ТВОРЧЕСТВО МИЛЬТОНА
В ОЦЕНКЕ В. Г. БЕЛИНСКОГО
Творчество Джона Мильтона, замечательного поэта, выдвинутого английской буржуазной революцией XVII в., было и остается одной из политически острых проблем в изучении западных литератур. Объясняется это тем, что вопрос о Мильтоне — это прежде всего вопрос о художнике и революции.
В 20-х годах нашего столетия проф. Грирсон1, обвинявший Мильтона в близости к... большевизму, сокрушенно рассуждал на тему о загадках, таящихся в замысле поэм Мильтона, и констатировал бессилие английских и американских литературоведов перед этими «загадками», главной из которых для Грирсона оставался вопрос о Сатане: кто же он для Мильтона —«герой» или «архивраг»?
В высказываниях Белинского о Мильтоне есть ключ к этой мнимой «загадке».
Редкие голоса, защищающие в Мильтоне поэта, замечательного как общественным содержанием, так и художественным мастерством своих произведений, звучат неуверенно и робко в общем хоре реакционной западноевропейской критики. Однако мы помним, что М. Горький назвал Мильтона одним из тех великих писателей, которых окрылило творчество коллектива 2, которые «черпали вдохновение из источника народной поэзии»3. М. Горький зорко увидел в Мильтоне поэта, во многом ограниченного буржуазным кругозором, но он же назвал его одним из лучших представителей мировой литературы.
Мильтон был участником английской буржуазной революции; это во многом определило его мировоззрение и его творческий метод. Непосредственное участие в революционных событиях 40—50-х годов XVII в. духовно закалило Мильтона, дало ему огромный политический опыт, органически слившийся с его энциклопедической образованностью, воспитало в нем поэта, по праву считающегося одним из великих представителей английской литературы.
В течение 250 лет идет борьба вокруг Мильтона. В конце XVII в. Мильтон вызывал восхищение врагов абсолютизма и ненависть его защитников. В XVIII в. английские просветители (особенно Аддисон) в своих журналах прославляли Мильтона как великого поэта, а виги вроде Бэрона популяризировали его публицистику, предпосылая новым изданиям трактатов Мильтона предисловия, полные намеков на современные политические события в Англии. В ответ на это торийская критика во главе с С. Джонсоном ополчилась на поэта английской буржуазной революции.
Вместе с тем уже в XVIII в. английские церковники, выдвигая на первый план религиозные элементы творчества Мильтона, пытались превратить его в один из столпов лицемерного британского ханжеского пуританизма в той особо гнусной его форме, которая стала складываться после событий 1688 г. В конце XVIII в. французская буржуазная революция обострила борьбу вокруг оценки Мильтона. Для передовых людей Запада и в трактовке представителей революционного романтизма (особенно Шелли), он был поэтом-гражданином и тираноборцем. И как бы ни старались его фальсифицировать романтики-реакционеры, чартистская пресса в 30—40-х годах XIX в. пользовалась для обличения буржуазной тирании словами Мильтона, направленными против тирании абсолютизма.
Романтическая критика уделила Мильтону очень много внимания. Не раз представители консервативного романтизма пытались фальсифицировать творчество Мильтона.
С. Т. Колридж в своих лекциях 4, читанных в 1817 г., убеждал аудиторию в том, что Мильтон ушел в поэзию, разочаровавшись в революции. В произведениях Мильтона Колридж видел религиозное покаяние грешника, некогда оправдавшего мятеж и цареубийство.
В интерпретации Шатобриана 5 Мильтон будто бы осуждает в образе Сатаны мятежные силы, ибо поэт познал бессмысленность мятежа, будучи сам его участником. Вместе с тем весь очерк Шатобриана о Мильтоне построен как иносказательное выступление против французской революции: Шатобриан иезуитски заставляет поэта одной революции свидетельствовать против другой революции, участники которой в действительности ценили в Мильтоне республиканца и тираноборца.
Хэзлитт, один из представителей либерального романтизма, в своей лекции о поэте (1817), снисходительно одобрил Мильтона. Но Хэзлитт сосредоточил все внимание на эстетической стороне поэзии Мильтона и превратил его — оратора, обличителя, мыслителя — в эстета-формалиста, поглощенного заботой о звуках и образах.
Дизраэли, не раз тревоживший память Мильтона в своих гладких, но бессодержательных этюдах6, развязно настаивал на его либерализме, забыв о том, что именно в трактатах Мильтона идея революционного насилия нашла убежденное и яркое оправдание, наложив печать активности и исторического оптимизма на все творчество Мильтона.
В противовес этим концепциям выступил революционный романтик П. Б. Шелли 7«светочем в ночи Реставрации». В «Защите поэзии» (1821) Шелли указывал на пример Мильтона, призывая не поддаваться тлетворному влиянию безвременья. Но Шелли умер, не успев закончить свою драму об английской буржуазной революции («Карл I»), отмеченную некоторым влиянием Мильтона. В 1825 г. Т. Б. Маколей, в будущем один из самых типичных представителей британского буржуазного лицемерия, напечатал в журнале «Эдинбургское обозрение» статью «Мильтон»8, где нашел формулу, широко использованную в дальней- шем многими буржуазными мильтонистами: «Он не был пуританином, он не был вольнодумцем; он не был роялистом. В его характере самые благородные качества каждой из партий слились в гармоническое единство» 9. Так была найдена «точка зрения», давшая буржуазным ученым возможность «обезвредить» Мильтона и перейти к спокойному «академическому» изучению, которое превратилось в новый этап фальсификации великого англи- чанина.
Русские литературные круги 20—30-х годов, хорошо знакомые с поэзией Мильтона и в подлиннике и во французских или русских переводах, знали о борьбе вокруг его наследия. Более того, борьба эта развертывалась и в русской критике — естественно, не столь активно, как в английской.
Карамзин представил Мильтона читателям «Вестника Европы» 10 как юного джентльмена-меланхолика, влюбленного в сельскую тишь, но весьма не чуждого светских удовольствий и абсолютно далекого от общественной жизни Англии.
Гнедич выбрал для перевода 11 вступление к III книге поэмы «Потерянный рай» (стихи 4—55), подчеркивающее личную трагедию Мильтона — слепоту. Слепой поэт, ассоциирующийся у Гнедича с Гомером, возвеличен и абстрагирован. В нем трудно узнать Мильтона, потерявшего зрение за работой над трактатами, где защищалась честь английского народа и молодого республиканского строя.
Безыменные авторы, наспех стряпавшие предисловия к новым русским переводам Мильтона12 часто подсовывали русскому читателю клеветнические материалы на поэта, опубликованные за рубежом.
Наконец, университетские профессора — авторы руководств и курсов 20-х и 40-х годов — Мерзляков, Давыдов, Шевырев рассматривали творчество Мильтона, согласно традиции, в разряде «эпопей», превознося моральные достоинства его поэм и осторожно осуждая «странности» стиля.
Тем разительнее контрастируют со всем этим высказывания о Мильтоне Пушкина, рассеянные в ряде его законченных и незавершенных критических заметок13 и систематизированные в поздней статье «О Мильтоне и шатобриановом переводе «Потерянного рая» 14 На основании сверки текста статьи в «Современнике» с ее черновиками мы узнали, что Мильтон для Пушкина — «пылкий суровый защитник 1648 г.»15 (т. е. революции), «защитник прав английского народа»16, «политический писатель, славный в Европе».
Кроме этой весьма сочувственной характеристики, статьи и заметки Пушкина ценны и интересны не только заостренностью внимания к общественному содержанию творчества Мильтона, но и чрезвычайно верным подходом к его творческому методу, в котором Пушкин увидел противоречия, не отрицающие друг друга, а находящиеся в некоем диалектическом единстве. Белинский, несомненно, присматривался к отзывам Пушкина о Мильтоне. Великий русский критик одобрительно упоминал в своих статьях о том, как Пушкин вступился за Мильтона, высмеяв Гюго и Виньи за легкомысленную фальсификацию биографии и творчества Мильтона 17.
Пушкин был не одинок в своем отношении к Мильтону. За его высказываниями чувствуется целая традиция, восходящая к Радищеву, к декабристам (Кюхельбекер) — русским ценителям мильтоновой гражданственности.
деятельностью революционера-демократа.
У Белинского нет специальных статей, посвященных творчеству Гете, Байрона, Диккенса, но в его работах рассыпано так много замечаний о творчестве этих писателей, что понятно желание собрать их и присмотреться к ним.
Высказывания о Мильтоне встречаются реже и кажутся менее значительными. Они нередко остаются в стороне от основных теоретических вопросов, решаемых критиком.
Тем не менее эти высказывания представляют большой интерес. Они не только свидетельствуют об исключительной широте историко-литературного кругозора В. Г. Белинского. Они важны не только для литературоведа, занимающегося английской литературой или западноевропейским литературным процессом XVI — XVII вв., в котором очень заметное место принадлежит эпопее. Важны эти высказывания потому, что они, даже в таком второстепенном для Белинского вопросе, как творчество английского поэта XVII в., с большой убедительностью говорят о передовой роли русской революционно-демократической мысли в литературоведении XIX столетия. Достаточно представить себе систему мнений Белинского о Мильтоне не обособленно, а в связи со всем движением критической и литературоведческой мысли в России и на Западе, как будет ясно, что система эта далеко опережает построения и догматы многих современников Белинского, занимавшихся Мильтоном усидчиво и специально. Попутно это сопоставление разоблачает реакционные истолкования творчества Мильтона, очень характерные для буржуазного литературоведения уже в те годы. В тех случаях, когда Белинский вводит Мильтона в круг имен и явлений, охватываемых той или иной его статьей, немедленно проявляется превосходство метода, которым пользуется Белинский.
внимание будущего критика.
«Петров занимается переводом «Потерянного рая» на русский, стихами — и переводит — лихо!»,— писал Белинский П. П. и Ф. С. Ивановым в январе 1831 г. 18 Подчеркнутое определение —«стихами»— представляется нам косвенным указанием на то, что В. Г. Белинскому к этому времени должны были быть известны какие-то (или какой-то) из существующих русских переводов в прозе. Устанавливаемое по письмам общение с Петровым, первым из русских переводчиков, применившим белый стих для перевода поэмы Мильтона, могло дать Белинскому немало в смысле более непосредственного ощущения художественных особенностей поэмы Мильтона.
Минуя случаи, когда Белинский просто называет Мильтона среди других замечательных европейских писателей, мы остановимся на тех его высказываниях о поэте, которые в известной мере развернуты.
С первым из этих наиболее интересных упоминаний о Мильтоне мы встречаемся в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» [«Телескоп», 1835, №7—8]. Констатируя искусственность европейской эпопеи XVI — XVIII столетий, Белинский, не отказывая в таланте ее авторам, указывал на ложность методов, которыми они пытались создать эпос, подражая Вергилию. Подлинным эпосом нового европейского общества Белинский считал роман, указывая на его генетическую связь с эпопеей 19. Говоря о том, что авторы эпопей придают «своим поэтическим созданиям колорит идеальный», Белинский тут же констатирует неудачу этой попытки примирить новый исторический опыт человечества с отжившей формой: «Упрямо, назло природе, держится он прошедшего и в духе и в формах, и опытный муж, невозвратно утративший веру в чудесное, освоившийся с опытом жизни, силится придать своим поэтическим созданиям колорит идеальный. Но так как у него поэзия не в ладу с жизнью, чего никогда не должно быть, то удивительно ли, что... его чудесное переходит в холодную аллегорию...» [/, 105—106]. Среди произведений, которыми он иллюстрирует эту мысль, Белинский называет поэму Мильтона: «... скажите, бога ради, что такое эти «Энеиды», эти «Освобожденные Иерусалимы»? «Потерянные рай», «Мессиады»? Не суть ли это заблуждения талантов, более или менее могущественных, попытки ума, более или менее успевшие привести в заблуждение своих почитателей?» [/, 106].
«Чудесное переходит в холодную аллегорию»— эти слова замечательно точно характеризуют слабость некоторых образов Мильтона; они буквально применимы к образу бога в обеих поэмах, к образу Мессии в «Потерянном рае». Слабость творческого метода английского поэта, сказавшуюся в этом «холодном аллегоризме», Шатобриан объявил его достоинством. Революционер-демократ Белинский не только подчеркнул эту слабость, но и дал ей историко- литературное объяснение.
С этими мыслями Белинского о судьбах европейской эпопеи XVI — XVIII вв. тесно связаны некоторые его высказывания в другой работе: «Разделение поэзии на роды и виды» [«Отечественные записки», 1841, № 3]. Соответственно опыту, накопленному за пять лет, разделяющих эти работы, Белинский развил и уточнил свои соображения об эпопее, дав сжатый очерк развития эпических жанров.
Это уточнение выразилось прежде всего в том, что Белинский с замечательным лаконизмом отмечает национально-исторические особенности эпопей, сводимых им в единое явление, но отличных друг от друга. Историческая конкретность Белинского в подходе к каждой эпопее видна и в решении вопроса о «Потерянном рае». Белинский подчеркивает, что это поэма «кромвелевской эпохи»; в своем анализе он опирается на политические условия ее возникновения.
В этом очерке «Потерянный рай», вместе с «Освобожденным Иерусалимом» Тассо, назван «лучшими попытками в эпопее у новейших народов» 20. Белинский называет поэму Мильтона «произведением великого таланта». Но, пишет он, «форма этой поэмы неестественна, и при многих превосходных отдельных местах, обличающих исполинскую фантазию, в ней множество уродливых частностей, не соответствующих величию предмета». Белинский объясняет это несоответствие тем, что «форма» поэм, о которых он говорит, «чужда содержанию и духу времени». Так Белинский приходит к мысли об известном отставании формы от содержания; общий наглядный пример такого отставания он видит в целом в эпопее XVI — XVIII вв. (от Тассо до Вольтера), в качестве частного приводит «Потерянный рай» Мильтона и повторяет вывод, уже сделанный им в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя»: «эпопея нашего времени есть рома н».
«поэма превратилась в роман»; эпопея становится как бы этапом, предшествующим роману в литературном процессе. Недаром Белинский так прозорливо отделяет от других эпопей «Неистового Роланда»: «Хотя Orlando Furioso Ариоста и далеко не пользуется такою знаменистостию, как «Освобожденный Иерусалим», то он в тысячу раз больше рыцарская эпопея, чем пресловутое творение Тасса» [2, 35] В этой поэме действительно гораздо меньше черт того нового романа, который начал складываться в «Дон Кихоте» Сервантеса и особо развился, по концепции Белинского, в XVIII в. «... Философские повести Вольтера и юмористические рассказы Свифта и Стерна — вот истинный роман XVIII века» [3, 206].
Мысль Белинского о превращении поэмы в роман подтверждается, как известно, изучением эпопеи; в применении к «Потерянному раю» определение романа, данное Белинским, уже характеризует известные черты поэмы Мильтона — именно те, в которых это «превращение» сказывается особенно определенно: «Роман может брать для своего содержания... историческое событие и в его сфере развить какое-нибудь частное событие, как и в эпосе: различие заключается в характере самих этих событий, а следовательно, и в характере развития и изображения...» [2, 38].
В восстании Сатаны против бога развито «частное событие»— отношения Адама и Евы, по характеру весьма отличные от эпической темы борьбы и как раз во многом предвещающие будущий буржуазный роман.
До Белинского «Потерянный рай» Мильтона безоговорочно считали эпо- пеей, а часто и образцовой. Аддисон и Вольтер, «швейцарцы»21, Клопшток, Шатобриан при всем различии своих взглядов на Мильтона подтвердили престиж Мильтона как эпического поэта. Однако накапливались и критические замечания относительно особенностей этой эпопеи: Мильтона упрекали то в дурной композиции, то в странности образов, то в недостаточной обработке стиля, и это сочетание упреков с комплиментами сделалось в применении к Мильтону обязательным, было закреплено школьными поэтиками XVII — XIX вв., в том числе и русскими.
— Колридж, Хэзлитт, Дизраэли, Маколей — создали эмпирическую описательную традицию разбора произведений Мильтона, игнорирующую вопросы анализа. Но и они привыкли констатировать «странности» стиля Мильтона, уже не задумываясь над их причинами.
Белинский, рассматривая поэму XVI —XVIII вв., поставил попутно вопрос о противоречиях в поэме Мильтона, и, как мы могли убедиться, разрешил этот вопрос, указав на искусственность эпопеи — устарелой формы, в которую все еще втискивается новое содержание. Конечно, это новое содержание во многом преображало старую форму, что особенно видно в «Потерянном рае». Но и оно, это новое содержание, искажалось и омертвлялось канонами старой формы. Замечательная мысль Белинского находит себе обоснование и подтверждение в известном высказывании К. Маркса: «... возможен ли Ахиллес в эпоху пороха и свинца? Или вообще «Илиада» наряду с печатным станком и тем более с типографской машиной? И разве не исчезают неизбежно сказания, песни и музы, а тем самым и необходимые предпосылки эпической поэзии, с появлением печатного станка?» 22
В статьях, о которых мы сказали выше, Белинский включил Мильтона — эпического поэта — в общий историко-литературный процесс, чего не сделали до него ни критики XVIII в., рассматривавшие Мильтона только в рамках поэтики жанра (Аддисон, Вольтер, Бодмер), ни критики начала XIX в., рассматривавшие его изолированно как великую индивидуальность (Колридж, Шатобриан, Хэзлитт, Маколей).
Но Белинский решил вопрос и о месте Мильтона в английской литературе. Самые глубокие и плодотворные мысли критика о Мильтоне встречаются в одной из его поздних и наиболее значительных работ — в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» [«Современник», 1848, т. 7.]. Только зрелостью критической мысли Белинского и огромным опытом участника ожесточенной литературно-политической борьбы можно объяснить тот факт, что Белинский, специально не занимавшийся ни Мильтоном, ни его эпохой, нашел ключ к истолкованию особенностей образа Сатаны, над которым лишь иногда задумывались немногие пытливые западные мильтонисты XIX в. Большинство и не пыталось никак его истолковать, довольствуясь признанием в Мильтоне поэта-«сатаниста», подыскивая Сатане политические параллели (Колридж, Хэзлитт) или сравнивая его с другими образами дьявола в литературе23. Из многочисленных замечаний о загадочной роли Сатаны в поэме «Потерянный рай», где он одновременно и явный «враг», «тиран» и вместе с тем «герой», как на том настаивал еще Драйден, наиболее примечательны соображения Шелли. Приведем их полностью:
«Поэма Мильтона содержит в себе философское опровержение той самой системы, для которой она, силою странного и естественного противопоставления, явилась главною всенародной поддержкой. Ничто не может превзойти энергию и величие в характере Сатаны, как он выражен в «Потерянном рае» 24.
«Поэзия Мильтона явно произведение его эпохи: сам того не подозревая, он в лице своего гордого и мрачного сатаны написал апофеозу восстания против авторитета, хотя и думал сделать совершенно другое» [3, 792].
В этой короткой фразе заложено принципиальное решение «загадки» Сатаны. Если бы Мильтон не был поэтом своей эпохи, т. е. эпохи буржуазной пуританской революции, то он не стал бы делать Сатану «апофеозой восстания против авторитета».
Нам кажется возможным предположить, что слово «авторитет» в данном случае — термин из словаря эзоповых выражений, к которым прибегал Белинский, чтобы избежать цензурных придирок. Если бы Белинский здесь думал о буквальном смысле библейской легенды, которой пользовался Мильтон, он просто назвал бы бога противником Сатаны: восстание против авторитета — выражение, звучащее тем более многозначительно, что ему предпослано утверждение: «поэзия Мильтона явно произведение его эпохи».
Итак, сын революционной эпохи, сам участник «восстания против авторитета», Мильтон изобразил в своем Сатане «апофеозу восстания». Но Белинский вместе с тем помнил о пуританских, религиозных чертах английской буржуазной революции.
— поэт-пуританин; он связывает его с «пуританским движением» в цитируемой статье, как связывал его с пуританизмом и в статье «Разделение поэзии на роды и виды». Белинский прекрасно понимал отрицательное влияние пуритански-религиозного начала на творчество Мильтона и осторожно, иносказательно указал на это влияние: «Потерянный рай» есть произведение великого таланта; но подобная поэма могла бы быть написана только евреем библейских времен, а не пуританином кромвелевскои эпохи, когда в верование вошел уже свободный мыслительный (и притом еще чисто рассудочный) элемент» [2, 35]. В этом «но» и лежит причина того, что Мильтон «думал сделать совершенно другое», а его Сатана, невзирая на это пуританское «другое», стал «апофеозой восстания против авторитета».
Так Белинский раскрыл мнимую «загадку» Сатаны Мильтона, разобравшись в противоречиях писателя — участника буржуазной революции, но революции пуританской. Пуританское начало омрачило творческий мир Мильтона, говорит Белинский. Это видно в контексте всего цитируемого отрывка: «Шекспир был поэтом старой веселой Англии, которая в продолжение немногих лет вдруг сделалась суровою, строгою, фанатическою. Пуританское движение имело сильное влияние на его последние произведения, наложив на них отпечаток мрачной грусти. Из этого видно, что, родись он десятилетиями двумя позже, гений его остался бы тот же, но характер его произведений был бы другой. Поэзия Мильтона явно произведение его эпохи: сам того не подозревая, он в лице своего гордого и мрачного сатаны написал апофеозу восстания против авторитета, хотя и думал сделать совершенно другое. Так сильно действует на поэзию историческое движение общества» [3, 792].
Следовательно, не будь этого «исторического движения»—«пуританского движения», как выше уточнил сам Белинский, и герой «восстания против авторитета» не был бы гордым и мрачным сатаной.
Культурно-историческая школа буржуазного литературоведения — Массон и Патиссон, а за ними Дауден в Англии, Лотайссен и Штерн в Германии, позитивист Тэн во Франции — связывали творчество Мильтона с пуританской революцией то вульгарно и поверхностно, то эмпирически скрупулезно.
Тори Джонсон в XVIII в. упрекал Мильтона за эту связь с «мятежниками», Массон видел в нем великого поэта «великого мятежа», Тэн издевался над прямыми отголосками политических событий в «Потерянном рае». На основании данных изучения Мильтона виги и либералы считали его своим, Маколей, извращая историю, объявил его поэтом «над партиями». И никто не мог воспользоваться этими данными для объяснения особенностей творчества Мильтона, как это сделал, пусть в общих чертах, Белинский, обладавший в данном случае меньшим историко-литературным материалом, но применивший к нему свой метод критика-материалиста, представителя революционной демократии.
подобно Колриджу и Шатобриану, пиетистским элементам поэмы Мильтона.
И в этом случае особое значение имеют соображения Шелли; его склонность к диалектике и здесь подсказала ему гораздо более глубокое суждение о религиозности Мильтона: «Искаженные представления о невидимом, которым Данте и его соперник Мильтон дали идеальное олицетворение, являются как бы маской и мантией: великие поэты облеклись в них...»25
Но не говоря о прочих, и Шелли не мог так сформулировать отрицательное влияние пуритански-религиозного начала на поэзию Мильтона и исторически объяснить это влияние, как сформулировано и объяснено оно у Белинского. Превосходство исследовательского метода Белинского было основано в данном случае на тех элементах революционного, материалистического мировоззрения, которые выражены в его подходе к Шекспиру и Мильтону как писателям, выдвинутым разными эпохами английской истории.
В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» их творчество было примером, доказывающим положение, сформулированное Белинским: «... вполне признавая, что искусство, прежде всего должно быть искусством, мы тем не менее думаем, что мысль о каком-то чистом, отрешенном искусстве, живущем в своей собственной сфере, не имеющей ничего общего с другими сторонами жизни, есть мысль отвлеченная, мечтательная. Такого искусства никогда и нигде не бывало» [3, 791].
Приложив этот тезис к английской литературе XVI — XVII вв., Белинский создал свою общую концепцию английской литературы: Шекспир — поэт «старой и веселой Англии», в своих трагедиях, однако, уже предсказывающий нарастающий в ней кризис, Мильтон —«пуританин кромвелевской эпохи», Свифт — создатель «истинного романа XVIII века»,— а за ними Байрон и Диккенс.
—40 годов XX в., заслоняющие Мильтона то «метафизиками» с Донном во главе, то писателями Реставрации во главе с Драйденом, ни одно из этих явлений и никакой другой английский писатель XVII в. не запечатлели в прозе и поэзии эпоху буржуазной революции в Англии так, как запечатлел ее Мильтон.
Суждения Белинского о Мильтоне и эпопее были в корне противоположны рутинным взглядам, развиваемым в университетских поэтиках 20—40 годов XIX в. Их авторы, постоянно переносившие в русскую науку устарелые и ложные западноевропейские теории, были бессильны дать научное объяснение историко-литературных явлений. В противоположность несамостоятельной и ограниченной мысли Белинский, обгоняя и опровергая своих противников, стремился осмыслить историко-литературный процесс. Он закономерно объединял в нем явления европейской литературы в целом, включая литературу русскую, но помнил и о национально-исторических особенностях, формирующих развитие отдельных литератур. В этом процессе критик отвел конкретное место и Мильтону.
* * *
Революционно-демократическая сущность оценки Мильтона в работах зрелого Белинского делается особенно заметной в сравнении с мыслями Пушкина о Мильтоне, для своего времени весьма значительными и верными. Пушкин, вопреки обычному мнению мильтонистов начала XIX в., установил, что противоречия стиля «Потерянного рая» не были отклонением от нормы классицистской эпопеи, а являлись выражением самой художественной сущности поэзии Мильтона, отнесенного им к числу смелых поэтов-новаторов.
Видел Пушкин и другую сторону деятельности Мильтона: как помним, он считал его замечательным политическим писателем, выдвинутым историческими событиями середины XVII в., прежде всего революцией 1648 г. Но то, что Пушкин констатировал, Белинский мог объяснить, раскрыв с помощью анализа исторической ситуации особенности противоречий Мильтона.
«фанатиком». Если такой эпитет в применении к Мильтону и неточен, то Пушкин все же был прав в том, что (хотя бы так, сгущая краски) отметил в творчестве английского писателя ограничивающее религиозное начало, определившее многие недостатки творчества Мильтона — среди них и противоречия стиля.
Революционер-демократ Белинский не только выявил отрицательную роль этого религиозного начала, но и дал ему отрицательную же оценку, совершенно основательно указав на то, что в английской литературе XVII в. далеко не все писатели, даже находившиеся во власти религиозных предрассудков, подчиняли свое творчество религиозному началу в такой степени, как это было в «Потерянном рае»— поэме, написанной в эпоху, «когда в верование вошел уже свободный мыслительный (и притом еще чисто рассудочный) элемент». Тем самым Белинский подчеркнул ограниченность Мильтона. Эти замечания Белинского давали историческую перспективу развития английской литературы XVII в., отмечали в ней наличие борющихся сил.
Так в оценке творчества Мильтона, поэта, казалось бы, весьма далекого от русской литературно-политической борьбы середины XIX в., проявились передовые методологические принципы, свойственные революционеру-демократу Белинскому.
указал нам пути ее решения, закрепив в данном случае безусловный научный приоритет за русским революционно-демократическим литературоведением.
1949
Примечания.
2. См.: Горький M. Литературно-критические статьи. M., 1937. С. 32.
3. Переписка А. М. Горького с проф. Анучиным//Горький М. Письма в Сибирь. Красноярск, 1948.
4. См.: Coleridge S. Т. Seven Lectures on Shakespeare, Milton etc. 1856.
5. См.: Chateaubriand F. R. de. Essai sur la literature anglaise. Bruxelles et Leipzig, 1836.
7. Предисловие к поэме «Лаон и Цитна», 1818; к «Прометею раскованному», 1820.
8. См.: Macauley Т. В. Milton. Edinburgh Review, 1825.
9. Цит. по кн.: Macauley Т. В. Selected Essays. Ldn., 1886. P. 89.
10. Вестник Европы. M., 1802. IV. С. 312—313.
12. Например, анонимное предисловие к переводу 1827 г. («Потерянный рай», поэма Иоанна Мильтона. М., 1827).
13. «О поэзии классической и романтической», «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова», «О смелости выражений».
14. См.: Современник. 1837. Т. 5. С. 127, 139.
15. См.: Неизданный Пушкин. 1922. С. 195.
17. См.: Белинский В. Г. Собр. соч.: В. 3 т. М., 1948. Т. 1. С. 398—399; Т. 3. С. 639. Дальше цитаты в статье даны по этому изданию с указанием тома и страницы.
18. Письмо от 13 января 1831 г.//Письма. Т. 1. С. 27. П. Я. Петров — товарищ Белинского по Московскому университету.
19. «... поэма превратилась в роман» [Т. 1, с. 107].
20. Белинский В. Г. Т. 2. С. 34 («Разделение поэзии на роды и виды»).
—1783) и И. Брейтингер (1701 —1776). Бодмеру принадлежит перевод «Потерянного рая» — на немецкий язык.
22. Маркс К. Введение (Из экономических рукописей 1857—1858 годов) //Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 12. С. 737.
23. См. Массой Д. The Three Devils: Luter's, Milton's and Goethe's. Fraz. Magazin, 1844.
24. Шелли П. Б. Поли. собр. соч./В пер. К. Д. Бальмонта. Спб., 1907. Т. 3. С. 401 («Защита поэзии»).
25. Шелли П. Б. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 401.