждая из них приносит в общий процесс развития мировой литературы.
Продолжая лучшие традиции декабристской критики и традиции Пушкина- критика, усваивая все наиболее ценное, что он мог получить от русской и зарубежной науки о литературе, Белинский и в этой области выступает как смелый новатор, руководствующийся ненавистью ко всем проявлениям реакции в литературе, науке и общественной жизни. Интересы народных масс — общественные и культурные—выдвигаются революционером-демократом Белинским в качестве основного критерия при оценке явлений русской и зарубежной литературы. Это придавало работам Белинского особую глубину и остроту, помогало критику верно определить перспективы развития литера- турного процесса.
Работы и высказывания Белинского о зарубежной литературе XIX в. должны рассматриваться только в связи со всейего борьбой за развитие передовой русской общественности, передовой русской литературы. Пафос борьбы против крепостничества и его порождений в русской жизни — вот та сила, которая помогала Белинскому пылко и талантливо писать о целом ряде явлений зарубежной литературы, вызывавших горячие дискуссии в России 30—40-х годов. Однако результаты, к которым приходил Белинский, обдумывая эти проблемы зарубежных литератур, уже выходили за пределы только русской литературной жизни, объективно приобретали международное значение.
Работы советских исследователей показали, что В. Г. Белинский, неутомимо изучавший не только русскую, но и всеобщую историю, обладал определенной системой взглядов на историю мировой литературы и на литературы отдельных народов.1 При этом надо подчеркнуть, что взгляд Белинского на историю литературы того или иного народа основывался всегда на общей оценке истории народа, на стремлении понять его национальный характер.
Великий русский критик писал о различных эпохах истории мировой литературы 2. Однако с особым вниманием он относился к литературе своего времени. Зарубежный литературный процесс 20-х, 30-х и 40-х гг. представлял для него — деятельного борца за развитие русской литературы — особый интерес.
Литературный процесс первой половины XIX в. развивался необыкновенно бурно, сложно, динамично, отражая обострение экономических, классовых и национальных противоречий, связанное с революционными движениями конца XVIII — первой половины XIX в. и с национально-освободительной борьбой порабощенных народов.
Огромную сложность литературного процесса, в который вливались все новые и новые молодые литературы — рождавшиеся и возрождавшиеся,— заметили в 30-х годах лишь немногие критики и писатели: Стендаль, Мериме и Бальзак во Франции, Гете и Гейне в Германии, Мицкевич в Польше, Пушкин и Белинский в России. Они различили в литературной борьбе своего времени не только развертывавшийся на авансцене спор сторонников старого или подновленного классицизма с романтиками, но и глубокие противоречия между различными течениями романтизма, а также формирование нового могучего литературного направления, наметившегося еще в 20-х и 30-х годах и уже властно заявившего о себе,— того направления, которое мы привыкли называть критическим реализмом.
Ожидая от XIX в. великих перемен в жизни общества, Белинский называл его «историческим веком», «переходным моментом» в развитии человечества.
Многого ожидая и от литературы XIX в., Белинский с замечательной широтой подошел к определению ее масштабов. Он верно подметил, что в мире после великих революционных событий конца XVIII — начала XIX в., в новых исторических условиях, выдвинулись новые общественные силы, дающие новое содержание литературе. Белинский смело включил в понятие современной европейской литературы русскую литературу, которая до него — наряду с некоторыми другими литературами Европы — рассматривалась критиками на некоей периферии по отношению к литературам Англии, Франции и Германии. Белинский включил в понятие современной литературы и писателей Скандинавии, и литературы славянских стран, и литературу США.
Наиболее важные фигуры мировой литературы первой половины века, к тому времени признанные и известные в России, нашли оценку в работах Белинского. Ему принадлежат глубокие высказывания о Гете, Шиллере, Ж. -П. Рихтере, Шатобриане, Байроне, Гюго, Ж. Санд, Гофмане, Гейне, Мицкевиче, Бальзаке, Диккенсе, В. Скотте, Беранже, Тегнере, Купере.3 В работах Белинского обсуждались такие характерные для первой половины века явления, как романы А. Дюма, Э. Сю, П. де Кока; не входя в круг классической литературы, творчество этих писателей было популярно в ряде стран, становилось существенным фактом литературной жизни Европы.
«... Органическая последовательность в развитии,— писал критик,— вот что составляет характер литературы...
Если произведение литературы носит на себе печать существенного достоинства,— оно уже не может быть случайным явлением, которое не было бы некоторым образом результатом предшествовавших ему произведений, или, по крайней мере, не объяснялось бы ими, и которое, в свою очередь, не порождало бы других литературных явлений, или, по крайней мере, не имело бы на них прямого или косвенного влияния... Не только современная нам французская, но и современная нам германская литература не могут быть поняты и оценены надлежащим образом без знания французской литературы XVII века...» 4
Стремясь определить явления, особо характерные для литературы XIX в., Белинский уже в ранних своих работах с глубоким сочувствием говорит о борьбе романтиков против эпигонов классицизма (эта проблема, столь живая в русской литературе 20-х годов, была в 30-х годах еще весьма актуальной и для французской литературы), о природе романтизма и различных его течениях, о писателях-реалистах, которых он противопоставляет приверженцам «искусства для искусства» и развлекательной буржуазной литературе 30-х и 40-х годов.
Белинский стремился определить новую проблематику литературы XIX в.— отражение общественных процессов, в которых гибнет старая Европа и рождается буржуазное общество с его сложнейшими противоречиями, с его новыми социальными типами, с новыми чувствами и представлениями. Белинский констатирует рождение новых жанров, ранее не существовавших. К ним он относит исторический роман, рождение и развитие социального романа, возникновение особого жанра поэмы, впервые появляющегося в форме романтической поэмы, и бурное развитие лирики, резко отличающейся по своему характеру от лирической поэзии предыдущих столетий своей индивидуальностью, психологической глубиной и сложностью.
Большое внимание обращал Белинский на изучение художественных средств писателей и поэтов XIX в. Русский критик сделал много ценных наблюдений над романтической поэзией (см. его анализ поэм Байрона и баллад Саути и В. Скотта), поэзией и драматургией Гете и Шиллера (см. его статьи о «Римских элегиях» и о «Мессинской невесте»), драматургией Гюго (см. отзыв о постановке «Бургграфов»), романтической повестью. С замечательной тонкостью характеризует Белинский художественную сущность столь различных явлений, как песни Беранже и политическая лирика Барбье, фантастика Гофмана и романтическая ирония Жан-Поля Рихтера, повествовательный талант А. Дюма и стилизаторское искусство Э. Тегнера 5.
Особенно глубоко изучал Белинский художественные средства западноевропейского романа XIX в.
Его замечания о специфике исторического романа В. Скотта, о сюжетах Диккенса, композиции романов Бальзака, Э. Сю, Ж. Санд раскрывали новаторские черты западноевропейского романа. На первый план в суждениях Белинского о нем выдвигается проблема типизации; Белинский был первым литературным критиком, выдвинувшим этот вопрос при изучении современного романа. Опираясь на опыт западноевропейских писателей, Белинский в статье «Разделение поэзии на роды и виды» (1841) говорит о «характере типическом» как о важнейшей особенности эпоса XIX столетия — реалистического романа.
Глубокий и разносторонний анализ художественных средств литературного произведения давал Белинскому возможность показать национальную специфику литературы, конкретно выяснить литературные взаимосвязи и взаимовлияния, особенно активизировавшиеся в XIX в. Народность многих замечательных произведений литературы XIX в. особенно убедительно раскрывалась в работах Белинского через анализ художественной специфики (например, народность поэзии Беранже, романов Диккенса).
В высказываниях критика о европейской литературе проявились и противоречия, присущие развитию Белинского. Они отразились, например, в его отношении к В. Гюго (Белинский не сумел достаточно полно понять сложность развития Гюго в 40-х годах), к Гофману, Гете, Бальзаку, Мицкевичу, в отношении к тому или иному методу (например, оценка классицизма у раннего и зрелого Белинского).
Взятая в целом, концепция европейского литературного процесса XIX в. в работах Белинского имеет большое значение для истории науки о литературе. Изучение взглядов Белинского на важнейшие явления мировой литературы позволяет говорить о замечательно глубоких наблюдениях Белинского над ее развитием, о близости взглядов передовой русской и зарубежной критики, включая литературную критику чартистов, западноевропейских революционеров-демократов XIX в. и французских социалистов-утопистов.
Особый интерес приобретают взгляды революционера-демократа и материалиста Белинского на развитие зарубежной литературы XIX в. в свете историко-литературной концепции молодого Маркса и молодого Энгельса. При сопоставлении их оценок и оценок Белинского применительно к ряду конкретных вопросов (противоречия Гете; проблема социального романа во Франции 40-х годов и особенно творчество Э. Сю и Ж. Санд; оценка Гейне; оценка реакционного романтизма) видно направление эволюции Белинского — мыслителя и ученого, приближавшегося к идеям научного социализма. Ниже мы рассмотрим некоторые важнейшие этапы в развитии взглядов Белинского на западноевропейскую литературу XIX в.
2
Впервые материалы западноевропейской литературы были широко использованы Белинским в статье «Литературные мечтания» (1834). Уже в ней прозвучал призыв к борьбе за создание реалистической русской литературы, народной и общественно-активной. Автор антикрепостнической драмы «Дмитрий Калинин» в то время только начинал свой славный путь.
В этой статье Белинский провозгласил свой принцип: «Жизнь есть действование, действование есть борьба». Следуя ему, критик выступил поборником развития такой действенной литературы, которая помогала бы русскому народу освободиться от крепостного строя и всех его порождений.
Такой литературой могла стать литература реалистическая, безжалостно рисующая правдивые картины русской жизни и зовущая к ее переустройству. Мечтая о такой литературе и справедливо видя ее начало в Пушкине, Белинский резко критиковал и эпигонов классицизма в русской литературе, и реакционно-романтическое направление, а также его сторонников в русской критике.
Однако уже тогда с понятием «романтизма» Белинский связывал не только отрицательные явления, мешавшие развитию реалистического направления. В «Литературных мечтаниях», отбрасывая романтиков, изображавших «одно ужасное, одно злое природы», Белинский отметил, что творчество других романтиков было «не иное что, как возвращение к естественности, а следственно самобытности и народности в искусстве, предпочтение, оказанное идее над формою, и свержение чуждых и тесных форм древности...» [/, 359].
Романтические литературные движения, направленные против консервативного и антинародного искусства, Белинский уже в этой статье связывает с политическими событиями начала века — с решительным натиском прогрессивных исторических сил Европы на твердыни феодализма.
Белинский вводит в свою статью широкие исторические категории не потому, что его историко-литературное построение отвлеченно, а потому, что он отдает себе отчет в масштабах политических событий современности. Участь каждой отдельной страны Европы в эти годы особенно тесно связана была с общеевропейскими историческими факторами: до 1815 г. с борьбой против Наполеона, затем — с борьбой народных масс, руководимых буржуазией, против «Священного союза». Историческая роль русского народа в этих событиях становилась Белинскому все более ясной уже в начале 30-х годов. Он чувствовал себя литературным деятелем страны, лучшие люди которой нанесли в 1812 г. решающее поражение армии Наполеона, а в 1825 г. пытались подорвать одну из основ «Священного союза»— российское самодержавие.
Этим оправдана патетическая широта обобщений, которая есть уже в «Литературных мечтаниях», и утверждение общеевропейской значимости литературных движений, ратующих за «народность» и «самобытность». Отмечая выдающуюся роль крупнейших писателей-романтиков, боровшихся против антинародного дворянского искусства, доставшегося в наследие от дворянской Европы XVIII в., Белинский писал: «Байрон... и Вальтер Скотт раздавили своими творениями школу Попа и Блера, и возвратили Англии романтизм6. Во Франции явился Виктор Гюго с толпою других мощных талантов, в Польше—Мицкевич, в Италии — Манцони, в Дании—Эленшлегер, в Швеции — Тегнер» [/, 360]. Замечательное чутье критика-демократа и подсказало здесь Белинскому имена, которые — за исключением В. Скотта — были связаны с прогрессивными общественными движениями XIX в., а в ряде случаев — с революционной борьбой народов Европы против «Священного союза» (Байрон, Мицкевич, Мандзони). Характерно, что среди писателей, названных Белинским, нет тех представителей английской, французской, немецкой романтической литературы, чья деятельность уже и в те годы воспринималась как нечто связанное с идеологией феодально-аристократической реакции.
К выводу о росте и усилении передовой литературы в современной Европе Белинский пришел в результате полемики со своими политическими и литературными врагами. Среди них были не только Греч, Сенковский и Булгарин, но и противники гораздо более серьезные — официальная «академическая» критика, представленная Шевыревым, и нарождавшаяся буржуазно-либеральная критика, возглавленная Н. Полевым.
Оценка зарубежной литературы в статьях Булгарина, Греча и Сенковского была настолько неавторитетна, что с нею не приходилось полемизировать: ее надо было отбросить, как заведомую дезинформацию, что Белинский не раз и делал.
русских читателей 7.
Когда писались «Литературные мечтания», Шевырев все определеннее сближался с лагерем открытой литературно-политической реакции. В частности, его деятельность как поэта, лектора и критика утверждала в мнении русского читателя, в кругах студенческой молодежи ложное представление о плодотворности немецкого реакционного романтизма как «умозрительного» глубокого литературного направления, противопоставленного «поверхностной» французской литературе.
Как уже было сказано выше, в картине развития современной передовой зарубежной литературы, намеченной Белинским в «Литературных мечтаниях», немецкие романтики 10—20-х годов отсутствовали. Гейне был еще мало известен русскому читателю, Гофмана 8, Тика, Новалиса и Клейста Белинский не нашел возможным называть рядом с Байроном, Мицкевичем, Мандзони.
Несогласие Белинского со взглядами Шевырева на современную зарубежную литературу выразилось еще полнее в характеристиках последней, совершенно различных у Шевырева и Белинского.
В своей рецензии на драматическую поэму Байрона «Манфред» Шевырев заявил, что в современной литературе он видит «два противоположные (разрядка наша.— Р. С.) направления». Представители одного из них изображают «жизнь человеческую с ее стихиями, как-то: характерами, действиями, случаями, чувствами и проч. до малейшей подробности» 9.
Писатели, представляющие другое направление, видят в «происшествии», т. е. в действительности, «одно средство», «одну рамку», для того только, чтобы вместить в них идею (разрядка наша.— Р. С.) или сильное чувство или несколько богатых минут жизни, в которые мы живем всеми силами души нашей»10.
Сочувственная характеристика этого второго направления у Шевырева есть, по существу, суммарное изложение эстетики реакционного романтизма, противопоставленной реалистическому направлению, сторонником которого объявил себя Белинский.
К числу писателей, изображающих «жизнь человеческую с ее стихиями... до малейшей подробности», Шевырев относил Вальтера Скотта, Мандзони, присоединяя к ним Пушкина; к числу писателей, для которых действительность — только «средство» и «рамка» для выражения «идеи», у Шевырева отнесены Шиллер, Байрон, Мур, Мицкевич, Жуковский. Рядом с этими крупными именами Шевырев поставил имя весьма посредственного немецкого драматурга Раупаха.
В противоположность построениям Шевырева, Белинский выдвинул точку зрения, замечательную своей убедительностью и стройностью.
У Белинского Байрон, Мицкевич, Мандзони объединены как группа поэтов, знаменующих новое направление в литературе. Белинский действовал и в данном случае именно как историк литературы; он ставил писателей в определенное отношение к общественной жизни, подчеркивая тенденцию развития, свойственную им, и намекая на общественное содержание их творчества.
Наряду с выступлением против Шевырева в статье «Литературные мечтания» обнаруживается и весьма серьезное расхождение Белинского с Надеждиным.
Вопрос об отношениях Белинского и Надеждина не принадлежит к числу окончательно выясненных. Несмотря на длительное сотрудничество и взаимную поддержку, противоречия между Надеждиным и Белинским сказывались задолго до поворота в развитии Надеждина. В частности, существенные расхождения между Надеждиным и Белинским видны в их отношениях к западноевропейскому романтизму, что явствует из «Литературных мечтаний».
В 1-м номере «Вестника Европы» за 1830 г. была напечатана статья Надеждина «О настоящем злоупотреблении и искажении романтической поэзии» 11. Внешне его выступление заострено против романтизма «вообще». Но внимательное чтение не оставляет сомнений в том, какие именно явления романтизма вызвали критику Надеждина. Романтическая поэзия XVIII—XIX вв., с точки зрения Надеждина, была явлением искусственным, болезненным, глубоко вредным. Ее представителей критик называл не иначе как «лжеромантическими гаерами». Романтический герой в истолковании Надеждина —«игралище призраков собственного воображения».
Под этими «призраками» критик подразумевал, в частности, «непреодолимую гордость души, не признающей над собой никакого владычества»; эта гордость «и именуется ныне мятежничество»— прямо писал Надеждин. Свобода, воспеваемая «лжеромантическими гаерами», осуждалась Надеждиным как «пагубное безначалие» и «своевольное буйство»; современные романтики пугали Надеждина как «проповедники новой поэтической революции».
Выражение это имело в виду не только революцию в поэзии, как оно может быть истолковано, если его вырвать из контекста статьи Надеждина. Филиппике против проповедников «новой (разрядка наша.— Р. С.) поэтической революции» предшествует красноречивое напоминание: «Кому неизвестно бешеное сумасшествие, возбужденное некогда (разрядка наша.— Р. С.) Шиллеровскими «Разбойниками»?»
За «сумасшествием» конца XVIII в., т. е. за кипением умов в эпоху французской буржуазной революции, приходит новая пора «пагубного безначалия» и «своевольного буйства», возвещенная революционными романтиками или, в терминологии Надеждина, «лжеромантиками». И, развивая эту свою мысль, Надеждин прямо называл писателя, которого считал самым опасным среди проповедников «новой поэтической революции»— Байрона. Вольтер и Байрон —«две зловещие кометы, производящие доселе столь сильное и столь пагубное давление на век свой»,— так намечалась в статье Надеждина перспектива неуклонного нарастания революционного антифеодального движения от первых столкновений XVIII в., подготовленных просветителями, к решающим боям 30—40-х годов, приближения которых с тревогой ждал Надеждин.
Осудив Байрона и «нынешних байронистов», под которыми, конечно, подразумевались уже русские поборники «пагубного безначалия» и «своевольного буйства», Надеждин на протяжении всей статьи постоянно возвращается к английскому поэту, не жалея красноречия для того, чтобы дискредитировать Байрона в глазах русского читателя.
Следует отметить, что в статье Надеждина не было стремления доказать бездарность или незначительность Байрона. Наоборот, Надеждин постоянно упоминает о гениальности и таланте английского поэта —«одинокого колоссального Полифема». Выполняя основную задачу своей статьи, Белинский в «Литературных мечтаниях» вместе с тем противопоставил Надеждину свой взгляд на современную зарубежную литературу. Развитие революционной традиции в ней, напугавшее Надеждина, было показано Белинским как естественный и отрадный процесс.
Вопреки Надеждину, молодой Белинский утверждал положительную роль передовых писателей-романтиков в борьбе за «самобытность и народность в искусстве», в «свержении чуждых и тесных форм древности». «Я люблю Карла Моора, как человека»,— писал молодой Белинский в этой статье, как бы возражая на фразу Надеждина о «бешеном сумасшествии», вызванном «Разбойниками».
«герои», отталкивающие читателей; но «если поэт,— писал критик,— изображает вам, подобно какому-нибудь Капитану Сю, одно ужасное, одно злое природы, это доказывает, что кругозор его ума тесен...» [/, 322]. С тем большей симпатией отозвался Белинский о Байроне; он прямо назвал его «властителем дум» своего поколения.
При этом Белинский не преувеличивает значение Байрона. Он назван первым — но среди других романтиков: Мицкевича, Гюго, Мандзони, Эленшлегера, Тегнера. Тем самым молодой критик подчеркнул необходимость конкретного подхода к каждому из названных писателей, подхода, при котором учитывались бы национально-исторические особенности каждой литературы в отдельности.
«Литературные мечтания» были началом борьбы за критический реализм в русской литературе, а не за революционный романтизм. Белинский указал на значение революционного романтизма в литературе Запада, однако подчеркнул тот факт, что он уже уходит в прошлое. На очереди был вопрос о том искусстве, о котором думал критик, когда утверждал, что «жизнь есть действование, действование есть борьба».
Вслед за «Литературными мечтаниями» проблема критического реализма поставлена в статье «О русской повести и повестях Гоголя» (1835).
В этой работе Белинский, подведя итоги развития русской прозы в XIX в., выдвинул на первое место творчество Гоголя, так как оно, с точки зрения критика, наиболее полно отвечало задачам, стоявшим перед современной русской литературой. Утверждая значение Гоголя-сатирика, Гоголя-реалиста, Белинский прямо вел читателя к мысли о том, что реалистическое направление — важнейшее явление в современном русском искусстве.
«... Истинная и настоящая поэзия нашего (разрядка наша.— Р. С.) времени,— писал Белинский,— ... поэзия реальная, поэзия жизни, поэзия действительности» [2, 194], прямо противопоставляя эту подлинно современную литературу реакционно-романтической «идеальной» поэзии.
В этой статье Белинский дал первый вариант своей истории эпического жанра, в дальнейшем не раз пересмотренный и обогащенный им. В истории эпического жанра русскому эпосу XIX в.— прозе Гоголя — отводилось почетнейшее место крупнейшего современного явления в мировой литературе. На предыдущих этапах Белинский отмечал эпос античности, рыцарский роман и так называемую «искусственную» поэму. Однако, как и следовало ожидать, вопрос об этапах развития реализма в литературах Европы вывел Белинского за рамки истории жанра, и как только критик дошел до характеристики реалистического искусства нового времени, рядом с романистом Сервантесом в его работе появился Шекспир.
«Окончательную реформу в искусстве», выражающуюся в формировании «поэзии реальной, поэзии действительности», Белинский в литературах Европы относит к XVI столетию. «... Сервантес убил своим несравненным «Дон-Кихотом» ложно-идеальное направление поэзии,— писал Белинский,— а Шекспир навсегда помирил и сочетал ее с действительною жизнию» [2, 193].
Уже и раньше имена Сервантеса и Шекспира появлялись в статьях Белинского как имена великих писателей, перед которыми (особенно перед Шекспиром) критик неизменно преклонялся как перед художниками, чье творчество замечательно своей правдивостью. Но только в этой работе Сервантес и Шекспир впервые определены Белинским как великие мастера реалистического искусства, как его замечательные зачинатели12
Необходимо подчеркнуть, что оба эти автора — и особенно Шекспир — были для Белинского не только писателями XVI — XVII вв. Тонко чувствуя конкретно-национальное и историческое значение их творчества, русский критик вместе с тем видел в их произведениях — особенно в драмах Шекспира — великий образец реалистического искусства, сохраняющий свое познавательное, эстетическое и этическое значение вплоть до времени, когда писались работы Белинского. Нередко вопрос о Шекспире в работах Белинского становится вопросом о принципах реализма, и пламенная защита Шекспира — защитой принципов реалистического искусства. При этом в защите Шекспира у Белинского надо видеть не противопоставление искусства XVI — XVII вв. современности, не совет подражать Шекспиру, а призыв к созданию новых реалистических произведений, которые подняли бы русское искусство на новый и высший уровень. Высокая оценка, которую Белинский дает Шекспиру — великому реалисту, и постоянное обращение к нему как к примеру реалистического мастерства станут еще более понятны, если учесть конкретные исторические условия эпохи написания статей Белинского. Критик начал свою борьбу за реалистическое искусство в те годы, когда еще не были написаны лучшие романы Бальзака и Диккенса, когда Стендаль был мало известен, когда великие русские реалисты второй половины XIX в.— Тургенев и Толстой — только начинали свой жизненный путь. Но, опираясь на творчество Пушкина и Гоголя, уже создавших свои реалистические шедевры, Белинский начал свой подвиг неустанного поборника «поэзии действительности» и, отстаивая ее, обращался не
12. Взгляды Белинского на Сервантеса и Шекспира развивались в течение всей деятельности великого русского критика и заслуживают особого монографического изучения, которое частично уже начато советскими литературоведами. Мы не будем специально останавливаться на них, так как анализ взглядов Белинского на Сервантеса и Шекспира увел бы нас от основной задачи исследования — от оценки историко-литературного процесса XIX в. только к опыту современной русской литературы, но и к литературе других веков и народов.
Итак, творчество Шекспира в статье о повестях Гоголя определено критиком как важный этап в истории «поэзии действительности».
Следующий этап ее Белинский закономерно усмотрел в ряде литературных явлений XVIII в., из которых он в этой статье выделил Гете и Шиллера.
Далее Белинский уделил особое внимание В. Скотту,— несколько переоценив, впрочем, его творчество. Долгое время В. Скотт остается для русского критика замечательным образцом современного писателя, глубже других усвоившего шекспировское мастерство «поэзии жизни, поэзии действительности» и поднявшего это мастерство на новый уровень, отвечающий требованиям передового русского читателя 30-х годов XIX в. Но и В. Скотт, даже при том, что Белинский преувеличивал его талант и значение, выступает в рассматриваемой работе как уже пройденный этап в истории реалистического направления.
От русской литературы, от Гоголя и тех, кто пойдет за ним, ждал Белинский произведений, которые превзойдут шедевры реалистического искусства прошлых веков. По существу это утверждение Белинского было полемикой с Шевыревым, не понявшим значение сатиры Гоголя.
Намеченная Белинским история «поэзии действительности» от Шекспира до середины XIX в. была замечательным научным открытием, сделанным на основании широких, но исторически конкретных и точных обобщений. Белинский наметил эстетически цельную концепцию развития европейской литературы, указав в ней на реализм эпохи Возрождения как ранний этап развития реалистического направления, на реализм ряда литературных произведений XVIII в. как его следующий этап и реализм XIX в.—как новую и высшую стадию.
Белинский подошел в своей статье к мысли о том, что реалистическое направление, «поэзия действительности» развивается в борьбе с другими, антиреалистическими направлениями. Далеко не во всем правильно истолковывая историко-литературный процесс XVII — XVIII вв., он все же отметил в нем силы, противоборствовавшие реалистическому направлению, ошибочно отождествив их во всем с классицизмом. Белинский указал на противоречия между Гете и Шиллером, противопоставил — к чему еще мы вернемся при рассмотрении этой его работы — творческий метод Шекспира творческому методу Шиллера. Наконец, он прямо указал на активное антиреалистическое (и «идеальное») направление в современной русской литературе и в литературах других стран Европы — как на течение, пытающееся противостоять реализму.
Точка зрения Белинского на борьбу направлений в это время еще во многом механистична. Это особенно сказалось в его суждении о «точках соприкосновения» между «идеальною и реальною поэзиею».
Известная механистичность в оценке литературного процесса была характерной слабостью методологии раннего Белинского. Она сказывалась особенно ясно в его суждениях, касающихся зарубежных литератур.
«Впрочем, есть точки соприкосновения, в которых сходятся и сливаются эти два элемента поэзии 13— писал Белинский.— Сюда должно отнести, во- первых, поэмы Байрона, Пушкина, Мицкевича,— эти поэмы, в которых жизнь человеческая представляется, сколько возможно, в истине, но только в самые торжественнейшие свои проявления, в самые лирические свои минуты...» 14
— Байрон, Мицкевич, Пушкин (как автор поэм) — глубоко характерен: перед нами писатели, прошедшие через революционный романтизм, внесшие в свой реализм обогащающие черты романтизма — патетику, героику, революционный идеал; но все это были черты не просто «идеальной» поэзии, а именно революционного романтизма. Как выше было сказано, Белинский уже заметил историческую закономерность выдвижения писателей, связанных с революционной борьбой начала века (Байрон, Мицкевич, Мандзони в «Литературных мечтаниях»), указывал на то, что они выступают как поборники «самобытности» и «народности», но еще не объяснял этой связью их неизбежный приход к «поэзии действительности».
В более поздних работах этот механицизм изживается. Возникает взгляд Белинского на революционных романтиков как на поэтов действительности, а не только «идеала».
Обосновывая величие реализма Гоголя, Белинский в той же статье дал анализ особенностей реализма Шекспира. О творческом методе великого английского реалиста Белинский писал не раз, но в рассматриваемой нами статье вопрос о реализме Шекспира поставлен в особом аспекте — как вопрос о том, чему может учиться художник современности у великого реалиста эпохи Возрождения.
Глубоко знаменателен тот факт, что для этого Белинский обратился к трагедии, которая сравнительно мало привлекала внимание русского и зарубежного шекспироведения — к «Тимону Афинскому». Эту трагедию Шекспира Белинский оценил как замечательный образец «простоты вымысла», которую критик считал «одним из самых верных признаков истинной поэзии, истинного и притом зрелого таланта» [2, 219].
Белинский подчеркивает, что сила этой «ужасной, хотя и бескровной, трагедии в ее «простоте», в том, что она приготовляется глупою комедиею, отвратительною картиною, как люди обжирают человека, помогают ему разориться и потом забывают о нем... И вот вам жизнь, или, лучше сказать, прототип жизни, созданный величайшим из поэтов! Тут нет эффектов, нет сцен, нет драматических вычур, все просто и обыкновенно, как день мужика, который в будень ест и пашет, спит и пашет, а в праздник ест, пьет и напивается пьян» [2, 219— 220].
С поразительной прозорливостью Белинский выбрал из всего наследия Шекспира именно ту его позднюю трагедию (1608), в которой Шекспир — в оболочке условной античности — с наибольшей глубиной раскрыл противоречия нарождавшегося буржуазного общества, показал «прототип жизни»— возникающие буржуазные отношения, названные Белинским «отвратительною картиною».
Этим Белинский как бы угадывал тенденцию, которая должна была вдохновить лучших писателей европейского общества XIX в.— обличение буржуазного строя, осуждение «бескровных трагедий», ежедневно им порождаемых.
Анализ трагедии «Тимон Афинский», рассмотренной Белинским как изображение повседневной драмы буржуазного общества, замечателен этическим обобщением: «Люди обманули человека, который любил людей,— пишет Белинский,— надругались над его святыми чувствованиями, лишили его веры в человеческое достоинство, и этот человек возненавидел людей и проклял их...» В этих словах критика сформулирован взгляд на антигуманность, безнравственность возникающего буржуазного общества; тут же определена трагедия одинокого героя, иллюзии которого —«вера в человеческое достоинство»— рушатся под натиском действительности, не оставляя ему взамен ничего кроме ненависти и презрения к обществу, травящему его.
Значение традиций Шекспира для развития реалистических течений в литературе XIX в. подчеркнуто самим Белинским: «вторым Шекспиром» назвал Белинский В. Скотта, «главою великой школы, которая теперь становится всеобщею и всемирною» [2, 194], т. е.— в его понимании — школы реалистической.
Конечно, взгляд на В. Скотта как на главу школы реалистов 30-х годов XIX в. свидетельствует о существенной переоценке подлинного значения этого писателя. Эта переоценка объясняется тем, что к 1835 г. В. Скотт оставался признанным популярнейшим романистом Европы не только в глазах сотен тысяч читателей, но и являлся значительнейшим именем для выдающихся представителей критического реализма, которые связывали с ним коренную и плодотворную реформу романа на Западе. С точки зрения великих писателей-реалистов— Пушкина, Стендаля, Бальзака — именно В. Скотт придал западноевропейскому роману достоверность, простоту, писал его, исходя из исторических и этнографических данных.
Однако независимо от того, кого Белинский считал «главой» новой школы романистов, школы представителей «поэзии жизни», важно было прежде всего то, что русский критик увидел это направление, назвал его главным, решающим в современной европейской литературе.
Сопоставляя высказывание Белинского о «втором Шекспире»— В. Скотте — как главе «новой школы», школы реальной, и анализ «Тимона Афинского» как анализ возможностей и задач этой новой реальной школы, мы можем сделать вывод, что в статье «О русской повести и повестях Гоголя» Белинский не только констатировал наличие складывавшегося в литературах Европы нового направления — критического реализма — но и наметил задачи, стоящие перед ним: ему предстояло отразить трагедию современности, «ужасную в своей простоте». Смысл трагедии русской современности был ясен Белинскому — автору «Дмитрия Калинина»; вопрос о характере этой трагедии в различных зарубежных странах критик затронул в своих последующих работах.
Статья о повестях Гоголя, во многом направленная против Шевырева, заканчивалась возвращением к полемике с рецензией Шевырева на «Миргород» развернутой во многих местах этой работы Белинского: «В одном журнале было изъявлено странное желание, чтобы г. Гоголь попробовал свои силы в изображении высших слоев общества: вот мысль, которая в наше время отзывается ужасным анахронизмом!»15.
Против этого «ужасного анахронизма», как насмешливо и гневно назвал Белинский попытку Шевырева превратить Гоголя в бытописателя российских дворянских салонов 30-х годов, направлена статья «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» (1836). Она была выступлением не только против Шевырева и тех «советов», которые давал Шевырев передовым русским литераторам, требуя от них «светскости», но и против тяготевших к Шевыреву, смыкавшихся вокруг него реакционно-дворянских литературных кругов. Писатели и критики кружка «Московского наблюдателя» сторонились гнусного «триумвирата» Греча, Булгарина и Сенковского, подчас даже разрешали себе осуждать его. Но н а деле «Московский наблюдатель» все полнее проникался охранительными тенденциями. В статье «О критике...» Белинский разоблачил позицию Шевырева, рассмотрев ее в целом и, в частности, анализируя статью Шевырева «О критике вообще и у нас, в России» и рецензию на одну популярную компиляцию Ж. Жанена 16.
Разбирая статью Шевырева, Белинский разъяснил ее политический характер. Он процитировал и прокомментировал резко отрицательный отзыв Шевырева о французской литературе, в которой тот увидел «буйство искусства», вызванное будто бы слишком «практическим», а не «умозрительным» направлением французской критики. Параллель, проводимая Шевыревым, имела смысл предостережения, делаемого не столько по поводу всей линии «Телескопа», сколько в отношении Белинского: его деятельность выставлялась в виде литературных выступлений смутьяна, опасного для «спокойствия» российского общества.
Еще нагляднее разоблачал Белинский позиции Шевырева, разбирая рецензию на статью Жанена. Правильно усмотрев в этой рецензии не столько разбор слабой работы Жанена, сколько еще одно выступление против «буйствующей» французской литературы, Белинский уже прямо показывает, в какой мере консервативное «французоедство» совпадает с взглядами Сенковского, которого тот же Шевырев с таким пылом осуждал в своей статье о «Критике вообще...». «... Его взгляд на этого писателя (Ж. Жанена.— Р. С.) был бы очень справедлив,— писал Белинский,— если бы не отзывался каким-то безотчетным и безусловным предубеждением против всей современной французской литературы — предубеждением, которое очень понятно в татарском критике «Библиотеки для чтения»17 отводящем глаза православному русскому народу от своих проказ, но которое совсем непонятно в г. Шевыреве, не имеющем никакой нужды придерживаться такого образа мыслей» [2, 475—476].
Констатировав предвзятое отношение Шевырева ко «всей» французской литературе, Белинский еще раз показывает реакционную сущность этого «предубеждения», анализируя отзыв Шевырева об А. де Виньи. «Альфредом де Виньи,— пишет Белинский,— овладела мысль о бедственном положении поэта в обществе, о его враждебном отношении к обществу, которому он служит и которое в награду за то допускает его умереть с голоду. Эту идею он выразил в своем превосходном сочинении «Стелло»... В мысли Альфреда де Виньи много истины. Но не такой показалась она г. Шевыреву, и он напал на нее стремительно, опровергает ее с каким-то ожесточением, как явную нелепость, как клевету на общество» [2, 489].
Рассмотрение причин действительно крайне ожесточенного нападения Шевырева на драму и роман Виньи приводит Белинского к выводу о том, что Шевырев испуган жизненной правдой, раскрывающейся в некоторых сценах «Чаттертона». Потому-то и требует Шевырев «светской литературы»; потому-то и старается журнал Шевырева «... о распространении светскости в литературе, о введении литературного приличия, литературного общежития; он хочет, во что бы то ни стало, одеть нашу литературу в модный фрак и белые перчатки, ввести ее в гостиную...» [2, 512].
Искусно используя произведения Виньи, осужденные Шевыревым, Белинский этой реакционной мечте Шевырева о русской литературе «в модном фраке и белых перчатках» противопоставляет жизненную правду, трагизм современности, о котором он писал в статье «О русской повести и повестях Гоголя». Белинский приводит цитату из предисловия Виньи к «Чаттертону»: «Разве вы не слышите звуков уединенных пистолетов? Их удары красноречивее, чем мой слабый голос. Не слышите ли вы, как эти отчаянные юноши просят насущного хлеба, и никто не платит им за работу? Как! Ужели нации до такой степени лишены избытка? Ужели от дворцов и миллионов, нами расточаемых, не остается у нас ни чердака, ни хлеба для тех, которые беспрестанно покушаются насильно идеализировать их нации?» [2, 512].
Этими словами Альфреда де Виньи Шевырев пользуется как предлогом для того, чтобы пуститься в рассуждение о будто бы роскошной жизни писателей, неблагодарных обществу, щедро одаряющему их; у Белинского слова Виньи превращаются в один из случаев иносказания, дающего возможность великому критику говорить вещи, которые иначе были бы запрещены цензурой. «Альфред де Виньи показывает Чаттертона, питающегося почти подаянием, выпивающего склянку с ядом; Жильбера, при смерти проклинающего своего отца и мать, за то, что они выучили его грамоте и тем оторвали от плуга и обратили к перу...» [2, 490].
«Литературное сотрудничество», появившийся в русском переводе.
Герой этого очерка — молодой талантливый писатель, под давлением условий французского буржуазного строя «делает свой талант средством, искусство — ремеслом, лишается первого, теряет способность понимать второе... Такое нравственное самоубийство не гибельнее ли физического?...»— спрашивает Белинский [2, 495].
Использование произведений Виньи и Люше для иносказательного обвинения русской крепостнической действительности — один из ярких примеров глубокой публицистичности, острейшей актуальности произведений Белинского.
Вместе с тем в этой статье Белинского содержатся замечательные наблюдения над развитием современного французского искусства, свидетельствующие и о неуклонном росте молодого критика и о тех противоречиях, которые ему приходится преодолевать.
В начале разбора одной из статей Шевырева Белинский высказывает характерное для его ранних работ ошибочное общее суждение о французской литературе: «Мы думаем, что французской литературе не достает чистого, свободного творчества, вследствие зависимости от политики, общественности и вообще национального характера французов, что ей вредят скорописность, дух не столько века, сколько дня, обаяние суетности и тщеславия, жажда успеха во что бы то ни стало» [2, 477].
В отличие от М. Я. Полякова18, мы не полагаем, что здесь Белинский просто повторил мнение Надеждина о французской литературе, изложенное им в его «Путевых записках».
Во-первых, как мы пытались доказать выше, Белинский уже тогда расходился с Надеждиным в оценке многих явлений зарубежной литературы. Во- вторых, эта оценка французской литературы сложилась у молодого Белинского как следствие его резко отрицательного отношения к тем французским писателям, которых усиленно выдвигала консервативная русская пресса начала столетия: это были модные литераторы, вскоре забытые, либо писатели-роялисты вроде Шатобриана, чьим стилем восхищался Шевырев, или Ламартина, воспринимавшегося в России 30-х годов как характерное проявление салонной и старомодной поэзии.
Наконец, надо иметь в виду законное и постоянное предубеждение Белинского против ряда второстепенных «развлекательных» французских писателей, широко популяризировавшихся в дворянской России: мадам Жанлис, мадам Коттен, Дюкре-Дюмениль и подобные им сочинители и сочинительницы макулатурных развлекательно-сентиментальных романов действительно были чрезвычайно полно представлены в русских переводах, многократно переиздававшихся даже в годы деятельности Белинского.
Однако поверхностно-снисходительное общее суждение о французской литературе, приведенное в статье «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя», значительно расходится с тем, что Белинский в ней же говорил о целом ряде явлений французской литературы. Ведь недаром же он взял под защиту каких-то ее представителей, когда не согласился с предубеждением Шевырева относительно «всей» современной французской литературы. Кого же защищал Белинский, что он ценил в современной французской литературе?
Кроме «литературы Жаненов», т. е. кроме либеральной буржуазной французской прессы, Белинский увидел в современной французской литературе А. де Виньи и заинтересовался, как помним, его двумя произведениями («Стелло» и «Чаттертон»).
Однако Белинский даже тогда — в 1836 г.— был далек от полного приятия А. де Виньи, о котором он позже будет писать резко отрицательно. Критика буржуазного общества у Виньи уже тогда не удовлетворяла Белинского. Приведя цитату из Виньи, Белинский одобрил ее в той части, которая прямо била по обществу собственников, но осудил вывод, тут же сделанный Виньи.
Сокрушаясь по поводу участи талантливых юношей, загубленных буржуазно-дворянским строем, Виньи восклицал: «Когда перестанем мы отвечать им: «despair and die (отчаивайся и умирай)»? Дело законодателя излечить эту рану, самую живую, самую глубокую рану на теле нашего общества...» [2, 490]. Эту мысль писателя-романтика Белинский называет «очень ложной».
Зато с живым одобрением говорит критик об «Отце Горио» Бальзака, отмечая реальность и живость «французской повести».
Особенно многозначительны неоднократные в этой статье упоминания о Беранже —«царе французской поэзии».
Белинский и раньше ценил Беранже —«беззаботного весельчака-политика». «... Франция аплодирует на улице, когда видит Беранже»,— писал Белинский в одной из статей 1835 г., подчеркивая широчайшую популярность поэта. Отсюда понятно его вполне обоснованное мнение о Беранже как о «великом и истинном поэте современной Франции», противопоставленном «кокетливо-продажному» «журнальному болтуну Жанену» с его вздорностью, бесстыдством, невежеством и наглостью. Уже в этом глубоком противопоставлении народного поэта продажному буржуазному литератору кроется глубокий демократизм взгляда Белинского на французскую литературу — взгляда, еще очень противоречивого. Как помним, Белинский писал, что «французской литературе не достает чистого, свободного творчества вследствие зависимости от политики»,— между тем слава Беранже, его подлинная народность заключалась именно в глубоко политическом характере его творчества; Белинский к тому времени уже имел об этом определенное представление — иначе он не дал бы известной характеристики поэзии Беранже: «У него политика — поэзия, а поэзия — политика; у него жизнь — поэзия, а поэзия — жизнь» [2, 488].
Особое внимание уделил Белинский очерку «Литературное сотрудничество» О. Люше; об этом очерке Белинский писал как о «прекрасной статье» и подробно пересказывал ее, противопоставляя материал, содержащийся в ней, разглагольствованиям Шевырева о роскошной жизни литераторов, неблагодарно обличающих заботящееся о них общество.
При ближайшем знакомстве с ним очерк «Литературное сотрудничество» оказывается одним из образцов того жанра «физиологии», который сыграл столь значительную роль в становлении французского критического реализма. Конечно, в блестящем изложении Белинского он выглядит глубже и острее, чем сам текст Люше в русском переводе, к тому же, видимо, «смягченном». Под пером Белинского очерк Люше превратился в своеобразное предвестие «Утраченных иллюзий»; в нем довольно точно намечены основные этапы истории Люсьена Рюбампре.
Очерк Люше по своему содержанию был гораздо более сильным разоблачением буржуазного общества, чем «Чаттертон» Виньи. Белинский использовал его для того, чтобы подвести читателя к важному, основному выводу своей статьи: писатели, продающиеся «свету», т. е. правящим классам, работающие по их заказу, теряют свой талант, совершают «нравственное самоубийство». Современное общество либо убивает талантливых писателей, либо развращает их: «С одной стороны, общество его душит, прежде чем узнает о его достоинстве; с другой стороны, оно развращает его своей благосклонностью» [2, 493]. А люди с «литературными мнениями» Шевырева не только прикрывают язвы этого общества, не только замалчивают его враждебность подлинному искусству, но и призывают к созданию лживой, бездарной «фрачной» и «салонной» литературы, призывают к свершению этого «нравственного самоубийства».
Роман и пьесы Виньи не дали Белинскому такой возможности для обличительных иносказаний, как очерк Люше. Упоминая его, Белинский сделал смелое обобщение, распространявшееся на весь современный буржуазный мир: «И это еще во Франции,— писал он, познакомив читателя с судьбой героя очерка Люше,— что же в Англии, где кусок насущного хлеба так дорог, где борьба с внешнею жизнью так ужасна, требует таких великих сил, где люди так холодны, такие эгоисты, так погружены в себя и в свои расчеты?..» [2, 495].
О. Люше, с точки зрения Белинского, относится именно к тем французским писателям, которых Белинский высоко ценил и за честь которых вступился, обороняя их от нападок Шевырева. Белинский едва ли знал, что О. Люше — один из французских литераторов, связанных с республиканским движением 30-х годов, близкий к рабочим поэтам — предшественникам французской пролетарской литературы. Тем более знаменательно, что классовое чутье Белинского, ненавидевшего все острее и сознательнее как крепостнические, так и буржуазные формы угнетения, привело критика именно к одному из тех поэтов-демократов, которые были близки к «героям монастыря Сен-Мерри»— подлинным представителям народных масс Франции.
«О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя», отражение возникающей у Белинского конкретно-исторической концепции этой литературы.
Эта концепция складывается у него раньше, чем концепция других зарубежных литератур; генетически она предшествует развитию взглядов Белинского на другие литературы Западной Европы, и поэтому заслуживает особого внимания.
В отличие и от Шевырева, и от Надеждина Белинский видит две современные французские литературы. Он критически относится к литературе уходящего дворянства и торжествующей буржуазии; осуждает «нелепый романтизм» Гюго, но ценит реальность повестей Бальзака, дающих «синтетическую картину внешней жизни». Особенно важны для него — политическая поэзия Беранже и «прекрасная» статья Люше — обличительный очерк передового французского писателя-реалиста.
Впрочем, в 1836 г. Белинскому еще неясны были положительные идеалы, которые могли бы быть противопоставлены страшной «внешней жизни», волчьим законам буржуазного общества. В 1835 г. он критиковал сенсимонизм, бичуя не слабые его стороны, а антибуржуазные, свободолюбивые устремления сенсимонистов; тогда же он крайне резко отозвался о Жорж Санд, видимо, связывая ее с сенсимонистами. В замечательных работах Белинского, написанных в 40-х годах, критика сенсимонизма стала следствием понимания его бесперспективности, но в 1835—1836 гг. отрицательное отношение к сенсимонизму было выражением противоречий роста Белинского. Конечно, отсутствие Жорж Санд в концепции современной французской литературы у Белинского делало эту концепцию неполной. Но общая тенденция развития литературной борьбы была схвачена верно: Белинский уже не на «Тимоне Афинском», а на романах Бальзака, на песнях Беранже и на очерке Люше показывал значение критического реализма.
Это было сделано Белинским и в противопоставлении повестей Гофмана и романов Бальзака. Высмеивая «героя» Гофмана, «мученика своего расстроенного воображения», живущего в «мире волшебства и фантазии» и заканчивающего свои поиски идеала сумасшествием, Белинский в то же время высоко оценил «французскую повесть»— со ссылкой на «Отца Горио». В его рекомендации она —«синтетическая картина внешней жизни, а не аналитическая история души, сосредоточенной в самой себе, как у немцев, и притом не в фантастических попытках, не в психических опытах, которые всегда неудачны, а в представлении внешней, общественной жизни» [2, 488]. В правдивом изображении общественной жизни видел Белинский тот путь, который приведет писателя к народности. Независимо от его последующих мнений о Бальзаке здесь он упоминал о нем именно как о писателе, который идет этим путем.
В «Литературных мечтаниях» Белинский уже писал о задачах, стоящих перед русскими писателями-реалистами,— об изображении повседневного трагизма жизни русского крестьянства.
В статье «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» Белинский указал и на основную трагическую тему современной действительности тех стран Европы, где к середине 30-х гг. буржуазия стала правящим классом: на все усиливающиеся противоречия буржуазного общества, особенно острые в Англии и Франции, которые зорко выделены Белинским как страны, где эти противоречия ведут к особенно жестокой эксплуатации, к формированию особенно бесчеловечной и эгоистической философии жизни. Уже в 1836 г. Белинский объяснил эти противоречия как страшный контраст между положением богача и бедняка. Белинский шел к пониманию того, что сущность противоречия западноевропейского буржуазного общества 30—40-х годов XIX в. заключалась в развивавшейся борьбе труда и капитала.
3
... Статью Белинского «Менцель, критик Гете» (1840) неверно было бы рассматривать только как выражение его восторга перед «олимпийством» Гете, только как отражение ошибочных эстетических положений, выдвинутых Белинским в период «примирения с действительностью», хотя нелепо и отвергать их наличие в этой статье.
Известно, что именно в этой статье Белинский прямо заявил, что нельзя требовать от искусства «споспешествования общественным целям», и дал резко отрицательную характеристику Жорж Санд за романы, направленные к тому, чтобы «приложить к практике идеи сенсимонизма об обществе».
Но и эта работа Белинского по всему своему существу была ударом по русской реакционной критике. Творчество Гете рассматривалось в ней как образец реалистического мастерства. В Гете Белинский увидел не только «олимпийца», но прежде всего великого художника-реалиста. Об этом Белинский писал и раньше, не раз упоминая о Гете в своих работах 30-х годов и неизменно отмечая его значение.
В своем утверждении реалистического значения творчества Гете Белинский был не одинок. Он был поддержан молодым Герценом, рассказ которого «Первая встреча» обязательно должен быть учтен в данном случае не столько как художественное произведение, сколько как определенный критический взгляд на Гете, принадлежащий представителю русской революционно-демократической мысли. Несмотря на существенные противоречия, которые есть в оценке Гете у Герцена и Белинского, было нечто, объединявшее их выступления, придававшее рассказу и статье известную общую целеустремленность.
К тому времени, когда были написаны новелла Герцена и статья Белинского, русская консервативная критика создала свой культ Гете. Возникший не без участия Жуковского, этот культ был утвержден в равной степени как официальными ссылками на Гете — великого писателя — в писаниях Булгарина, Сенковского и Греча, так и стараниями московских «любомудров»— особенно Шевырева. В 30-х годах незначительный поэт реакционного лагеря Губер, произведения которого впоследствии вызвали отрицательную рецензию Белинского, выступил с рядом переводов из Гете и с заметками и статьями о его творчестве.
Общий характер весьма положительной оценки Гете у критиков и писателей из рядов русской реакции сводился не только к тому, что так называемый политический индифферентизм великого поэта объявлялся причиной успеха его творческой деятельности и обязательным условием его гениальности. К этой фальсификации Гете— в значительной степени построенной на легенде о нем, созданной немецкими реакционными романтиками,— присоединялся еще один обязательный момент: Гете объявлялся «великим идеалистом», христианнейшим поэтом, художником-отшельником, противопоставившим реальной действительности уход в мир эстетической мечты.
Начиная с Августа-Вильгельма Шлегеля, реакционные романтики в Германии и других странах Европы обращались к авторитету Гете, используя определенные стороны его противоречий и его отказ от прямой полемики с реакционным романтизмом, к которому Гете относился отрицательно. Реакционному лагерю русской литературы 20—30-х годов тоже было свойственно стремление исказить подлинное значение творчества Гете.
Статья Белинского замечательна как полемическое утверждение ценности Гете-реалиста. Как великий поэт действительности Гете противопоставлен в ней немецкому романтизму, с которым его обычно объединяли немецкие и русские реакционные критики.
Основываясь на общепризнанном таланте Гете, Белинский делал в этой статье чрезвычайно важные и далеко не общепризнанные в те годы теоретические выводы о сущности реалистического искусства:
«Искусство есть воспроизведение действительности,— писал он,— следовательно, его задача не поправлять и не прикрашивать жизнь, а показывать ее так, как она есть на самом деле. Только при этом условии поэзия и нравственность тождественны. Произведения неистовой французской литературы не потому безнравственны, что представляют отвратительные картины прелюбодеяния, кровосмешения, отцеубийства и сыноубийства, но потому, что они с особенною любовию останавливаются на этих картинах и, отвлекая от полноты и целости жизни только эти ее стороны, действительно ей принадлежащие, исключительно выбирают их» (4, 479).
Такому болезненно одностороннему и потому неправильному изображению действительности Белинский противопоставил в своей статье мастерство Гете и Шекспира. В произведениях писателя-реалиста, писал Белинский, «есть те же стороны жизни, за которые неистовая литература так исключительно хватается, но в нем они не оскорбляют ни эстетического, ни нравственного чувства, потому что вместе с ними у него являются и противоположные им...» [4, 479].
Так Белинский приходит к представлению о задачах художника-реалиста: подлинный великий художник должен показать действительность в ее живых противоречиях, а не фиксировать отдельные явления общественного процесса, не искажать его.
Гете, однако оно сложилось у Белинского как обобщение данных развивающегося русского реализма.
Статья Белинского утверждала значение Гете — художника-реалиста — в борьбе против русской реакционной критики. Вот в этом смысле Белинский и был поддержан рассказом Герцена «Первая встреча» (вставная новелла в повести «Из записок молодого человека»). В нем проблема Гете поставлена у Герцена полнее и глубже, чем в статье Белинского. Автор «Первой встречи» сумел показать кричащие противоречия Гете: он резко осудил «олимпийство» Гете, его филистерские черты.
— филистеру и «олимпийцу», Гете — врагу французской буржуазной революции противопоставлено впечатление, складывающееся у читателей от лучших его произведений. Пафос рассказа Герцена заключается в мысли о трагедии великого художника-реалиста, который вместе с тем отталкивает от себя своей политической позицией, так унижающей его талант. И рассказ Герцена, и статья Белинского утверждают значение реалиста Гете, которое через несколько лет после этого будет подчеркнуто в философских статьях Герцена мыслями о материалистических элементах в мировоззрении великого немецкого писателя.
Конечно, и предыдущие статьи Белинского — среди них особенно статья «Гамлет», драма Шекспира, Мочалов в роли Гамлета» (1838) — имели значение не только в пределах русской литературы, но и за ними — как в своих чисто русских материалах, так и в проблематике зарубежных литератур. Однако статья «Менцель, критик Гете» в этом смысле особенно знаменательный факт: выступая в европейской критике как провозвестник реализма Гете, Белинский становился участником той борьбы за Гете, которую вели передовые деятели мировой культуры.
Статья «Менцель, критик Гете»— одно из резко полемических выступлений Белинского. Поводом для нее послужило появление русского перевода книги В. Менцеля «Немецкая литература», вышедшей в Германии в 1827 г. 19
представителей немецкой культуры в том, что они «отстали» от идейного движения в Германии, т. е. не отвечают требованиям и интересам либерализма.
Энгельс высмеял эти претензии немецких либералов в критических очерках «Немецкий социализм в стихах и прозе». «Мы упрекаем Гёте не за то, что он не был либерален, как это делают Берне и Менцель...» 20,— насмешливо писал Энгельс в очерке о книге Грюна «О Гёте с человеческой точки зрения», подчеркивая принципиальное отличие марксистского взгляда на Гёте от либерального пустословия.
Основной смысл критики Менцеля в работе Белинского сводится не только к вопросу о том, что Белинский возражает на упреки в аполитичности, сделанные Менцелем писателю 21. Самое существенное в возражениях Белинского — разоблачение мещанского внеисторического, крайне узкого и вульгарного подхода Менцеля к Гете. Белинского особенно возмутило то обстоятельство, что Менцель анализирует творчество Гете, руководствуясь интересами немецкого либерализма — жалкого, трусливого и самодовольного одновременно. Белинский уже тогда презирал либерализм, прозорливо чувствуя его беспринципность, ведущую либерала в лагерь контрреволюции в годину подлинного развития революционного движения масс. Как известно, либерал Менцель особенно быстро проделал эту эволюцию, характерную для буржуазного либерализма в целом. Ко времени написания статьи Белинского Менцель был уже ренегатом.
«олимпийство» Гете, отнюдь не видит в нем писателя, далекого от важнейших политических вопросов немецкой жизни. Опровергая Менцеля, Белинский писал, что Гете «чувствовал» современные политические события. Противопоставляя Гете, не участвовавшего в шовинистической «французоедской» шумихе 1813 г., «господам Арндту и Кернеру», проклинавшим Наполеона, «как губителя своей отчизны», Белинский указал — правда, косвенно — на объективно реакционные результаты войны немецких государств против французов в 1813—1814 гг. и на исторически прозорливую позицию, занятую по отношению к ней Гете.
Наконец, Белинский все в той же статье особо отметил значение фрагментов «Прометей». Гете в «Прометее», писал критик, «воспроизвел художнически момент восстания сознающего духа против непосредственности на веру признанных положений и авторитетов» [4, 480], а известно, что под выражением «авторитет» Белинский не раз подразумевал монархический строй.
Наряду с «Прометеем» в статье упомянуты (несмотря на данную в ней общую отрицательную оценку Шиллера) «благородные порывы пламенной, неистощимой любви к человечеству» — «Разбойники» и «Коварство и любовь», революционное содержание которых, как известно, подчеркивал Энгельс. Стиль эпитетов, примененных в данном случае Белинским,—«пламенная любовь к человечеству»— указывает на то, что и теперь, как и в более ранних своих работах, Белинский видел в пьесах Шиллера революционные произведения.
Следовательно, прежде всего статья «Менцель, критик Гете» была направлена против политиканов, требующих от большого писателя, чтобы он служил их мелким интересам, и судящих о писателе с точки зрения этих мелких интересов. Мелких, а часто и подлых—и чтобы русские читатели поняли, что статья касается не только «г. Менцеля», Белинский предпослал ей специальное вступление: «Года с полтора назад тому сочинение Менцеля о немецкой литературе явилось в прекрасном русском переводе... Так как, говоря о Менцеле, мы хотим говорить о критике, имея в виду собственно русскую публику,— то и возьмем этот перевод за факт, за данное для суждения, чтобы каждый из наших читателей сам мог быть судьею в этом деле».
В тех русских критиках, которых Белинский обобщенно называл «менцелями» и против которых была написана его статья, читатель легко узнавал плеяду реакционных литераторов, травивших Белинского, поучавших Пушкина, требовавших «светскости» от Гоголя,— Греча, Булгарина, Сенковского — да и Шевырева, как бы ни был он от них далек. Подобно пигмею Менцелю, ставившему титану Гете в вину то, что они с ним не схожи во взглядах на жизнь и искусство, русские менцели пытались заставить «критическое направление» русской литературы служить интересам реакции и преследовали тех русских писателей, которые становились их противниками.
«О Гёте с человеческой точки зрения», составившая основу второго очерка работы «Немецкий социализм в стихах и прозе» (1847), нанесла сокрушительный удар по мещанским фальсификаторам Гёте в Германии. За семь лет до нее Гёте был взят под защиту от нападок либеральных политиканов Белинским.
Статья Г. Гейне «Менцель — французоед» не обладала резкостью и проблемностью работы Белинского; Гейне не смог вступиться за Гете с таким пылом, как это сделал Белинский,— возможно, в силу того, что сам склонен был недооценивать значение Гете.
В дальнейшем, преодолев полосу «примирения с действительностью», Белинский пришел к более глубокой постановке вопроса о противоречиях Гете — и это было существенным шагом вперед во всем развитии методологии русской критики.
Следует отметить особое значение статьи «Менцель, критик Гете» в литературном наследии Белинского. Выше мы упоминали о том, что у Белинского постепенно складывались свои взгляды на историческое развитие немецкой, французской, английской и североамериканской литературы (о них русский критик писал больше, чем о других зарубежных литературах). Сказываясь в отдельных замечаниях и отзывах Белинского, рассеянных в его работах о русской литературе, взгляды эти иногда очень полно отражались в тех его работах, которые были посвящены тому или иному вопросу одной из западноевропейских литератур. Статья «Менцель, критик Гете», несмотря на свои слабые стороны, примечательна именно как яркое отражение общей концепции немецкой литературы, возникающей у Белинского на исходе 30-х годов. Весьма ценно, что, опираясь на эту концепцию, Белинский смог верно оценить реакционные позиции Менцеля и его националистически настроенных союзников и противопоставить их претензиям великие традиции немецкого Просвещения.
4
Процесс стремительного развития, пережитый Белинским в начале 40-х годов, был тесно связан с общеисторическими сдвигами в жизни России и шире — в жизни Европы.
такое впечатление производит на великого русского критика знакомство с Лермонтовым и беседа, состоявшаяся с ним в ордонанс-гаузе после дуэли Лермонтова с Барантом. В великом русском поэте Белинский понял и оценил как огромную силу отрицания, направленную против николаевской реакции, так и огромную силу любви к русскому народу — чувства, бесконечно близкие и понятные самому критику.
Путешествуя по Западной Европе, Белинский с особым вниманием отнесся к положению трудового люда, к проявлению его активности. Еще в 1844 г. в статье «Парижские тайны» Э. Сю» он выступил с защитой прав европейского рабочего класса. В письмах из-за границы критик много и взволнованно пишет о тяжелом положении пролетариата, в частности о жизни силезских рабочих.
Насколько близко к сердцу принимал Белинский события, разыгрывавшиеся весной 1848 г. в Париже, видно из воспоминаний А. М. Берха, посетившего Белинского незадолго до его смерти. «... Деятельный ум его не был способен усыпляться, и он тогда совершенно был поглощен политикой и событиями Запада. Февральская революция вспыхнула во Франции, и большая обширная комната, в которой мы находились, носила на себе следы тогдашних его занятий. Всюду висели и лежали географические карты, тут около них теснились книги, идущие к делу, планы и т. п. Он в то время был в переписке с кем-то из своих знакомых или приятелей, жившим в Париже и посылавшим ему все горячие животрепещущие вести оттуда. Белинский начал с того, что заговорил со мною о политических делах Франции, изъясняя влияние переворотов ее на другие государства» 22.
«К критике гегелевской философии права», известной ему по «Немецко-французскому ежегоднику» 23.
Резко критическое отношение Белинского к буржуазии, к капитализму и его культуре сложилось в течение 40-х годов в последовательную систему взглядов, далеко превосходящую по своей остроте его более ранние выступления против власти денег, стяжательства и всесилия богачей. В 40-х годах великий предшественник социал-демократии в России пошел значительно дальше, развернул в своих работах замечательно глубокую для его времени критику капитализма на Западе.
работы — монографию, посвященную Пушкину, серию больших статей-обзоров по вопросам русской литературы 40-х годов. Содержанием этих работ была упорная, последовательная борьба за развитие и победу реалистического направления в русской литературе, за выдвижение писателей, которые выступили бы как художники-учители, призывающие широкую демократическую читательскую массу России к борьбе против самодержавия и крепостничества.
Работы Белинского, поднимавшиеся на все более высокий методологический уровень, делались все более острыми в своем политическом содержании. Вместе с гениальным литературоведом в Белинском развивался великий публицист русской революционной демократии, создатель «Письма к Гоголю», произведения, которое Ленин считал «одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати», сохранивших значение и в эпоху борьбы пролетариата против империалистической реакции24.
Мощное развитие передовых методологических принципов Белинского — литературоведа, историка и политического мыслителя — идет в теснейшей связи с развитием материалистической тенденции в его мировоззрении.
Это сказывается в подходе Белинского к литературным явлениям как к отражению классовой борьбы, развертывающейся в определенных исторических условиях, в подходе к литературе как к оружию, служащему интересам определенного класса. В своих суждениях, которые были гениальным открытием для его времени, Белинский приближался к тем взглядам на литературу, которые развивали в своих работах молодые Маркс и Энгельс. С особой ясностью признаки такого приближения Белинского к идеям Маркса и Энгельса сказались в его работах и высказываниях, посвященных литературам Западной Европы.
Как и до 40-х годов, проблематика зарубежных литератур то включается Белинским в его большие статьи, посвященные русской литературе, то рассматривается в его специальных статьях. Разумеется, особый интерес представляют для нас специальные работы Белинского, посвященные вопросам зарубежных литератур, например статьи о романах Э. Сю («Парижские тайны» Э. Сю», 1844; «Тереза Дюнойе», 1847) или рецензии на романы Ж. Санд. Не меньшее значение имеют и те замечания о западных писателях, которые органически входят в большие работы Белинского — в его монографию о Пушкине, в обзоры русской литературы.
опирается в своих суждениях.
Прежде всего, Белинский увереннее и последовательнее обращается к историческим фактам как к объяснению важнейших моментов в борьбе литературных направлений. Историзм в подходе к анализу данного литературного явления тесно связан у Белинского с выяснением специфических национальных особенностей, в которых сложился и боролся писатель.
Исторический процесс данной страны, отражением которого является творчество писателя, раскрывается перед Белинским как сложное переплетение национальных и классовых противоречий. Из них и складывается картина действительности, отражаемой в творчестве писателя.
В качестве примера такого исторического подхода Белинского к решению историко-литературных вопросов укажем на его попытку наметить в общих чертах английский исторический процесс.
Указывая на остроту противоречий, подмеченных им в истории Англии, Белинский пишет в статье 1841 г. «Князь Даниил Дмитриевич Холмский. Драма... Н. В. Кукольника»:
«Первая и главная причина этого (острых противоречий.— Р. С.) — тройное завоевание: сперва туземцев римлянами, потом англо-саксами, наконец норманнами; далее: борьба с датчанами, вековые войны с Франциею, религиозная реформа, или борьба протестантизма с католицизмом» [6, 434].
Как видим, налицо попытка разобраться именно во всей сложности классовых и национальных противоречий, принимающих форму захватнических войн и освободительной борьбы, выступающей под маской религиозных движений. Именно из этих противоречий выводит Белинский особенности творчества Шекспира: «... не случайно,— писал он,— Шекспир явился в Англии, а не в другом в каком государстве: нигде элементы государственной жизни не были в таком противоречии, в такой борьбе между собою, как в Англии» [6, 434].
Решал ли великий русский критик вопрос о значении творчества Ф. Купера, давал ли он оценку произведений Гете, писал ли рецензии на новые русские переводы романов Э. Сю,— во всех этих случаях конкретные исторические условия эпохи, породившие автора, как и национально-исторические традиции его страны, становились основой, опираясь на которую, Белинский выносил свое суждение.
Важнейшей чертой суждений Белинского о зарубежной литературе, относящихся к 40-м годам, является стремление определить классовую сущность писателя. За рубежом эта тенденция намечена в работах Гейне и критиков- чартистов; но Белинский в последовательном проведении этой тенденции гораздо ближе, чем они, подходит к Марксу и Энгельсу.
Белинский еще не мог обосновать историческую теорию классовой борьбы и ее отражение в литературе, связать систематически вопрос о противоречиях писателя с проблемой классовости искусства. Но в ряде случаев он вплотную подходил к решению этих вопросов. Белинский ставил вопрос о классовой природе литературы, выясняя, кому же служит то или иное направление в литературе, то или иное художественное произведение.
взглядов на современный исторический процесс на Западе, Белинский прямо ставил вопрос о литературе, защищающей интересы феодальных и буржуазных режимов Европы, и о литературе, критикующей буржуазно-дворянское общество, о писателях, либо непосредственно связанных с революционно-демократическими движениями 20—40-х годов, либо косвенно и объективно отражающих в своем творчестве борьбу и чаяния народных масс. Белинский указывал на то, что эти писатели — Беранже, Жорж Санд, Диккенс — глубоко народны.
Отношение Белинского к защитникам феодальной реакции и к апологетам буржуазного строя было резко отрицательным. Оно особенно ясно сказалось в общей оценке явлений реакционного романтизма и в многократных выступлениях Белинского против различных жанров «семейного» и «развлекательного» романа — против романов шведской писательницы Бремер, против романов А. Дюма-отца, Э. Сю.
Что касается писателей, ценимых Белинским за критику правящих классов и за сочувствие к бедствиям народных масс, то в данном случае его отношение оказывается весьма дифференцированным.
Пересматривая свои старые взгляды, не раз менявшиеся до 40-х годов, Белинский порицает себя за недооценку Шиллера —«адвоката человечества». Шиллер связан для него с традициями просветительского тираноборческого гуманизма. В работах 40-х годов Белинский утверждает устойчивое признание Шиллера как благороднейшего общественного поэта, воспитывающего демократические и гуманные чувства, зовущего на героический подвиг. Доказательства для такого революционно-демократического истолкования Шиллера почерпнуты преимущественно из «Разбойников» и «Коварства и любви».
общественному строю.
Г. Гейне, в котором видит одного из крупнейших поэтов современности.
Особенно существенно меняется отношение к Жорж Санд. Если раньше Белинский упрекал ее за излишнюю тенденциозность, то в статьях и рецензиях 40-х годов Жорж Санд переоценена25, поставлена выше всех других западных писателей.
Иначе складывается отношение Белинского к Бальзаку и Диккенсу. Весьма положительно отзывается критик о целом ряде их романов («Отец Горио», «Приключения Мартина Чезлвита», «Домби и сын»), в которых правдиво показаны противоречия буржуазного общества. Но вместе с тем Белинский не раз выступает с резкими критическими замечаниями и по поводу отдельных произведений, в которых он видит спад критической тенденции (так было в отношении «Рождественских рассказов» Диккенса), и по поводу политических взглядов Бальзака и Диккенса. Легитимизм Бальзака и черты мещанской сентиментальности в Диккенсе отталкивали Белинского. Обоих писателей — и особенно Диккенса — критик обвинял в отсутствии «выводов», под этим подразумевая отсутствие у Бальзака и у Диккенса той социалистической тенденции, которую он так ценил в творчестве Жорж Санд.
Однако в целом Жорж Санд, Беранже, Гейне, Бальзак, Диккенс составляют ту плеяду живых современников Белинского, в творчестве которых он видит развитие реалистического направления в современной западной литературе.
литератур; их романы далеки от тех противоречий, которые так приковывают к себе внимание Белинского в европейской современности 40-х годов, идущей навстречу революционным бурям 1848—1849 гг. Недаром о Купере и Скотте больше всего сказано в статье «Разделение поэзии на роды и виды», иногда носящей характер историко-литературных итогов и выводов.
В статьях 40-х годов Белинский намечает борющиеся классовые лагери в западноевропейской литературе его времени. В ряде статей (особенно в статье «Парижские тайны» Э. Сю») Белинский показывает, что писатели, служащие интересам правящих классов Европы, не могут создать подлинно художественных произведений. Их реакционное искусство антинародно, антихудожественно, порачно, вредно. Белинский доказывает, что подлинно художественные, правдивые произведения объективно несут в себе обличение буржуазного строя. Реализм, демократичность и народность составляют для Белинского некое гармоническое целое, присущее отдельным западноевропейским писателям. Но если у Беранже и Жорж Санд эта гармония, с точки зрения Белинского, достигнута (несмотря на искусственность положительного героя у Жорж Санд, о чем Белинский писал специально), то в творчестве Бальзака и Диккенса критик этой гармонии не видит.
В связи с этим возникает вопрос еще об одной существеннейшей черте методологии статей Белинского, написанных в 40-х годах.
Белинский и раньше видел, что писатель развивается в противоречиях. Он прямо писал об этом в своей работе «Менцель, критик Гете». Но в 30-х годах самые противоречия воспринимались Белинским несколько абстрактно. В работах же 40-х годов вопрос о противоречиях ставится на конкретную историческую и классовую почву. Говоря о противоречиях Гете, Белинский пишет о филистерстве немецкого мещанства, о его страхе перед революцией; указывая на противоречия Байрона, он ставит вопрос о его аристократической среде и «лордстве»; он подчеркивает ограничивающее влияние консервативной торийской идеологии на В. Скотта; иронизирует над легитимизмом, мешающим развитию таланта Бальзака.
Не менее важной особенностью высказываний Белинского о зарубежной литературе, относящихся к 40-м годам, является его систематическое стремление определить не только классовый характер, но и национальную специфику данного литературного явления, данного писателя.
иногда противоречивы и не систематичны, подчас отражали идеалистические стороны его мировоззрения, впоследствии изжитые.
В 40-х годах эти суждения сопровождают любое развернутое высказывание о западной литературе, тесно увязываются с исторической концепцией Белинского, с его стремлением раскрыть общественный характер исследуемого явления. Белинский умел, не уходя в абстракцию, дать почувствовать национальный колорит в оттенках идейного содержания, в своеобразии формы, в конкретных художественных особенностях произведения.
Важнейшим моментом в постоянных мыслях Белинского о национальной специфике той или иной зарубежной литературы является его приближение к постановке вопроса о двух нациях, нарождавшихся в каждой из наций буржуазной Европы, к вопросу о двух культурах.
Разумеется, Белинский не мог осмыслить и поставить эту огромную проблему, выяснение которой было под силу только создателям марксистско- ленинской теории. Даже в работах Маркса и Энгельса 40-х годов эта проблема только намечалась (см. например, «Положение рабочего класса в Англии» Ф. Энгельса). Но Белинский в своих статьях отражал реальные факты, свидетельствовавшие о формировании «нации труда», борющейся против «нации капитала», которая становится носительницей реакции, предательницей интересов широких народных масс.
Шире всего Белинский отразил этот процесс в своих статьях о французской литературе 40-х годов, и это понятно: во Франции 30—40-х годов процесс размежевания «нации труда» и «нации капитала» развертывался особенно бурно и активно, предшествуя процессу упадка буржуазной культуры (который начался вскоре после 1848 г.) и быстрому росту культуры рабочего класса.
Такими писателями были лучшие представители чартистской литературы, немецкие поэты и публицисты «Союза коммунистов» (и среди них особенно Г. Веерт), Г. Гейне, а также молодой Э. Потье, начало творчества которого относится к 40-м годам.
В статье «Парижские тайны» Э. Сю» Белинский высказал свою глубокую веру в огромные творческие силы, заложенные в европейском рабочем классе. Великий русский революционер-демократ дожил до того времени, когда эти силы начали сказываться в первых выступлениях художников, вышедших из рядов рабочего класса или навсегда связавших с ним свою судьбу.
* * *
Могучее развитие великого критика, шедшее под влиянием нараставшей волны народной ненависти к царизму, нашло выражение в том более высоком уровне обобщений, которым отличаются его статьи 40-х годов.
Теперь Белинский вел борьбу за победу реализма в русской литературе более совершенными и научными методами, чем это было в 30-х годах. Умение научно обобщать огромный материал наблюдений и размышлений ярко сказалось в том, как решал Белинский в работах 40-х годов вопрос о направлениях современной литературы — вопрос о романтизме и реализме. .
в 40-х годах. Полнее всего отражение размышлений Белинского о том, что же следует понимать под условным термином «романтизм», представлено в статье «Н. А. Полевой» и в монографии о Пушкине.
Не все мысли Белинского о романтизме высказаны в его работах. Нередко за тем или иным выводом, сделанным относительно какой-либо проблемы романтизма, чувствуется уже сложившаяся, но не развернутая в данном случае система взглядов Белинского, отраженная в письмах критика. Взгляды Белинского на проблему романтизма изложены в его работах только в некоторых своих моментах, с точки зрения Белинского, наиболее важных.
Далеко не все во взглядах Белинского на романтизм может быть принято советской наукой о литературе. В частности, советское литературоведение не может согласиться с тем местом второй статьи Белинского о Пушкине, где великий критик устанавливает особые формы и фазы романтизма, пишет о романтизме «восточном», «греческом» и «средневековом». 26 Но когда Белинский доходил в работах о Пушкине и в статье о Н. А. Полевом до рассмотрения современной романтической литературы, до анализа романтизма как одного из направлений литературы XIX в., его соображения делались замечательно обоснованными.
«Романтизм во Франции,— пишет он в статье «Н. А. Полевой»,— сперва был реакциею революционному рационализму и явился в ней с Шатобрианом, этим рыцарем Реставрации» [10, 322].
«реакция» в применении к романтизму было постоянным термином Белинского-литературоведа. В той же статье говорится, что немецкий романтизм был «реакция влиянию французской литературы», причем под термином «французская литература» здесь, вероятно, следует понимать именно литературу, насыщенную революционными идеями конца XVIII в.
В монографии о Пушкине эта мысль о романтизме, как о реакции на события французской революции, на просветительскую идеологию, выражена еще яснее: «... романтизм средних веков все еще держал Европу в своих душных оковах,— развивает свою мысль Белинский,— и — боже мой! — как еще для многих гибельны клещи этого искаженного и выродившегося призрака!.. XVIII век нанес ему удар страшный и решительный; но дело тем не кончилось: как лампа вспыхивает ярче перед тем, когда ей надо угаснуть, так сильнее, в начале нынешнего века, восстал было из своего гроба этот покойник. Всякое сильное историческое движение необходимо порождает реакцию своей крайности: вот причина внезапного появления романтизма средних веков в литературе XIX века» [//, 245].
Следует разобраться в условном, эзоповом языке этого важнейшего высказывания Белинского об исторических причинах появления романтизма.
Разумеется, «искаженный, выродившийся призрак»— средневековый романтизм — в данном случае образ, под которым следует понимать старую феодальную Европу, помещичий строй, абсолютизм XVIII в., «старый режим». «Страшный удар», который нанес по этому «выродившемуся призраку» XVIII век,— такое же образное обозначение революционных движений этого века и прежде всего— французской революции. В той же статье Белинский пишет о XVIII веке —«этот умнейший и величайший из всех веков был особенно страшен для средних веков...» Их он, по словам Белинского, «дорезал... радикально», и здесь образная энергичность глагола сразу же напоминает известные слова Белинского о его «маратовской любви к человечеству» 27.
«Я понял и французскую революцию, и ея римскую помпу, над которою прежде смеялся»,— писал Белинский Боткину. Французская революция 1789 г. и есть то сильное историческое движение, реакцией на которое, по словам Белинского, было появление романтизма средних веков в литературе XIX в.— появление «покойника», «восставшего из гроба», последняя попытка «выродившегося призрака» удержать в «своих душных оковах» Европу.
«все неточное, неопределенное, сбивчивое, неясное, бедное положительным смыслом, при богатстве кажущегося смысла,— все такое должно называться романтическим...» [12, 43]. Основываясь на вышеприведенной характеристике «выродившегося призрака» реакционной романтики, осуждал Белинский реставраторскую антинародную литературу «Священного союза»— Шатобриана и Шлегеля, Саути и Тика. Писаниям тех, кто служил феодальной реакции, Белинский противопоставлял не только самую силу исторического процесса, «радикально дорезавшего» феодализм в некоторых странах Западной Европы, но и литературу просветительского движения, высоко ценимую Белинским.
«XVIII век создал себе свой роман, в котором выразил себя в особенной, только одному ему свойственной форме: философские повести Вольтера и юмористические рассказы Свифта и Стерна,— вот истинный роман XVIII века. «Новая Элоиза» Руссо выразила собою другую сторону этого века отрицания и сомнения — сторону сердца, и потому она казалась больше пророчеством будущего, чем выражением настоящего...» [11, 218].
XVIII век трудом лучших своих людей «обогащал идеями», по выражению Белинского, новую философию; он выдвигал тех французских мыслителей, чьи произведения стали одним из источников марксизма. Призракам средневекового романтизма было не под силу ни остановить историю, ни победить натиск новых идей, становившихся силой материальной в обстановке ожесточенной классовой борьбы. Белинский ясно видел обреченность строя, поддерживаемого реакционными романтиками, видел антихудожественность и порочность их эстетики. Но не только эту «средневековую реакцию» на французскую революцию и просветительство заметил русский критик. Убийственно высмеивая и разоблачая «средневековых» романтиков, Белинский в той же работе о Пушкине ставит вопрос о романтизме «новом», как он его называет. Вот это замечательное место его работы: «Много нужно было времени, битв, борений, переворотов и страданий, чтоб явилась человечеству заря нового романтизма и настала для него эпоха освобождения от романтизма средних веков» [11, 245].
Предтечей «нового» романтизма Белинский считал в литературах Западной Европы Байрона. Его он противопоставлял писателям-романтикам, вдохновляющимся идеалами средневекового романтизма: «Был в Англии другой, еще более великий поэт и романтик по преимуществу,— писал Белинский о Байроне,— но тот наделал много вреда и нисколько не принес пользы средним векам. (...) ... но он был провозвестником нового романтизма, а старому нанес страшный удар» [//, 246—247].
«... В романтизме современной Европы,— поясняет Белинский,— нет мрака и много света...». «... Наш новейший романтизм,— утверждает он,— не думает отрицать любви, как естественного стремления сердца... Не отнимая у чувства свободы, наш романтизм требует, чтоб и чувство, в свою очередь, не отнимало у человека свободы, а свобода есть разумность. (...) Широка жизнь, и много дорог на ее бесконечном пространстве, и любую из них может выбрать себе свободная деятельность мужчины» [11, 252—254].
«нашим романтизмом»: «... есть для человека и еще великий мир жизни, кроме внутреннего мира сердца,— мир исторического созерцания и общественной деятельности,— тот великий мир, где мысль становится делом, а высокое чувствование — подвигом,— и где два противоположные берега жизни — здесь и там — сливаются в одно реальное небо исторического процесса... Это мир непрерывной работы, нескончаемого делания и становления, мир вечной борьбы будущего с прошедшим... (...) Благо тому, кто... носил в душе своей идеал лучшего существования, жил и дышал одною мыслию — споспешествовать, по мере данных ему природою средств, осуществлению на земле идеала...» [11, 272].
Этот патетический отрывок заканчивается образом борца «за святое дело совершенствования», гибнущего с чувством выполненного долга, с верой «в победу святого дела».
Едва ли можно сомневаться и в подлинном смысле «идеала», о котором вынужденно иносказательно говорил Белинский. Вторая статья о Пушкине, где находилась эта страстная проповедь борьбы за «святое дело совершенствования», вышла в IX книге журнала «Отечественные записки» в сентябре 1843 г., а еще осенью 1841 г. Белинский писал Боткину о том, что «идея социализма» стала для него «идеей идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания» 28. «... Ею я объясню теперь всю жизнь мою, твою и всех, с кем встречался на пути к жизни»,— писал Белинский дальше. Несомненно, что великая идея социализма лежала в основе «идеала», в основе дела «совершенствования», к борьбе за которое звал Белинский.
В отличие от несбыточных мечтаний реакционных романтиков, «идеал» нового, современного романтизма был для Белинского осуществимым, историческим будущим человечества. Уже в этой особенности «нового романтизма» была выражена его характерная черта — теснейшая связь с реальностью: «здесь и там — сливаются в одно реальное небо исторического прогресса». Характернейшей чертой «нового романтизма» Белинский считал его тесную связь с жизнью, с действительностью; недаром еще в «Литературных мечтаниях» великий критик называл Байрона, Мицкевича, Мандзони представителями «поэзии действительности».
«нового романтизма» с идеями социализма (очевидно, их подразумевал он под «идеалом», которому призван служить передовой писатель его времени) и с реалистическим направлением в современных литературах. Вместе с тем пламенная проповедь революционного искусства, приведенная выше, звала писателей к такому реализму, в котором имеются черты «нового романтизма», к реализму, насыщенному революционной мечтой о преобразовании общества.
«новый романтизм» с критическим реализмом зарубежных писателей XIX в. Хотя Белинский и высоко ценил актуальность поэзии Байрона, ее реалистические тенденции, однако он не характеризовал поэтику «нового романтизма» теми эпитетами, которыми наделял творческий метод Бальзака или Диккенса.
Говоря об этих представителях европейского критического реализма, Белинский постоянно подчеркивает точность передачи явлений действительности, типизацию, как характерную черту творческого метода этих писателей.
«О, какое непостижимое искусство обрисовывать характеры со всеми оттенками их индивидуальности»,— писал Белинский об «Истории тринадцати» Бальзака; «что за разнообразие характеров, так глубоко задуманных, так верно очерченных»,— писал он о «Мартине Чезлвите».
Анализируя творчество Байрона, Белинский никогда не отмечал этой особенности — искусства правдивой передачи многообразия современной социальной жизни. Об этом качестве Белинский пишет именно тогда, когда характеризует творчество писателей-реалистов.
«односторонность», на титанизм его образов. Особенности романтической эстетики отличают в понимании Белинского творчество Байрона от творчества писателей-реалистов, с которыми он, однако, связан наличием мощного обличительного начала, умением отзываться на острейшие вопросы современности.
Однако ни Бальзак, ни Диккенс не отвечали своим творчеством той программе боевого искусства, которую Белинский изложил во второй статье о Пушкине. Герои произведений этих крупнейших представителей западноевропейского критического реализма — за исключением некоторых персонажей Бальзака — далеки от борьбы во имя преобразования общества, к которой звал Белинский.
Вот почему, показывая русскому читателю достоинства Бальзака и Диккенса — критиков буржуазного строя на Западе, Белинский еще выше их ставил Жорж Санд, которую не раз называл в работах 40-х годов наиболее выдающимся писателем современной зарубежной литературы.
Исключительное внимание Белинского к Жорж Санд, как выше уже говорилось, объясняется именно тем, что в ее лучших романах русский критик находил призыв к борьбе за преобразование общества, героические образы людей, способных на эту борьбу, все то, чего не было в романах Диккенса и Бальзака, известных Белинскому. На рубеже 30—40-х годов, отражая подъем революционного движения во Франции, Жорж Санд смогла создать произведения, обладавшие не только критической направленностью, разоблачавшей буржуазное общество, но и положительным идеалом «совершенствования общества»; в ее романах открывался мир, «где мысль становится делом, а высокое чувствование — подвигом». Черты «нового романтизма» соединялись в данном случае с чертами реального изображения действительности.
Вместе с тем Белинский видел и недостатки некоторых романов Жорж Санд — особенно тех, в которых утопический социализм писательницы проявился в самых слабых своих сторонах. Критикуя эти романы, Белинский выступил фактически с критикой утопического социализма, что свидетельствовало о его дальнейшем росте, о развитии материалистических сторон мировоззрения замечательного предшественника русской социал-демократии. «Вспомните романы Жоржа Санда: Le Meunier d'Angibault, Le Pèche de Monsieur Antoine, Isidore 29— писал Белинский, указывая, что в них «автор существующую действительность хотел заменить утопиею, и вследствие этого заставил искусство изображать мир, существующий только в его воображении. Таким образом, вместе с характерами возможными, с лицами всем знакомыми, он вывел характеры фантастические, лица небывалые, и роман у него смешался со сказкою, натуральное заслонилось неестественным, поэзия смешалась с реторикою» 30. Эти замечания Белинского глубоко значительны не только как критика недостатков романов Жорж Санд, но и как важное высказывание о сущности реалистического творчества — подлинный художник-реалист, даже вдохновляясь революционной мечтой, должен изображать «характеры возможные» — не фантастические, но и не эмпирически скопированные, аправдоподобные в своем обобщении.
Белинский считал, что отсутствие революционно-демократической тенденции обедняет творчество Диккенса и Бальзака, ослабляет художественную ценность их произведений. Однако великий русский критик был далек от механистического, вульгарного противопоставления писателей-реалистов, вдохновлявшихся идеями демократии и социализма,— художникам-реалистам, далеким от этих идей, но обличающим корыстность и бесчеловечие буржуазного строя.
Рассматривая художника в его развитии, Белинский с полным основанием считал, что борьба народных масс и учения, порождаемые ею, не могут не влиять положительно на развитие писателя. Белинский чутко улавливал признаки этого влияния. Отсюда тот пристальный интерес, с которым Белинский следил за творческим ростом Диккенса в 40-х годах.
Отзываясь о писателе одобрительно, но сдержанно в более ранних работах, Белинский в обзоре русской литературы за 1847 г. охарактеризовал новые романы Диккенса («Мартин Чезлвит», «Домби и сын») как произведения, которые «глубоко проникнуты задушевными симпатиями нашего времени»,— так он никогда не отзывался о произведениях Диккенса до того, как появились в русском переводе эти его романы.
Бальзака и Диккенса. Не поднявшись до исторического материализма, он не нашел правильного критерия для раскрытия значения школы английских реалистов, как крупного явления в истории английской литературы; не было у Белинского правильного критерия и для оценки Бальзака.
Слишком высока была оценка, данная в работах Белинского романам В. Скотта и Ф. Купера, хотя в более поздних своих работах критик указывал на ограниченность обоих писателей — в одном случае связывая ее с торийским политическим романтизмом, в другом—с консервативностью американских землевладельцев, сопротивлявшихся аграрному движению 20—30-х годов XIX в. Наряду с этим, Белинский даже в зрелые годы не раз переоценивал значение писателей второстепенных. Так было с одним из романистов бальзаковской школы, Ш. Бернаром, которого Белинский ставил незаслуженно высоко.
Однако из всего сказанного нельзя сделать вывод о том, что русский критик недооценивал или преуменьшал в целом значение западноевропейских критических реалистов. Белинский видел в зарубежных художниках-реалистах передовое, важнейшее явление современной литературы на Западе. Каковы бы ни были его критические суждения о Бальзаке и Диккенсе, о Жорж Санд и Беранже, он постоянно выдвигал эти имена как крупнейшие имена мировой литературы.
Как было сказано выше, Белинский считал, что романтизм возник и сложился в обстановке революционных движений начала XIX в., образно охарактеризованных им как пора «битв, борений и переворотов». Не менее богата фактами, не менее замечательна по глубине содержания и та картина исторических событий, которая складывается в работах Белинского как анализ условий, способствующих возникновению и развитию критического реализма в странах Западной Европы.
Об исторической жизни Европы в 30—40-х годах XIX в. Белинский говорит во многих своих письмах и работах, подчеркивая постоянно одну ее особенность, ярко охарактеризованную в письме к Боткину: на Западе «буржуазй», как пишет Белинский, превратилась из революционной в реакционную, заканчивается период буржуазных революций, исторически-прогрессивная роль буржуазии в некоторых странах Запада (во Франции, в Англии) — уже позади, и теперь она соединяет свои усилия с усилиями покорного ей, побежденного дворянства для того, чтобы сообща эксплуатировать и угнетать народные массы. В письмах и работах Белинского все чаще и ярче возникает мысль о великом будущем трудового народа, о великой исторической миссии «работника», «пролетария», как говорил критик в последние годы своей жизни (письмо Боткину из Германии).
«Парижские тайны» Э. Сю» (1844) 31.
В этой работе особенно определенно наметились черты Белинского как предшественника социал-демократии в России. Белинский дал замечательное по сжатости и полноте описание противоречий труда и капитала в том их виде, в каком он наблюдал эти противоречия в современной западноевропейской действительности.
Анализируя французскую историю после 1830 г., говоря о том, что только народ вырвал власть из рук монархии и был после своей победы предан буржуазией, Белинский писал: «Аристократия пала окончательно; мещанство твердою ногою стало на ее место, наследовав ее преимущества, но не наследовав ее образованности, изящных форм ее жизни, ее кровного презрения, высокомерного великодушия и тщеславной щедрости к народу. Французский пролетарий перед законом равен с самым богатым собственником (propriétaire) и капиталистом; тот и другой судится одинаким судом и, по вине, наказывается одинаким наказанием; но беда в том, что от этого равенства пролетарию ничуть не легче. Вечный работник собственника и капиталиста, пролетарий весь в его руках, весь его раб, ибо тот дает ему работу и произвольно назначает за нее плату» [8, 471]. «... Вся власть, все влияние на государство,— продолжает Белинский,— сосредоточены в руках владельцев, которые ни единою каплею крови не пожертвовали за хартию, а народ остался совершенно отчужден от прав хартии, за которую страдал» [6\ 472].
Однако угнетаемый, ограбленный, хищнически эксплуатируемый народ, «работник», «пролетарий», «рабочий класс» только начал свой исторический путь, и будущее за ним. С огромной верой в силы французского рабочего пишет Белинский о его исторической миссии, и в его словах, конечно, следует искать обобщающий смысл; они относятся не только к французскому рабочему классу, а шире— к рабочему классу в целом.
Белинский еще в 1844 г. был убежден, что у народных масс «есть будущее, которого уже нет у торжествующей преобладающей партии, потому что в народе есть вера, есть энтузиазм, есть сила нравственности» [8, 473]. Показав, что народные массы Франции, и прежде всего рабочий класс, были решающей исторической силой во всех больших политических событиях 30-х годов, Белинский делает общий вывод: «Таким образом, народ сделался во Франции вопросом общественным, политическим и административным. Понятно, что в такое время не может не иметь успеха литературное произведение, героем которого является народ» [8, 473].
—средство литературной спекуляции, что его роман о народе не народен, дает ложное о нем представление. Но весь смысл статьи был в том, что Белинский доказательно обосновал свою мысль о важности подлинно народной темы в современной литературе, о необходимости создания таких произведений, которые дали бы правдивую картину противоречий труда и капитала, извращенную в романе Сю. Эти противоречия Белинский считал теперь важнейшей исторической особенностью западноевропейской современности; о них он говорил, упоминая о западных писателях-ре-алистах.
Произведения, разоблачавшие царство «золотого тельца», высоко ценились Белинским, как это было с «Мартином Чезлвитом» и «Домби и сыном»; еще положительнее отзывался он о произведениях, в которых выдвигались люди из народа, в которых проповедовались социалистические идеи,— об этом свидетельствуют оценки романов Жорж Санд, произведений Гейне и Беранже.
Ценя в Бальзаке, Диккенсе, Жорж Санд писателей, разоблачающих капитализм, Белинский тем самым подчеркивал новое качество литературы критического реализма на Западе. Если революционные романтики боролись прежде всего против феодально-романтического призрака средневековой старины, возрождаемой «Священным союзом», то писатели критического реализма выступали не столько против пережитков этой старины, еще державшейся кое-где в Европе, сколько против «золотого тельца», против «господина с головой осла на туловище быка»— против капитализма, против служивших ему буржуазных литераторов, неустанно бичуемых и высмеиваемых в статьях Белинского.
Образ западного пролетария, образ рабочего человека Запада вырисовывается в этой статье Белинского, как и в других его статьях и письмах, с яркостью и силой почти художественной. Видя в рабочем классе Франции основные массы французского народа, Белинский считал, что именно «народ», отождествляемый им в этой статье с рабочим классом, «хранит в себе огонь национальной жизни и свежий энтузиазм убеждений, погасший в слоях «обра- зованного общества».
Упоминая в этой же статье о поэтах, растущих во французском народе, о развитии образования в народных массах, Белинский противопоставлял эти рождающиеся новые культурные ценности, создаваемые французским рабочим классом, продажной и начинающей загнивать культуре буржуазной Франции. Белинский верил в то, что культура народов мира в ее дальнейшем развитии будет создана при ближайшем и непосредственном участии народных масс, закрепощенных в царской России, томившихся под игом капитала в Западной Европе, но уже и тогда Белинский видел в натиске народных масс, противившихся капиталистическому закабалению, важный фактор формирования и развития крупнейших современных художников Запада — представителей критического реализма.
с большой остротой именно в этом вопросе.
Как было сказано выше, Белинский смело ввел в мировой литературный процесс русскую литературу, широко и разносторонне показав и ее значение в развитии европейской литературы и ее лучшие традиции в прошлом. Настойчиво говорил Белинский и о международном значении творчества А. Мицкевича —«одного из величайших мировых поэтов». Подчеркнем, что во взглядах Белинского и Мицкевича на литературу есть очень много общего (например, оценка Байрона и Пушкина).
Есть много данных, свидетельствующих о том, что Белинский с интересом следил за развитием и других славянских литератур. Об этом говорят его рецензии на такие издания, как «О характере народных песен у славян задунайских» Ю. И. Венелина (1835), «Повести и предания народов славянского племени» Н. Боричевского (1840), «Сказания русского народа» П. Сахарова (1841; Белинский особо отметил обильный материал сравнительно-славяноведческого характера, использованный автором), «Денница ново-болгарского образования» В. Априлова (1842) и даже резко полемический отзыв о «Славянском сборнике» Н. В. Савельева-Ростиславича (1845). Замечания Белинского о славистах первой половины XIX в.— Караджиче, Ганке, Копитаре, Шафарике, особенно о Бодянском, товарище Белинского по университету,— тоже свидетельствуют о внимании великого критика к этому разделу филологии.
Но нередко Белинский воспринимал работу славистов начала XIX в. в связи с русским славянофильством, видел в результатах научных исследований материалы, укрепляющие позиции славянофилов и потому ими популяризуемые. Статьи Белинского, связанные с проблемами славистики, нередко с начала до конца были полемикой со славянофилами, как это случилось, например, с рецензией на книгу Априлова, и в пылу полемики объективное значение самой книги отходило порой на задний план. По верному наблюдению С. А. Венгерова, именно в отношении Белинского к литературам южных и западных славян (за исключением польской, которую Белинский ценил высоко) особенно долго сохранялись непреодоленные последствия «примирения с действительностью». Это выразилось, например, в том, что Белинский не смог понять драматического смысла и прогрессивного характера борьбы южных славян против турецкого ига, борьбы чехов и словаков против германизаторской политики Габсбургов 32
Нельзя не заметить известную недооценку некоторых славянских литератур у Белинского, связанную еще и с тем, что в них он видел литературы отсталые, еще не вышедшие на самостоятельный путь развития. Эта точка зрения была связана, кроме того, с недооценкой значения традиций устной словесности для развития письменной литературы в этих странах.
как их трактуют в славянофильской печати. «Намерение прекрасное и благородное! — писал Белинский в 1835 г. о стремлении Венелина популяризовать некоторые произведения южнославянской поэзии.— Мы так мало знакомы в этом отношении с нашими соплеменниками, что должны радоваться всякому добросовестному труду, который может обогатить нас хотя несколькими фактами. Книжка Г. Венелина содержит в себе много богатых и, что всего важнее, освещенных идеею фактов» [2, 397—398].
Впоследствии Белинский изменил свое отношение к Венелину и отзывался о нем скептически. Но недаром он упоминал о славистике, «освещенной идеею»; это замечание помогает понять и враждебное отношение критика к целому ряду славистов, руководствовавшихся идеями, враждебными Белинскому («славянофильской доктриной», как писал Белинский), и его глубоко положительное отношение к славистическим работам Грановского, к трудам Бодянского, которые, видимо, были «освещены идеями» гораздо более приемлемыми для Белинского, чем идеи С. М. Соловьева или Савельева-Ростиславича.
Наконец—и это самое важное — Белинский, отзываясь на развитие славистики и на появление новых книг, свидетельствовавших о ходе литературного развития в славянских странах, констатировал выдвижение новых национальных литератур, отводил им место в общем литературном процессе. Его дружеские слова —«Учитесь, учитесь, добрые, почтенные Болгары!», обращенные к Априлову, прозвучали как приветствие новой молодой литературе, вступавшей в период своего бурного развития.
Суждения Белинского о различных литературах Запада, как уже говорилось, всегда обнаруживают стремление критика дать конкретное представление об исторической и национальной специфике историко-литературного процесса в условиях данной страны. В его высказываниях о немецкой, французской, английской и американской литературах имеются плодотворные наблюдения над проявлявшимися в них чертами национального характера. Замечательно, что великий русский критик неизменно приходит к выводу о борьбе различных социальных элементов внутри одной нации, о различных чертах национального характера, по-разному выражавшегося в людях одной нации.
Однако, изучая проблемы национальной традиции и национальной специфики в зарубежных литературах, Белинский интересовался ими не оторванно, не абстрактно, а в теснейшей связи с вопросом о русском национальном характере, о перспективах исторического развития русского народа. Белинский закономерно пришел к выводу о том, что в изучении различных национальных традиций, свойственных различным литературам, к определенным итогам можно приблизиться, только ставя вопрос о взаимосвязях культур и народов, а следовательно, и литератур.
историко-литературного процесса намечена в «Объяснении на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мертвые души» (1842).
Выступая в ней против К. Аксакова, вырывавшего историю русской культуры из общеевропейского историко-культурного процесса, Белинский противопоставил концепции Аксакова свою точку зрения на историю литературы. «Как, кроме частных историй отдельных народов, есть еще история человечества — точно так, кроме частных историй отдельных литератур (греческой, латинской, французской и пр.), есть еще история всемирной литературы, предмет которой — развитие человечества в сфере искусства и литературы» [7, 435]. Говоря об истории всемирной литературы, Белинский отнюдь не снимает вопроса о различии историко-литературных процессов в разных странах мира, но подчеркивает необходимость широкого научного взгляда, который улавливал бы прежде всего ход «развития человечества», определенную закономерную традицию.
Развивая свою идею «истории всемирной литературы», Белинский сначала упоминает и поэмы Гомера, и древнеиндийский эпос — для него они есть этапы в развитии эпоса. Однако, наметив такие огромные масштабы исследования, Белинский в дальнейшем сознательно сокращает их: на первый план выступают имена Ариосто, Сервантеса, Свифта, Стерна, Вольтера33 34, подводящие читателя к В. Скотту, как этапы в развитии европейского романа, предшеству- ющие появлению Гоголя и других мастеров европейского романа XIX в.
«Само собою разумеется, что в этой истории должна быть живая, внутренняя связь, что она должна предыдущим объяснять последующее, ибо иначе, она будет летописью или перечнем фактов, а не историею» [7, 435].
Далее в статье «Объяснение на объяснение...» вопрос об этой «внутренней связи» и раскрытии «последующего» через «предыдущее» поставлен несколько узко — в пределах эпического жанра. Значительно подробнее высказана идея этой «внутренней связи»— основной принцип концепции — в статье о стихотворениях Е. Баратынского, которая появилась в том же 1842 г. В ней принцип, на котором строится у Белинского концепция европейского историко-литературного процесса, изложен в связи с глубокой критикой мировоззрения талантливого русского поэта. Белинский высоко оценил замечательное дарование Баратынского, но с чрезвычайной наглядностью показал в этой статье, как консервативное мировоззрение мешало развитию поэта, как поэзия, «... сделавшись органом ложного направления... лишается той силы, которую мог бы сообщить ей талант поэта» [7, 484].
В связи с анализом этого «ложного направления» и возникает вопрос о принципе, который лежал в основе концепции европейского историко-литературного процесса, видимо, уже сложившейся к тому времени у Белинского.
«Величайший недостаток» Баратынского Белинский увидел в его страхе перед жизнью, перед человеческим разумом; перед действительностью и законами ее развития, ломающими старый дворянский уклад русской жизни, старый феодальный уклад Европы. «Жизнь как добыча смерти, разум как враг чувства, истина как губитель счастья,— вот откуда проистекает элегический тон поэзии г. Баратынского, и вот в чем ее величайший недостаток». И, противопоставляя пессимизму Баратынского жизнеутверждающую, революционную точку зрения на действительность, Белинский вспоминает о пушкинском «Демоне». Развивая свою мысль, он отождествляет пушкинского демона с критическим началом, помогающим понять ход исторического развития человечества. Этот демон — пишет Белинский,—«служит и людям и человечеству, как вечно движущая сила духа человеческого и исторического. (...) Он внушал Сократу откровения его нравственной философии и помогал ему дурачить софистов их же обоюдоострым оружием. Он внушал Аристофану его комедии; он нашептывал ритору Лукиану его «Диалоги богов»; он помог Коломбу открыть Америку; он изобрел порох и книгопечатание; он продиктовал Ульриху Гуттену его злую сатиру «Epistolae obscurorum virorum» 35 Бомарше — его «Фигаро», и много философских сказок и сатирических поэм продиктовал он Вольтеру; он уничтожил ошейники вассалов36 не трепеща смотрел ему в очи и гордо мерялся с ним силою духа и, как равный равному, подал ему руку на вечную дружбу» [7, 485—486].
Таким образом, здесь «внутренней связью», принципом, на котором зиждется концепция европейского историко-литературного процесса, становится развитие «критического направления» в литературах Европы. И так же закономерно, как в очерке развития эпического жанра в статье «Объяснение на объяснение...» появляется Гоголь, здесь—как представители нового этапа в развитии критического направления — появляются Пушкин и Лермонтов.
Как видим, эта концепция полностью совпадает со взглядом Белинского на исторический процесс развития европейского общества, приведенным нами выше: Белинский выделяет в европейских литературах именно тех писателей, чьи произведения особенно глубоко отражают противоречия гибнущего феодального и возникающего буржуазного строя.
Принцип развития «критического направления», избранный как основа для всей концепции европейского историко-литературного процесса, никак не противоречил намеченной в «Объяснении на объяснение...» истории эпического жанра, а, скорее, дополнял ее, наполнял ее живым историческим содержанием; за именами писателей и названиями художественных произведений чувствуется историческая основа, борьба общественных сил.
Но в наиболее полной форме концепция европейского историко-литературного процесса XIX в. изложена в одной из самых замечательных поздних работ Белинского — в статье 1847 г. «Тереза Дюнойе». Очерк истории европейского романа, данный на ее страницах, есть вместе с тем очерк борьбы лучших писателей Европы XVIII — XIX вв. за правдивое изображение действительности. Новейшим и важнейшим этапом в этой борьбе Белинский считал историю возникновения социального романа, нарождавшегося на его глазах в современной литературе и отражавшего бурные события современности — конфликт «демократии» и «среднего сословия», борьбу рабочего класса против господства буржуазии, о чем прямо писал Белинский в статье 1844 г. «Парижские тайны» Э. Сю».
—«общественного, или социального», в его определении Белинский по-прежнему считал Жорж Санд.
Жорж Санд в статье «Тереза Дюнойе» противопоставлена западноевропейской буржуазно-апологетической литературе, служившей «принципу собственности», шедшей на сознательное искажение действительности.
Но Белинский уже видел несбыточность и фантастичность идеалов Жорж Санд и утопических социалистов. С тем большим вниманием он обращался к русской литературе, к русскому народу: от него он ждал великих дел, которые изменят не только судьбу России. Белинский верил, что его родине «в будущем... представляется гораздо больше, чем в прошедшем». В статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» он писал: «Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль» [10, 401].
Его последний годовой обзор русской литературы «Взгляд на русскую литературу 1847 года» прямо подчеркивал уже намечавшееся превосходство русской революционно-демократической литературы перед зарубежным «социальным» романом: критикуя романы Жорж Санд «Грех господина Антуана» и «Мельник из Анжибо», он отмечал как глубоко положительное явление роман Герцена «Кто виноват?», свидетельствовавший о начале нового этапа в развитии социального романа, в развитии реалистического искусства.
В 30-х годах, полемизируя с Шевыревым и Надеждиным, Белинский не раз вводил в обиход материал западноевропейских литератур, затрагивал вопрос о фальсификации того или иного западного писателя в статьях этих русских критиков. Зарубежная проблематика сохранила свое полемическое значение и в 40-х годах, в спорах Белинского с Григорьевым, Полевым, Губером, В. Майковым, Плетневым и др.
Полевого, подменявшего научный анализ компиляцией, подхваченными по иностранным журналам случайными суждениями. Осуждая недостаточность и несамостоятельность методологии Полевого, Белинский показывал русскому читателю на примере ошибочных суждений Полевого о зарубежных литературах несостоятельность критического метода своего противника.
Борясь за правильное понимание Гете как замечательного писателя-реалиста, Белинский выступал не только против переводчиков, искажавших творчество Гете, но и против русских критиков, навязывавших читателю ложное представление о Гете как о писателе-романтике; к этому сводится в принципиальных своих моментах полемика Белинского с Губером.
В 40-х годах Белинский боролся против реакционной русской критики, стремившейся опорочить революционных писателей Запада или принизить значение школы западноевропейского критического реализма. Он резко выступал против Булгарина, Сенковского и Греча, пытавшихся опошлить Бальзака, и полемизировал с Гротом по поводу романов Жорж Санд.
Белинский стремился развернуть перед русским читателем правдивую картину историко-литературного процесса современной зарубежной литературы. Основой этого процесса были факты из истории борьбы народных масс Запада против правящих классов, мастерски вводимые Белинским в его замечания и статьи о западных писателях, как это было сделано им в статье. «Парижские тайны» Э. Сю». Содержанием историко-литературного процесса была борьба направлений в зарубежных литературах, борьба, в которой Белинский умело выделял самое главное, а именно формирование прогрессивного романтизма и критического реализма, деятельность писателей, связанных с освободительными движениями подобно Мицкевичу, Байрону, Беранже и Гейне, реалистически отразивших противоречия современности подобно Бальзаку и Диккенсу.
оказывался под властью слабых сторон своего мировоззрения. Примером такой полемики Белинского с Гете является место из статьи «Гамлет. Драма Шекспира», посвященное критике некоторых взглядов немецкого писателя на Шекспира.
и резко отрицательно отзывался о борьбе немецкого реакционного романтизма против французской просветительской мысли. Насколько ценил Белинский Лессинга как критика, видно из того, что с его именем он связывал «переворот» (по выражению Белинского), происшедший в немецкой литературе XVIII в.
Великий русский критик сочувственно отметил критические выступления Байрона против реакционного романтизма (видимо, имея в виду его поэму «Английские барды и шотландские обозреватели») и с особым интересом отнесся к критическим работам Гейне. Интерес Белинского к литературной борьбе Гейне вполне понятен и объясним: русского революционера-демократа привлекла та страстность, с которой выступал немецкий поэт-революционер против прусской реакции и служившей ей литературы.
Среди многих современных ему критиков Белинский отметил Варнгагена фон Энзе — передового немецкого критика, деятельно и основательно занимавшегося современной русской литературой.
Вместе с тем Белинский выступил как противник эстетики немецкого реакционного романтизма. Белинский осуждал не только литературную критику немецкого романтизма, но и его философскую основу: он выступил против эстетики Шеллинга и Фихте, а затем против эстетических взглядов Гегеля и особенно немецких критиков-правогегельянцев.
Немало выступлений и замечаний Белинского направлено против буржуазно-либеральной литературной критики, особенно французской. Язвительные выпады Белинского против Ж. Жанена, против Ф. Шаля и других представителей французского эссеизма обнаружили многие характерные пороки французской литературной критики 30—40-х годов. Белинский показал русскому читателю субъективность, отсутствие серьезных знаний, поверхностную гладкость и суесловие некоторых корифеев французской журнальной критики, отметив попутно более основательный характер работ Сент-Бева.
сталкивался с работами английских критиков, охотно переводимых в русских журналах 30—40-х годов.
Широкая осведомленность Белинского в истории зарубежных литератур и знакомство с их состоянием в 30—40-х годах говорит об огромной систематической работе, проделанной им, о регулярном изучении западноевропейской периодики, о постоянном внимании к литературоведческим дисциплинам.
Критически усваивая достижения зарубежной науки о литературе, как и достижения науки русской, Белинский создал свою революционно-демократическую концепцию истории всемирной литературы и особо — концепцию за- падноевропейского литературного процесса, замечательную глубоким проникновением в динамику и диалектику литературного развития.
С уверенностью можно сказать, что концепция европейской литературы XIX в., созданная Белинским,— первая литературоведческая концепция, включавшая русскую литературу и другие славянские литературы в мировую орбиту и сложившаяся под знаком нахождения общих закономерностей, определяющих развитие литературного процесса.
Зрелый Белинский, поднявшийся до понимания классовой борьбы, полагал, что эти закономерности определяются прежде всего факторами общественного развития, воздействие которых на литературу он, опираясь на опыт русской и зарубежной литературы своего времени, разъяснил как процесс сложный и многогранный. Замечательной особенностью деятельности Белинского — историка литературы и критика — было стремление раскрыть перспективы общественного и культурного развития человечества, различить путь, по которому пойдет вперед мировая литература.
отражают поступательное историческое движение народных масс. Присущая Белинскому разносторонняя глубокая оценка литературного процесса первой половины XIX в., умение увидеть перспективы его развития делают его высказывания и работы о зарубежных писателях ценнейшим вкладом в историю передовой науки о литературе.
1958
Примечания.
1. См., например: Иващенко А. Ф. Белинский о французском социально-утопическом романе//Белинский — историк и теоретик литературы. М.; Л., 1949; Неустроев В. П. Скандинавские заметки Белинского//Там же; Фридлендер М. Белинский о Шекспире//Белинский. Статьи и материалы. Л., 1949; Лаврецкий А. М. О мировом значении критики Белинского//Литературное наследство. М., 1948. Т. 55; Гуляев А. И. Мировое значение эстетики Белинского. Томск, 1955. См. также освещение этого вопроса в работах: Жирмунский В. М. Гёте и русская литература. М., 1939; Алексеев М. П. Белинский о Диккенсе//Венок Белинскому. Л., 1924.
2. См., например, статьи Белинского о Шекспире, Сервантесе, Мольере.
3. Хотя отдельные статьи и работы Белинского о Гёте, Шиллере, Ж. -П. Рихтере, Байроне, Ж. Санд, Гофмане, Бальзаке, В. Скотте, Купере, Гюго чаще всего — рецензии на новые русские переводы, в них затрагиваются многие вопросы общего характера.
—1914. Т. 1 — 10; Пг., 1917. Т. 11; М.; Л., 1926. Т. 12).
5. Хотя у Белинского и не было работ, специально посвященных Беранже и Барбье, однако, как и во многих других случаях, отдельные замечания критика об их творчестве дают основания для подобного вывода.
6. Здесь слово «романтизм» следует понимать как «самобытность».
7. Белинский был многим обязан двум курсам Шевырева —«История поэзии» (М., 1834) и «Теории поэзии в историческом развитии у древних и новых народов» (М., 1836; ранее была известна в конспектах лекций Шевырева). Из работ Шевырева Белинский почерпнул богатый фактический материал. Это, однако, не мешало ему резко критически относиться к методологии Шевырева.
8. Гофмана Белинский в те годы считал замечательным писателем; тем выразительнее его отсутствие среди имен плеяды писателей — борцов за «народность» и «самобытность».
«Манфреда» Байрона//Московский вестник. 1828. Ч. 10. С. 57.
10. Шевырев С. П. Рецензия на «Манфреда» Байрона//Московский вестник, 1828. Ч. 10. С. 58.
11. Отрицательное отношение Надеждина к революционному романтизму, сказавшееся в этой статье, характерно и для других его выступлений
12. Взгляды Белинского на Сервантеса и Шекспира развивались в течение всей деятельности великого русского критика и заслуживают особого монографического изучения, которое частично уже начато советскими литературоведами. Мы не будем специально останавливаться на них, так как анализ взглядов Белинского на Сервантеса и Шекспира увел бы нас от основной задачи иссле- дования — от оценки историко-литературного процесса XIX в.
13. Т. е. «идеальный» и «реальный».
«Литературных мечтаниях» среди писателей- романтиков назван и В. Скотт, не только поборник «самобытности» и «народности», но и великий представитель «поэзии действительности», в понимании Белинского.
15. Московский наблюдатель. 1835. Ч. 1. Отд. 5. С. 410.
16. См.: Janin J. Romans, contes et nouvelles littéraires; Histoire de la Poésie chez tous les peuples. Жанен Жюль (1804—1874) —французский критик.
17. Речь идет о Сенковском. «Тютюнджи-Оглу»—один из его псевдонимов.
18. См. его комментарий к 1-му тому собрания сочинений в трех томах В. Г. Белинского (М., 194а. С 777).
20. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 4. С. 233.
21. Видимо, Белинский тогда еще не знал о переходе В. Менцеля в лагерь националистической реакции и о его доносе на «Молодую Германию»
22. Белинский В. Г. Статьи и материалы. Л., 1949. С. 236.
23. См. об этом: Описание книг библиотеки Белинского/Предисл. и публ. Л. ЛанскогоЦЛитера- турное наследство. Т. 55.
25. При этом Белинский критикует Ж. Санд за прямое перенесение теорий утопического социализма в роман, за подмену действительности отвлеченными построениями.
26. В мысли о том, что романтизм — сумма явлений, существовавших задолго до XIX в., Белинский близок к точке зрения А. Мицкевича, изложенной в предисловии к первому тому стихотворений (Вильно, 1822).
27. Белинский В. Г. Письма/Ред. и прим. Е. А. Ляцкого. Пб., 1914. Т. 2. С. 246.
28. Белинский В. Г. Письма. Т. 2. С. 262
«Мельник из Анжибо», «Грех господина Антуана», «Изидора».— Ред.
31. Значение этой работы Белинского, во многом существенно приближающейся, но все же не поднимающейся до уровня марксистской критики, полно и глубоко охарактеризовано в статье А. Ф. Иващенко «Белинский о французском социально-утопическом романе» (сб.: Белинский — историк и теоретик литературы. М.; Л., 1949).
32. Во всех этих случаях речь идет о политической ситуации XIX в. Белинский с глубоким уважением относился к героическому прошлому южных и западных славян.
33. С важной оговоркой в скобках: «... Вольтер (философские романы и повести)»—т. 7, с. 435.
«... Руссо («Новая Элоиза»)»— там же.
35. «Письма темных людей».— Ред.
36. Описка: в данном случае под «вассалами» Белинский подразумевает «несвободных» крестьян феодальной Европы. Образ, видимо, подсказан чтением «Айвенго».