9. ЛОНДОН И ЛОНДОНСКИЕ ТЕАТРЫ
К сожалению, в истории не зафиксировано, когда именно наш молодой супруг надолго простился со своей семьей — с Энн, которой, вероятно, было уже около тридцати, с Сьюзан и с близнецами, с родителями, старевшими в доме семьи Шекспиров на Хенли-стрит, — и, перейдя Клоптонский мост, зашагал один или вместе с актерской труппой по большой дороге, ведущей в столицу. Когда он прославится и станет состоятельным горожанином Стратфорда, он будет нанимать лошадей, а пока вполне уместно предположить, что юный Шекспир из соображений экономии шел пешком.
Он мог выбрать один из двух маршрутов — либо через Оксфорд, либо через Банбери. Первый путь был более коротким и прямым; любой мужчина мог проделать его за четыре дня, покрывая по сорок километров ежедневно; ночью за один пенс можно было обеспечить себя чистыми простынями на постоялом дворе. Эта дорога вела путника через Шипстоун-на-Стауре и Лонг-Комптон, через невысокую гряду холмов, разделяющих графства Уорикшир и Оксфордшир; затем мимо знаменитого круга из камней, называвшегося «Ролл-рич-стоунс», через голую безлесую возвышенность к королевскому заповеднику Вудсток, где густо росли старинные дубы и буки, и дальше к Оксфорду. За Оксфордом — Хай-Уайкоумб и Биконсфилд. Второй маршрут, который Обри называет той самой дорогой, которая ведет из Лондона в Стратфорд, проходил мимо Пиллертон-Херси через Эджхилл, затем через Банбери («славившийся сладкими пирогами, сыром и религиозным рвением»), через Бакингем, Эйлсбери (в который вступаешь по небольшому каменному мосту и каменной дамбе) и через два Чалфонта — в Аксбридж. Здесь эти два тракта встречались. Шекспиру был знаком последний маршрут, если верить ходившим в XVII в. сомнительным слухам о том, что драматург провел одну летнюю ночь в Грендоне и там повстречал щеголявшего неправильным словоупотреблением констебля, который послужил прообразом Кизила [в комедии «Много шума из ничего». — Перев.]; сомнительным потому, что Грендон-Андервуд был расположен на окольной дороге в пятнадцати километрах к югу от Бакингема [1]. От Аксбриджа шел уже только один оживленный тракт мимо Шепердс-Буш, мимо виселиц Тайберна и дома на Оксфорд-роуд, где лорд-мэр давал торжественные обеды. Затем, поворачивая на юг, дорога (теперь здесь проходит Шафстбери-авеню) приводила к церкви, стоявшей посреди живописного поселка, окруженного открытыми полями, и потому называвшейся церковью св. Джайлза-в-поле. За ней находилось предместье Холборн, и, миновав церкви св. Эндрю и св. Сепульхрия, путешественник наконец входил в великий город через ворота Ньюгейт [2].
Это были одни из семи ворот, через которые главные дороги вели в город, окруженный, как во времена Чосера, «высокой и массивной стеной со множеством башенок и бастионов» (но описанию Томаса Мора). Сложенная из необтесанного камня, покрытая черепицей и завершенная кирпичными и каменными зубцами с бойницами, эта стена огромной дугой длиной около четырех километров окружала город с трех сторон. Часть этой стены, протянувшуюся вдоль улицы Темз-стрит и защищавшую столицу со стороны реки, давно заменили пристани, склады и причалы процветающего порта. Другие участки стены, разумеется, тоже исчезли, а решетки ворот тяжело опустились, и сами ворота захлопнулись в последний раз в XVIII в. Однако их названия сохранились в названиях районов: Олдерсгейт — в восточной части города; Бишопсгейт, Мургейт, Криплгейт — в северной; Ньюгейт, Ладгейт, самые древние ворота, — в западной, очертив таким образом для современного лондонца границы старого города.
Если приезжий стоял с внешней стороны этих стен, в районе Сарри, скажем, возле внушительной башни храма пресвятой девы Марии-Овери (ныне Саутуоркский собор), ему открывался захватывающий дух вид на пространство столицы, отраженный в удивительно подробных панорамах Висшера и Холлара. С востока на запад, насколько видел глаз, протянулась могучая артерия великой, толкаемой вспять приливами реки. Ни один город в христианском мире не мог гордиться такой большой рекой. «Неспешнее, Темза, кати свои свежие воды», — звучит припевом у поэта. Воды Эйвона были куда свежей; экскременты из городской канализации сбрасывались в Темзу, трупы собак и прочая падаль плавали на ее поверхности. Но рыба, несмотря на эти стоки, все еще водилась в больших количествах, и множество лебединых верениц, скользивших по реке, удивляло приезжих с континента1. Оживляло реку и другое движение. Важные персоны держали собственные суда, которые швартовались у ступеней, спускавшихся от великолепных особняков к самой воде. Простой народ нанимал лодки на общественных причалах, где лодочники кричали: «Эй, на восток!» или «Эй, на запад!» Их клиентами по большей части были искатели развлечений, направлявшиеся в театры, загоны для травли медведей и публичные дома Банксайда или возвращавшиеся оттуда. В лице Джона Тейлора эти лодочники нашли своего увенчанного лаврами плебейского поэта, а река — своего наиболее восторженного певца. Темза, неблагозвучно пел он,
Несет хромых: тучнее тощий с ней, При ней всяк город чище и свежей; Без Темзы на безрыбьи даже рыбы, Страшась огня, мы шарить не смогли бы; И пивоварам без нее — беда: Дороже солода была б для них вода... [3]
Шекспир должен был иметь дело с лодочниками, поскольку, где бы он ни проживал — в Клинке или в Бишопсгейте, — пользовался их услугами, переезжая через реку, когда его и его труппу вызывали для придворных спектаклей, показывавшихся в Уайтхолле, в Гринвиче или в Ричмонде; он мог нанять речное такси у причалов возле Блэкфрайарз или у Пэрис-Гарден на противоположном берегу. Костюмы и реквизит доставлялись особо — на барке. Река была бесшумной серебристо струящейся дорогой. На людных пристанях и возле торговых складов высокие трехмачтовые суда разгружали свой товар. В Биллингсгейт прибывала не только рыба, но всевозможное продовольствие, за исключением бакалейных товаров (пряностей, сушеных фруктов и тому подобного). Когда королева всходила на свою золоченую монаршью барку с развевавшимися вымпелами, на Темзе воцарялась атмосфера праздника. Однажды в день св. Марка портной и неутомимый предприниматель Джон Мэйчин записал в своем «Дневнике», как после ужина королева разъезжала на своей барке вверх и вниз по реке, окруженная сотней судов, под звуки труб, барабанов, флейт и пушек, освещавших небо разрывами петард, пока в десять часов ее величество не решило, что уже наступил вечер, и все это время тысячи людей стояли вдоль берегов, глядя на королеву [4]. В 1581 г. Елизавета поднялась на борт барка «Золотая лань», чтобы посвятить в рыцари Дрейка; теперь этот древний барк, совершивший кругосветное плавание, лежит, истлевая, возле Дентфорда, где, по преданию, Кристофер Марло встретил свою насильственную смерть.
Вдоль реки непрерывный ряд особняков, связывавший Лондон с Вестминстером, демонстрировал богатство и мощь столицы. Вдали от берега теснились ряды небольших домов, и над их остроконечными крышами возвышалось более сотни колоколен и приходских церквей; некоторые из них представляли собой шедевры английской готики. Лондон, по словам поэта,
схож с серпом луны. При свете окон звезд веснушки не видны; А шпилей лес стоит, подобно тростнику, Чьи острия растут на лондонском брегу [5]. Все это изображено на панорамах Лондона.
Три внушительных сооружения господствуют над этим пейзажем. Лондонский мост, связывающий Саутуорк с городом возле Фиш-стрит, был единственной переправой через Темзу; «каменный мост длиной более 25 метров поразительной работы» — так писал некто приехавший из Германии в 1598 г. [6] Певцу воды нужны рифмы, чтобы выразить свой восторг:
Мост Лондонский недаром всех славней Величьем зодчества и прочностью своей.
Входивший в город с юга видел насаженные на железные пики головы, гирлянда этих голов варварски украшала надвратное помещение. Более привлекательно выглядели довольно богатые, красивые и хорошо построенные дома, в которых жили состоятельные торговцы [7]. Эти дома были выстроены вдоль всего моста, над всеми двенадцатью его арками, делая его более похожим на продолжение улицы, чем на мост. Торговцы жили в верхних этажах и демонстрировали свои товары в лавках, расположенных внизу по обе стороны такого узкого проезда, что (как с усмешкой замечает венецианский посол) два экипажа не могли разъехаться на нем, не подвергаясь опасности. Торговцы галантереей с их наиболее привлекательным товаром держали здесь свои лотки. Только сквозь три просвета между домами этого узкого проезда пешеходы могли мельком увидеть реку и ромбовидные бревенчатые конструкции, так называемые волнорезы, построенные вокруг быков моста. У десятого по счету, «Большого быка», во время отливов на волнорезе открывалась площадка, служившая основанием для каменных ступеней винтовой лестницы, которая вела в знаменитую часовню, называемую «св. Томас-на-мосту». Эта внушительная часовня (в которую также можно было проникнуть с моста), с ее теснящимися колоннами и множеством стрельчатых окон, построенная когда-то в память блаженного мученика, теперь превращена в склад и служит маммоне.
К западу от моста — собор св. Павла, самый большой и величественный в Англии, подавляет своими размерами окружающий городской пейзаж. Этот кафедральный собор, в том виде, в котором его знал Шекспир, отчасти уже был лишен своего великолепия, так как в 1561 г. молния разрушила деревянную колокольню, возвышавшуюся более чем на 50 метров. Благочестивые христиане собирали средства на ее восстановление, но она так никогда и не была вновь построена. Интерьер храма представлял собой разнородное зрелище. В среднем нефе, называемом «галереей Хамфри» или «галереей Павла», юристы — каждый у своей колонны — совещались с клиентами, слуги, лишившиеся хозяев, искали себе нанимателей, мошенники срезали кошельки у других мошенников, а кавалеры щеголяли своими плюмажами, затевали ссоры и назначали свидания сговорчивым девчонкам, в то время как портные примечали новейшие фасоны и демонстрировали свои ткани и кружева. Посыльные использовали этот неф как кратчайший путь на Флит-стрит, хотя теперь они уже не проводили (как в былые дни) своих лошадей и мулов через кафедральный собор. Тем временем церковные службы шли своим чередом на клиросе. На паперти возле креста св. Павла, стоявшего с северо-восточной стороны храма, по утрам в воскресные дни проповедники клеймили порок. Временами внутри церковной ограды устраивались лотереи, но в основном здесь торговали книгами. Многие печатники, проживавшие непосредственно на церковном дворе или поблизости от него, открыли здесь свои лавки. Под вывесками, на которых были изображены красный лев, белая лошадь или чернокожий мальчик и все что угодно, они выставляли на своих прилавках самые последние проповеди или изданные отдельными книгами пьесы. На переплете большинства пьес Шекспира, опубликованных при его жизни, стоит эмблема книгоиздателей с паперти храма св. Павла. Сам драматург некоторое время снимал комнату в нескольких шагах от собора св. Павла в районе Криплгейт. Должно быть, он не раз листал здесь книги, в которых находил источники сюжетов для своих пьес, или просто наблюдал ежедневно повторяющееся представление человеческой комедии, в своем роде не менее занимательное, чем те спектакли, которые ставились в театре «Глобус». К востоку от моста находилось массивное здание, куда более зловещее: Тауэр — огромный комплекс фортификационных сооружений. Ров, окружавший его с трех сторон, подъемный мост, мощные стены, внутренние дворы, центральная крепость Уайт-Тауэр [Белая башня] с ее зубчатыми стенами и четырьмя луковичной формы башенками, венчавшими более низкие башни цитадели. В «Ричарде II» Шекспир упоминает Тауэр, который «на горе нам построил Юлий Цезарь» [8]. Говоря так, он просто вторит народному преданию, ибо строительство Тауэра начал Вильгельм Завоеватель. Назначение этой крепости объясняет Джон Стоу в своем «Обозрении Лондона»:
единственным местом, где чеканится монета для всей Англии, арсеналом военного снаряжения, сокровищницей утвари и драгоценностей короны, вместительным хранилищем большинства протоколов королевских судов в Вестминстере [9].
Здесь не перечислены лишь одна или две функции. В Тауэре можно было сочетаться браком. Гуляющая публика посещала зверинец в Лайон-Тауэр [Львиная башня], которая была расположена у нынешнего главного входа; здесь в 1598 г. Пауль Хенцнер, учитель из Бранденбурга, с интересом разглядывал львов, тигра и рысь, «чрезмерно старого» волка, орла и дикобраза.
Известковый раствор кладки стен Тауэра, согласно Фитцстивену, монаху из Кентербери, жившему в XII в., смешивался с кровью диких зверей. Человеческая кровь также вошла в плоть Тауэра; недаром одну из его башен называют Блади-Тауэр [Кровавой башней]. Конвоиры доставляли узников в крепость по крытому каналу, проведенному под пристанью Тауэра. Этот въезд назывался «Воротами изменников». (Однажды в дождливое вербное воскресенье, когда вода билась о ступени, юная Елизавета проехала через эти ворота и торжественно объявила: «Сейчас на этот берег в качестве узника сходит самый верный из подданных, когда-либо ступавших на этот причал» [10].) Узкую пристань охраняет равнодушная пушка, пока лебедки разгружают товары. За крепостными укреплениями на Тауэр-хилл стоит деревянный эшафот и виселица. Ночью призраки являются в коридорах и на лестницах Тауэра; среди них есть те же самые призраки, которые тревожили покой Ричарда III накануне битвы на Босуортском поле. Ни одно другое здание не играет такой важной роли в пьесах Шекспира.
Однако город славился и множеством других зданий, представляющих исключительный интерес. Возле замка Бэйнардз на берегу реки, там, где на него выходит Темз-стрит, Ричард Глостер «среди епископов, отцов ученых» ожидал возможности с притворным смирением отвергнуть предложенную ему корону. Дом Лестера в районе нынешней улицы Стрэнд (этот район не являлся в те времена в точном смысле частью Лондона — он входил в состав герцогства Ланкастер) был «первым среди зданий, памятных своими внушительными размерами». Здесь жил Роберт Дадли, фаворит королевы, а после него Роберт Девере. Впоследствии это здание стало известно как дом Эссекса. В этот дом граф вернулся после ирландского похода, приветствуемый хором из «Генри V». Здесь он замыслил неудавшийся мятеж, закончившийся для него опалой и плахой. Обращенное фасадом на Корнхилл, высилось здание королевской биржи, построенное сэром Томасом Грешемом по образцу Большой биржи в Антверпене. Оно было четырехугольным, с огромными входными арками в северной и южной части. Внутри иноземные купцы и торговцы ходили вдоль сводчатой двухэтажной галереи с лавками. На этом большом северном базаре при свете восковых свечей они разглядывали доспехи, мышеловки, драгоценности, обувные рожки и всякого рода изделия. В полдень и в шесть часов вечера большой колокол созывал этих торговцев решать свои дела. Хотя Шекспир прямо не упоминает это «око Лондона» (как восторженно именует биржу Манди), биржа могла снабдить его материалом для аллюзий, связанных с Риальто в «Венецианском купце».
Как показывают панорамы Лондона, на севере за собором св. Павла и за колокольнями церквей тянулись необработанные поля — местность с разбросанными там и сям небольшими участками леса. Зеленая зона в те времена была ближе к городу, и путь от фермы до рынка был короче. Лондон кончался возле Кларкенуэлла. Приходы Сейнт-Панкрас и Чаринг-Кросс были еще сельскими поселениями. Излингтон был деревушкой, стоявшей при дороге, которая вела в Сейнт-Олбенс; деревья густо покрывали холмы Хэмпстеда. Но огороженный стеной город с трудом вмещал население, разросшееся до ста шестидесяти с лишним тысяч человек, так что здания стали строиться за пределами стен, образовав неопрятные окраины.
падкие на удовольствия кавалеры из юридических школ. Судья Шеллоу был в их компании в ту пору, когда его называли «весельчаком Шеллоу».
Там учился вместе со мной маленький Джон Дойт из Стаффордшира, и черный Джордж Барнс, и Франсис Пикбон, и Уилл Скуил из Котсолда. Таких четырех головорезов не сыскать было во всех колледжах. Смею вас уверить, уж мы-то знали, где раки зимуют, и к нашим услугам были всегда самые лучшие женщины2.
На рождественских пирушках господа из юридических школ произносили шутливые здравицы в честь «Люси Негро, аббатисы из Кларкенуэлла», и в честь хора ее монахинь, которые при пылавших светильниках пели «Я буду угодна» (первое песнопение заупокойной вечерни) для назойливых джентльменов из юридической школы. Профессор Дж. Б. Харрисон полагает, что она могла петь и для Шекспира, обретя таким образом бессмертие в качестве «смуглой дамы» в «Сонетах» [11]. Лесли Хотсон, также заинтригованный этой возможностью, думал, что этой Люси Негро была некая Люс Морган, Черная Люс, которая, к сожалению не будучи негритянкой, в лучшие дни была фрейлиной королевы. Позднее она завела публичный дом на улице Сейнт-Джон в Кларкенуэлле и «наживалась на продажной любви» [12]. Однако она вполне может соперничать с другими претендентками на роль «смуглой дамы» [13].
никто не построил ни одного дома; но потом, когда виселицы передвинули еще дальше, там появилась бесконечная улица, скорее напоминавшая грязный узкий коридор с проулками между небольшими домами, где снимали жилье подрядчики, снабжавшие продовольствием моряков; улица тянулась вдоль Темзы почти до Редклиффа на добрых полтора километра от Тауэра» [14]. Эти перемены заставили Стоу, страстно любившего этот город, в котором он прожил восемьдесят лет, тосковать о временах, описанных столь милым ему Фитцстивеном:
Со всех сторон за домами окраин — сады и огороды горожан, засаженные деревьями — большими, красивыми и соединенными в аллеи. С северной стороны — пастбища и пологие луга, через которые бегут ручьи, с благозвучным шумом вращающие колеса водяных мельниц, Неподалеку — большой лес, неогороженный и густой, надежный приют для оленей, вепрей и зубров. Хлеба растут не на тощей песчаной почве, а на нивах, плодородных, как в Азии, дающих обильный урожай и наполняющих зерном житницы. Вблизи от Лондона, в северных пригородах, есть особые источники пресной, целебной и чистой воды. Среди них наиболее известны источники Холиуэлл, Кларкенуэлл и Сейнт-Клемон. Их чаще всего посещают учащиеся и молодые люди, когда летними вечерами выходят пройтись и подышать свежим воздухом [15].
в 1592— 1594 гг. и вновь в 1603 г.; и тогда театры закрывались, а жители, которым это было по средствам, бежали. Население увеличивалось не столько за счет естественного роста, сколько благодаря притоку извне: его пополняли бежавшие от религиозных гонений во Франции и Нидерландах или сельские жители, лишившиеся своих наделов в результате превращения пахотной земли в пастбища. В Лондоне было много бедняков. Они теснились в убогих трущобах, снимая жилье в домах, бревенчатые каркасы которых были заполнены штукатуркой, смешанной с грязью; эти жилища вытесняли зеленые церковные дворы, надстраивались над конюшнями, проникая во все углы и щели города. Состоятельные приезжие иностранцы дивились чистоте этих проездов. «Улицы в этом городе весьма красивы и чисты, — замечает Хенцнер, — но та, которая названа в честь ювелиров, населяющих ее, превосходит все остальные: на ней есть позолоченная башня и бьющий фонтан» [16]. Но как большинство туристов, куда бы они ни приезжали, он видел лишь наиболее привлекательные районы, а не перенаселенные приходы и не кварталы за пределами приходов, вроде прихода св. Джайлза в Криплгейте или св. Леонарда в Шордиче, так что он ничего не говорит о той запущенности, на которую Тайный совет обращал внимание мировых судей Миддлсекса в 1596 г., на это «множество жалких сдававшихся внаем жилищ и домов на окраинах — прибежище беззакония и беспорядка» и на «большое число беспутных, распущенных и дерзких людей, нашедших себе пристанище в такого рода и подобных зловонных и содержащихся в беспорядке домах, а именно: в бедных лачугах и убогих жилищах нищих и людей, не имеющих ремесла, в конюшнях, постоялых дворах, пивных, тавернах, беседках, обращенных в жилье, в харчевнях, игорных домах, кегельбанах и борделях» [17]. В боковых проулках проезды были слишком узки для экипажей, а выступающие верхние этажи жилищ заслоняли солнечный свет. Мусор, выбрасываемый из окон, лежал кучами; моча и экскременты загрязняли сточные канавы. В Мурфилдсе и в Финсбери-Филдсе валялись разлагавшиеся трупы собак, кошек и лошадей. Бойня прихода св. Николая в Ньюгейте размещалась в самом центре города; здесь зловонная кровь текла по улицам, а потрохами кормились местные коршуны и вороны, их (как и лебедей) было запрещено уничтожать. На Сколдинг-Эллей торговцы птицей публично палили кур и продавали их на соседнем птичьем рынке. Окружавший большую стену города ров, в котором когда-то водилась рыба, стал зловонным источником заразы. Все это способствовало размножению черных крыс, наводнивших сдававшиеся внаем жилища и лачуги, и распространяло блох, переносивших бациллу чумы. Впоследствии более свирепая бурая крыса, предпочитавшая размножаться не в жилищах, а в норах или в водостоках, помогла искоренить черную крысу. Способствовало этому и улучшение жилищных условий. Но это произошло уже после Шекспира и не без помощи Великого пожара, уничтожившего значительную часть того Лондона, который он знал [18].
И все же, несмотря на скученность, грязь, засилье крыс и болезни, столица была ярко украшена всевозможными цветами и зеленью. Вдоль берегов реки старинные резиденции, естественно, были окружены обширными садами с цветочными клумбами и плодовыми деревьями. В весенний день 1596 г. Эдмунд Спенсер вполне мог пройти там,
Где берег серебристый Темзы цвел, Чьи отмели — его реки подол, Раскрашен был различными цветами, И убран драгоценно всякий дол.
На небольшой высоте в стыках каменной кладки стены, идущей вдоль Темзы, возле Савойя росла дикая редька, и ее можно было сорвать, когда вода в реке спадала. Под городской стеной в саду одного лондонского аптекаря цвел цельтис. Даже часть городского рва была покрыта садами. Трава росла и среди развалин бывших монастырей, еще не превращенных в жилые помещения. На Поп-Лейн в районе Олдерсгейт, где когда-то (как иные говорят) росли ивы возле приходской церкви св. Анны-в-ивах, ив больше не было — «ныне здесь нет места, на котором могли бы расти ивы», но несколько высоких ясеней еще украшали церковный двор. Окраина Холборн в основном состояла из садов; в Хэкни женщины из окрестных селений собирали некрупную репу и продавали ее у рыночного креста в Чипсайде. Ползучая лапчатка (или пятилистник) обвила кирпичную стену на Лайвер-Лейн; задняя стена улицы Чансери-Лейн заросла ползучей травой ногтеедой, и она же нависла над входом в гробницу Чосера в старом дворце Вестминстерского аббатства [19].
Большой город контрастов порождал величественные особняки и трущобы, сады и заваленные отбросами закоулки. Находясь в непосредственной близости от королевского двора, город был жизненно важным нервным центром ремесел, торговли, коммерции, а также искусств; Лондон питал английское Возрождение. Только в столице гениальный драматург мог сделать карьеру. Но и у захолустного Стратфорда, расположенного в ста восьмидесяти километрах от столицы, были свои проблемы. Горожане постарше помнили чуму шестьдесят четвертого года, хотя с тех пор им больше не доводилось переживать ее. Летом, перед гибелью испанской армады, вода в Эйвоне внезапно поднялась, с двух сторон разрушив Клоптонский мост и залив все скошенное сено в долине. Разрушительные пожары три раза бушевали в Стратфорде при жизни Шекспира. Однако на берегах Эйвона летними вечерами можно было вдыхать более свежий воздух. Лани и олени все еще укрывались в Арденском лесу, и нивы давали богатые урожаи — не менее богатые, чем в окрестностях Лондона во времена Фитцстивена. Так что нам не следует удивляться тому, что (как гласит предание) поэт каждый год приезжал в свой родной город, или тому, что он приобрел большую часть своей собственности в нем, а не в столице, или тому, что, будучи на вершине своей лондонской славы, предпочел провести сумеречные часы своей жизни в Стратфорде.
особенности Лондона, о которой мы как раз собираемся говорить. Никто более тщательно не изучил в нем каждый камень и каждую улицу, чем Джон Стоу, и все же он странным образом мало говорит о театрах, которые в наших глазах составляют славу елизаветинской Англии. В связи с исчезновением религиозной драмы Стоу сообщает, что в последнее время вместо этих драм вошли в употребление комедии, трагедии, интерлюдии и хроники, как правдивые, так и вымышленные; для представления коих сооружены определенные публичные здания, такие, как «Куртина» etc. [На полях: «Театр» и «Куртина» — для комедий и других зрелищ] [20].
В другом месте, описав Холиуэлл, Стоу мимоходом добавляет: «И вблизи от мест сих построены два общественных здания для развлечения, в коих разыгрывались и представлялись комедии, трагедии и хроники. Одно из них называется «Куртина», другое — «Театр»; оба находятся в юго-западной части здешнего поля» [21]. Вот и все, но даже эти лаконичные упоминания он изъял из второго издания «Обозрения» в 1603 г. К тому времени, правда, «Театр» перестал существовать, и слуги лорд-камергера больше не играли в «Куртине». Однако в «Глобусе» за несколько пенни можно было посмотреть «Юлия Цезаря» или «Гамлета». Стоу ни разу не упоминает шекспировский театр. Отнюдь не пуританин, этот «славный старик» был слишком респектабельным буржуа, чтобы его могли привлекать такие пустяки, как театральные пьесы. Описаниям елизаветинских театров и того, что с ними связано, мы обязаны путешественникам с континента. Так, Томас Хейвуд, который сам был драматургом, с гордостью говорит о том, что «театральные представления суть украшение этого города и чужестранцы всех племен и народов, часто бывающие здесь, рассказывают у себя на родине, с каким восторгом они смотрели их, ибо есть ли еще в христианском мире город, который мог бы состязаться с Лондоном в разнообразии зрелищ?» [22]. К счастью, несколько кратких записей, сделанных этими путешественниками, уцелело.
Летом 1598 г., методически обозревая город, Пауль Хенцнер тщательно осмотрел мраморные гробницы в соборе св. Павла и в Вестминстере, а также доспехи в Тауэре и множество товаров на королевской бирже. В Гринвиче он получил доступ в приемный зал (какой-то друг похлопотал за него) и мельком видел королеву, шестидесятипятилетнюю, с обнаженной грудью и почерневшими зубами; англичане, как заметил он в своей записной книжке, употребляют слишком много сахара. В поисках развлечений Хенцнер отправился в Банксайд. За пределами города есть несколько театров, где английские актеры почти ежедневно представляют трагедии и комедии перед весьма многочисленной публикой; эти зрелища завершаются превосходной музыкой, разнообразными танцами и излишне бурными рукоплесканиями присутствующих. Неподалеку от этих театров, которые все построены из дерева, возле реки находится королевская барка... [23]
Но по-видимому, Хенцнеру была по вкусу менее изысканная пища, чем театральные драмы, поскольку он подробно останавливается на другого рода зрелищах:
Есть здесь и другие помещения, построенные в форме театра, где происходит травля быков и медведей; животных держат на привязи, и на них спускают больших английских бульдогов, но собаки тоже весьма рискуют пострадать от рогов быка и зубов медведя; и порой случается так, что собак убивают на месте; новые псы немедленно замещают раненых и уставших. За этой забавой часто следует другая: пять или шесть мужчин окружают и нещадно бьют бичами ослепленного медведя, который не может избежать ударов, так как прикован цепью. Медведь защищается изо всех сил и со всей своей ловкостью, швыряя наземь всех, кого ему удается достичь, и тех, кому не удается увернуться, вырывая у них из рук бичи и ломая их. На этих зрелищах, как и повсюду, английская публика постоянно курит табак... В этих театрах сообразно с временем года разносят и продают плоды, такие, как яблоки, груши и орехи, а также эль и вино [24].
«особые (sonderbare, то есть besondere) дома, построенные так, что в каждом из них около трех галерей, расположенных одна над другой» [25]. Неясно, почему эти галереи произвели на него такое впечатление. Возможно, он не видел прежде театров с подобным устройством сидячих мест или, может быть, он вообще никогда до этого не видел театров. Через десять лет принц Левис из Анхальт-Кетена был поражен прекрасными костюмами, в которые были одеты актеры, изображавшие королей и императоров в четырех театрах (vier spielhauser), действовавших тогда в Лондоне. Священник церкви пресвятой девы Марии в Утрехте Иоганнес де Витт, возможно посетивший Лондон в том же, 1596 г., оставил, помимо заметок, уникальный набросок интерьера одного из театров. И то и другое пропало, но, к счастью, друг де Витта, учившийся с ним в Лейденском университете, настолько заинтересовался записями и наброском, что скопировал их в свою записную книжку, которая прекрасно сохранилась и доступна теперь всем в скромной университетской библиотеке, расположенной в центре Утрехта. В конце XVI в. Томас Платтер из Базеля приезжал в Лондон и несколько лет спустя описал виденные им спектакли. Заметки Платтера и де Витта наряду с рисунком последнего — наиболее ценные свидетельства очевидцев о елизаветинском театре. Мы еще вернемся к ним.
Драматическое искусство процветало в Лондоне еще до сооружения специальных театральных помещений. Шестидесятыми годами датируются первые известия о труппах, дававших представления в трактирах «Бык» в Бишопсгейте; «Бел-Сэвидж» на Лудгейт-Хилл; «Колокол» и «Скрещенные ключи», расположенные рядом на Грейсчерч-стрит; «Красный лев» и «Кабанья голова» в Уайтчепеле3. Снабженные постоянными сценами, артистическими уборными, а также местом, где могли стоять зрители, эти трактиры долгое время использовались актерами и после того, как с появлением театров они устарели. Известно, что даже в 1594 г. шекспировская труппа играла «зимой в пределах города в трактире «Скрещенные ключи» на Грейшес-стрит».
И все же сооружение первого специального театра является событием огромного значения в истории английской драмы. Джеймс Бербедж, «первый строитель театров», по профессии был плотником (или мастером-столяром) в предприятии Снага, а по нраву — «упрямым малым», так говорит о нем один из его современников. Не преуспев в своем ремесле, он стал профессиональным актером. В одном документе 1572 г. он упомянут как ведущий актер весьма уважаемой труппы графа Лестера, возможно, ее глава (его имя значится первым в списке), и подобным же образом он вновь упоминается вместе с этой же труппой в 1574 и 1576 гг. Этот странствующий актер сообразил, что можно извлекать «постоянную и значительную прибыль» из здания, предназначенного исключительно для драматических представлений. Он оказался прав. В 1576 г., когда у него было не более ста марок — вовсе не скудная сумма по тем временам, а требовалось куда больше, — он одолжил капитал у своего родича, преуспевавшего бакалейщика Джона Брэйна, который десятью годами раньше вложил деньги в трактир «Красный лев». Теперь следовало найти место для строительства.
Поскольку сам Бербедж жил на северной окраине, он присматривался к району Халнуэлл (или Холиуэлл), который являлся частью прихода св. Леонарда в Миддлсексе и Шордиче и был расположен всего в полумиле за городскими воротами Бишопсгейт. Эта местность, названная в честь старинного, считавшегося святым, источника, принадлежала когда-то небольшому бенедиктинскому монастырю. Монастырь был распущен.
жилищ, разрушившегося амбара и каких-то огородов. Здесь на небольшом участке пустующей земли между этими брошенными домами и старой кирпичной стеной монастыря весной 1576 г. рабочие Бербеджа начали строить здание театра. Более чем через полстолетия Катберт Бербедж (сын Джеймса) и его семья сделали памятную запись об этом событии и его последствиях:
Отец, давший нам, Катберту и Ричарду Бербеджам, жизнь, первым построил театр и сам в молодые годы был актером. Он построил «Театр», одолжив много сотен фунтов под проценты. Актеры, жившие в те времена, получали прибыль лишь от части входной платы, теперь же актеры получают от хозяев помещения всю входную плату и половину платы за места на галереях. Он построил это здание на арендованной земле, из-за которой у него впоследствии была большая судебная тяжба с землевладельцем, а после его смерти подобные же неприятности легли на нас, его сыновей. Тогда мы надумали сменить место и, израсходовав надлежащую сумму, построили «Глобус», заняв еще больше денег под проценты... [26] Но об этом событии речь пойдет в другой главе.
Ров с западной стороны отделял театр от широкого поля Финсбери. Поскольку Бербедж не имел права пользоваться дорогой, идущей от Холиуэлл-Лейн, зрители должны были пересекать поле и проходить к театру через ворота в монастырской стене. «Мне нужно было попасть в «Театр» на спектакль», объявляет призрак Тарлтона, вернувшийся из чистилища, — и, подойдя к нему, я обнаружил такое скопление буйного люда, что подумал, не лучше ли мне прогуляться в одиночестве по этим полям, чем попасть в такую страшную толчею. Мне пришлась по нраву эта затея, и я зашагал мимо часовни св. Анны, что у источника Клир, и прошел позади часовни Хогсдона. Там, очутившись на солнцепеке и увидев прекрасное дерево, дававшее прохладную тень, я присел, чтобы отдышаться, и, передохнув немного, заснул... Тут я проснулся и увидел такое стечение народа, заполнившего поля, что сразу понял: спектакль кончился... [27]
Второй театр был построен сразу же вслед за первым. Это был театр «Куртина», открывший свои двери осенью 1577 г., через несколько месяцев после того, как по нашим сведениям открылся «Театр». Здание получило свое имя («Curtain») от названия местности, в которой было расположено, — Кетн-Клоуз (Curtain-Close), всего в каких-то двухстах метрах к югу от здания «Театра» по другую сторону Холиуэлл-Лейн. Появление в столице двух таких сцен предвещало для иных неминуемое торжество Содома и вызвало взрыв апокалипсической риторики. «Взгляните лишь на скверные пьесы, идущие в Лондоне, и посмотрите на множество народа, стекающегося на них и следующего их примеру,— сокрушается некто «Т. У.», возможно Томас Уайт (приходский священник церкви св. Дунстана, что на Западе), во время воскресной проповеди, которую он читал у креста св. Павла 3 ноября 1577 г., — посмотрите на роскошные помещения театров, эти неизменные памятники расточительности и безрассудства Лондона» [28]. Уильям Харрисон вторит ему: «То, что актеры настолько разбогатели и могут строить подобные дома — явный знак наступления дурных времен» [29]. Но Генри Лэнман, или Лейнман (который, по-видимому, построил театр «Куртина»), не был актером; это был средних лет лондонец, называвший себя джентльменом. Он арендовал земельный участок в Кетн-Клоуз в 1581 г. и получил доход от помещения театра в 1585 г. Он отнюдь не разбогател благодаря своему порочному предприятию, поскольку театр «Куртина» никогда не достиг такой славы, какой пользовался «Театр» Бербеджа. Между 1579 и 1583 гг. в «Куртине» время от времени устраивались публичные состязания в фехтовании. Через два года театр «Куртина» стал «филиалом» (an «easer») «Театра», как он назван в документах, а Лэнман и Бербедж договорились делить прибыли, и такое соглашение было заключено на семь лет. Труппа Шекспира, «слуги лорд-камергера», почти наверняка давала представления в театре Лэнмана с 1597 по 1599 г. Как раз в этот период «Ромео и Джульетта» «сорвали рукоплескания в «Куртине». Когда хор в «Генри V» говорит про «деревянное О», он, вполне возможно, имеет в виду «Куртину», а не (как часто думают) «Глобус» и таким образом увековечивает это в остальном мало чем примечательное здание.
«Куртина», должно быть, была тем самым бишопсгейтским театром, который в 1599 г. посетил Томас Платтер, поскольку «Театр» к тому времени перестал существовать:
английский и ирландский манер. Ежедневно около двух часов пополудни в Лондоне играется две, а порой даже три пьесы в различных помещениях, чтобы развеселить публику (дословно: «чтобы один развеселил другого»), поэтому те, кто лучше делает это, собирают наибольшее число зрителей. Эти помещения построены таким образом, что игра происходит на высоком помосте и каждому все отлично видно. Однако там есть отдельные галереи с сидячими местами получше и поудобней, но и плата за них выше. Ибо тот, кто стоит внизу, платит всего лишь одно английское пенни, если же он хочет сидеть, его проводят через другую дверь, где с него берут дополнительное пенни, если же он желает сидеть на подушках, на самых удобных местах, где не только он все видит, но где все видят его, тогда, войдя в еще одну дверь, он платит еще одно английское пенни. А во время представления среди публики разносят еду и напитки, так что каждый к тему же может подкрепиться за свои деньги.
ибо это им не подобает, и в конце концов продают ее актерам за несколько пенсов.
Как много времени они [лондонцы] ежедневно проводят, таким образом, на спектаклях, хорошо известно всякому, кто хоть раз видел их [актеров] искусство и игру... [30] Здание «Куртины» просуществовало дольше, чем это было необходимо для театральных целей, и (согласно Мэлону) в последние дни его использовали лишь для кулачных боев. Оно все еще стояло на месте в 1627 г., когда, как свидетельствуют местные записи, территория Мидлсекса распространилась на «обширную землю возле театра «Куртина».
Таковы были театры северных окраин к тому времени, когда Шекспир явился на лондонской сцене. Однако центр притяжения актеров переместился на другой берег Темзы, в Сарри, где отлично удовлетворял запросы искателей развлечений. Широкий луг привлекал участников пикников и давал простор для игры в мяч или в шары атлетам — любителям бега и борьбы. («Видел ли кто такое невезение? — жалуется Клотен в «Цимбелине», — мой шар катился прямо к цели, как вдруг налетает второй шар... Пойду взгляну на этого итальянца! А то, что я проиграл в шары днем, отыграю у него сегодня вечером»4.) Здесь упражнялись в стрельбе из лука — традиционном искусстве англичан, в том искусстве, о котором судья Шеллоу, дряхлеющий в буколическом Глостершире, вспоминает столь ностальгически: «Он отлично стрелял из лука. И вдруг умер... Да, отменный был стрелок. Джон Гант очень его любил и, бывало, ставил на него большие заклады. Умер! Он попадал в цель с двухсот сорока шагов, а легкую стрелу пускал с двухсот семидесяти; поглядеть на него — душа радовалась» 5 которых окраинные беседки стали синонимом распутства. («Но неужели // Лишь на окраине твоих утех // Я жить должна? Иль Порция для Брута // Наложницею стала, не женой?»6 ) Они напивались в тавернах или проигрывались в игорных домах. Они смотрели Джорджа Стоуна и Гарри Ханкса, своих любимых медведей, отбивавшихся от свирепых английских догов в амфитеатрах, которые начиная с середины века изображались на картах Саутуорка; на одной из таких карт, выполненной Брауном и Хогенбургом и напечатанной в 1572 г., отмечены примыкающие конюшни и псарни. Банксайд был подходящим местом для этих грубых развлечений еще и потому, что тамошние мясники по дешевке продавали требуху в Пэрис-Гарден и обеспечивали зверям вдоволь корма [31].
Первый театр на южном берегу Темзы историки называют «Ньюингтон-Батс» (в пору существования этого театра у него не было устоявшегося названия). Так именовался участок тракта ее величества в том месте, где сливались дороги, ведущие из Камберуэлла и Клампа в Саутуорк. Нет никаких свидетельств о существовании в этих местах древних стрельбищных валов для лучников (archery butts), как это предполагалось до недавнего времени. Этот театр, как теперь представляется, был построен или переоборудован из уже существовавшего строения по инициативе Джорджа Сэвиджа, ведущего актера в труппе «слуг графа Уорика», ставшего их покровителем в 1575 г. Возможно, театр был открыт вскоре после этого [32]. До театра можно было добраться пешком по дороге, являвшейся продолжением улицы Саутуорк-хай-стрит, пересекавшей поля Сейнт-Джордж, окружавшие церковь св. Георгия. Первые сообщения о пьесах, игравшихся в «Ньюингтон-Батсе», относятся к 1580 г., то есть ко времени, когда уже распалась труппа «слуг графа Уорика». Этот театр никогда не привлекал много публики, без всякого сомнения, из-за своего неудобного местоположения. В 1592 г. Тайный совет разрешил труппе «слуг лорда Стренджа» играть в этом помещении, затем отменил это распоряжение «по причине утомительности пути к театру и потому, что в театре уже давно не ставились пьесы в будние дни» [33]. Когда объединенная труппа «слуг лорда-адмирала» и «лорд-камергера» давала представления в «Ньюингтон-Батсе» в течение короткого сезона 1594 г., ежедневный заработок актеров составлял ничтожную сумму — 9 шиллингов, несмотря на то, что в их репертуар входили «Тит Андроник», «Укрощение строптивой» и загадочная утраченная пьеса «Гамлет». К 1599 г., по имеющимся сведениям, от этого театра осталось «лишь воспоминание» [34]. Зрителям больше не нужно было пересекать поля для того, чтобы посмотреть спектакль.
Ибо в январе 1587 г. Филипп Хенсло и Джон Чолмли, лондонские горожанин и бакалейщик, в качестве компаньонов заключили соглашение об использовании «театра, который в настоящее время строится и вскоре будет возведен и открыт», на участке земли, что на углу улиц Роуз-Элли и Мейдн-Лейн. На этом свободном участке некогда был цветник роз. Теперь это был район публичных домов, удобно расположенный на берегу реки, неподалеку от города [35]. Театр здесь едва ли мог прогореть. 19 февраля 1592 г. «слуги лорда Стренджа» дали первый спектакль в театре «Роза»; труппу возглавлял Эдвард Аллен — из всех трагиков того времени он был самым опасным соперником Ричарда Бербеджа. Согласно договору, этот английский Росций некоторое время был совладельцем, а затем полным хозяином театра «Роза» (Чолмли исчез из поля зрения; вероятно, он умер); это товарищество было скреплено женитьбой Аллена на падчерице Хенсло. Они заработали себе огромное состояние на театральном деле, и в 1613 г., удаляясь на покой в свое сельское поместье, Аллен щедро одарил Годс-Гифт-Колледж в Далидже. К этому времени в театре «Роза» больше не ставилось спектаклей (после 1603 г. нет никаких упоминаний о представлениях в нем), однако он сыграл свою роль, превратив Банксайд в жизненный центр лондонского театрального дела, а Хенсло — в наиболее могущественного театрального магната своего времени. Шекспир имел отношение к театру «Роза». 24 января 1594 г., когда в нем играли «слуги графа Сассекса», Хенсло отметил в своем «Дневнике» представление «Тита Андроника» как «новое» [36] — странное выражение, означающее, возможно, что эта пьеса была вновь разрешена к постановке распорядителем дворцовых увеселений. «Тит» был единственной «новой» пьесой из числа тех, которые труппа играла во время своего кратковременного пребывания в «Розе».
Хенцнер упоминает о каком-то театре в западной части Банксайда вблизи от того места, где стояла на якоре королевская барка. Должно быть, это был театр «Лебедь» в Пэрис-Гардене. Когда Фрэнсис Лэнгли, лондонский торговец мануфактурой и золотых дел мастер (в данном случае последнее выражение является эвфемизмом и означает «ростовщик»), собрался строить этот театр, лорд-мэр громогласно выражал недовольство и тщетно пытался воспрепятствовать выдаче лицензии, так как эта земля являлась частью владений бывшего монастыря Бермондси и потому находилась в распоряжении короны. Лэнгли начал строительство в северо-восточном углу поместной земли, восточнее замка и в двадцати шести поулах (pole) (в среднем 130 метров; один поул соответствует примерно 4,6 метра) прямо к югу от причала Пэрис-Гарден, где лодочники ожидали клиентов [37]. «Лебедь» открыл свои двери для публики летом 1596 г., ибо именно тогда (как кажется) Иоганнес де Витт предпринял свое знаменитое посещение этого театра. Шекспир имел какие-то дела с хозяином «Лебедя», так как их имена появляются вместе в 1597 г. в ходатайстве о предоставлении залога мирных намерений [38].
над тем, что послужило образцом для этих замечательных сооружений, хотя отдельные авторы в отличие от остальных считали образцами то амфитеатры для травли зверей, то трактирные дворы, то тюдоровские пиршественные залы с их крытыми галереями. Один авторитетный ученый указывал даже на классический авторитет Витрувия, однако вряд ли столяр и актер Джеймс Бербедж, перед тем как его плотники начали строить «Театр», пытался одолеть латинский трактат «De architectura» [«Об архитектуре»]; едва ли вероятнее и то, что он мусолил французский перевод этой книги в библиотеке математика и мага Джона Ди или будто бы сам Ди спроектировал «Театр» с помощью Бербеджа в качестве «сотрудника и исполнителя» [39]. Нам нет необходимости задерживаться на этих соображениях. Кроме того, историки вели бесконечные споры о таких деталях, как размеры различных частей помещения театра, или о значении эффектных «открытий» (находящаяся за занавесом внутренняя сцена — излюбленное предположение первых театроведов — в наши дни не встречает поддержки). Нас интересуют характерные черты этих театральных помещений, известные нам по бесчисленным историям театра, по изображениям художников или по масштабным реконструкциям. Мы не сделаем большой ошибки, выбрав себе в гиды тогдашнего наблюдателя — де Витта.
Его заметки, озаглавленные (Ван Бухелем) «Ex Observationibus Londinensibus Johannis de Witt («Из лондонских наблюдений Иоанна де Витта»), следующим образом переводятся с латыни: В Лондоне — четыре амфитеатра замечательной красоты, и каждый называется в соответствии с изображением на вывеске. В каждом из них ежедневно играется какая-нибудь пьеса для простонародья. Два наиболее великолепных из них расположены на южном берегу Темзы и, как показано на их вывесках, называются «Роза» и «Лебедь». Два других находятся за чертой города, к северу от него, на большой дороге, проходящей через епископальные ворота, в просторечьи именуемые Бишопсгейт. Кроме того, есть пятый амфитеатр, но построенный иначе и предназначенный для травли зверей, где содержится в отдельных клетках и огороженных местах множество медведей и огромных собак, которых держат для боев, и это зрелище является наиболее привлекательным для мужчин7. Из всех театров, однако, самым большим и самым великолепным является тот, на чьей вывеске изображен лебедь и именуемый в просторечна театром «Лебедь», ибо в нем могут поместиться три тысячи человек; и построен он из большого количества песчаника (несметные залежи которого имеются в Британии) и имеет деревянные колонны, так искусно раскрашенные под мрамор, что даже наиболее опытный может обмануться. Поскольку здание своей формой напоминает римский театр, я зарисовал его выше [40].
Набросок изображает интерьер какого-то театра с тремя ярусами галерей вокруг центрального круглого двора; затем то, что некоторые называют ступенями (некое очертание, помеченное словом «ingressus» — «вход»), очевидно ведущими в нижнюю галерею; лестницы, обеспечивающие доступ в верхние галереи, нам не видны. Большая четырехугольная сцена (proscoenium), неправдоподобно более глубокая, чем широкая — перед нами всего лишь грубый набросок, — господствует над не покрытым кровлей двором8. Эта сцена покоится на двух мощных опорах; пара коринфских колонн в свою очередь поддерживает «небо»9 В задней части сцены расположена артистическая уборная (mimorum oedes), в которой актеры переодевались и хранили реквизит. Актеры выходили на сцену и уходили с нее через две массивные двустворчатые двери в фасаде артистической уборной; за дверным проемом, задернутым занавесками, можно было обнаружить, например, Фердинанда и Миранду, играющих в шахматы в «Буре». Ничто не указывает на существование какой-либо внутренней сцены. На рисунке де Витта не видно никакого люка, открывающегося в «ад», расположенный внизу, хотя театру необходимо было такое отверстие для призраков и могил, например в «Гамлете», и для изображения «окровавленной проклятой ямы» в «Тите Андронике». Второй ярус фасада образует собой ряд из шести окон; очевидно, это отдельные ложи, в которых зрители сверху смотрят на спектакль. Одна из этих лож могла служить помещением для музыкантов. Ложи могли освобождаться, если действие происходило наверху; это была та верхняя сцена, которой, кажется, пользовались не так часто, как думали первые историки театра. Над «небом» расположено чердачное помещение, где содержались подвесные приспособления для изображения полета — например, когда Юпитер спускается на землю в «Цимбелине». На крыше этого строеньица развевается флаг с изображением лебедя, поднятый для того, чтобы объявить, что в этот день дается представление, а в дверях стоит какой-то человек. Кажется, он поднес к губам трубу, с которой свисает другой, меньших размеров, флажок с эмблемой лебедя. Над верхней галереей есть крыша, обозначенная словом «tectum».
Старинные панорамы Лондона дают нам возможность взглянуть на помещения театров снаружи. Внешне они выглядят как цилиндрические или многоугольные строения, живописно расположенные среди деревьев, лужаек и коттеджей; на более поздних панорамах домишки теснятся непосредственно вокруг театров. Конечно, было бы ошибкой ждать от них картографической точности, однако наиболее подробная «Панорама» Лондона, выполненная Холларом, изображает круглые помещения театров «Глобус» и «Надежда»; вспомним «деревянное О». Две наружные лестницы, заделанные с внешней стороны известью и штукатуркой, обеспечивали вход на упомянутые галереи. Такой лестничный пролет можно рассмотреть в здании театра в Шордиче, на панораме «Вид города Лондона с севера на юг», выполненной около 1597—1600 гг., и во вторично построенном помещении театра «Глобус» возле «Медвежьего загона» на панораме Холлара. Де Витт говорит о «большом количестве песчаника» или, в зависимости от перевода, «о бетонирующей массе, сделанной из песчаника», которая употреблялась при строительстве (constructum ex concervato lapide pyrritide), но большинство фактов, среди которых немаловажными являются сведения о пожарах, указывает на то, что основным строительным материалом было дерево, отделанное снаружи обычной штукатуркой. Над галереями были соломенные крыши.
Таковы существенные черты елизаветинских театров. Гений юного поэта-драматурга восполнял их недостатки. Отсутствие сценической иллюзии лишь стимулировало творческое воображение — Арденский лес ярче оживает перед влюбленными Орландо и Розалиндой, ибо шекспировский театр не воспроизводил для них обстановку леса с ветвями, птицами и журчанием ручьев. Отсутствие дугообразной сценической арки способствовало непрерывности драматического действия: такое устройство сцены давало простор необъятному размаху «Антония и Клеопатры». Шекспир может заставить свой хор называть сцену королевством и сокрушаться о том, что приходится показывать «с подмостков жалких // Такой предмет высокий», но эти ограничения не помешали ему блеснуть эпической мощью в хронике «Генри V». Все это хорошо известно миру, хотя старания редакторов с их иногда ненужной разбивкой на сцены и слишком буквальными сценическими ремарками порой заслоняют восхитительную свободу шекспировского искусства.
К середине 80-х гг. XVI в. Лондон мог гордиться прекрасно поставленным театральным делом и зрителями, готовыми, когда их призовет труба, воспринять поэтическую драму.
Комментарии
в течение полутора веков.
2. Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 4, с. 180.
3. Июлем 1587 г. датируется упоминание о какой-то пьесе про Самсона, ставившейся в трактире «Красный лев»; упоминания о постановках пьес в других трактирах относятся к более позднему времени.
4. Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 7, с. 655.
7. Среди содержавшихся в неволе зверей, судя по заметкам де Витта, наряду с медведями и собаками были также быки (multi ursi, tauri et stupendae magnitudinis canes). (Много медведей, быков и поразительное множество собак.)
8. Авторитетные исследователи расходятся во мнениях относительно пропорций интерьера (ср.: Chambers. Elizabethan Stage, ii. 528) с наиболее современным ученым Хозли, который считает, что «сцена изображена более глубокой, чем широкой» («The Playhouses and Stage. A New Companion to Shakespeare Studies, ed. Kennet Muir and S. Schoenbaum. (Cambridge. 1971). p. 23).
9. «Небо» — полог с изображением знаков зодиака над сценой в английском театре времен Елизаветы.— Прим. перев.