«И в этом буду подражать я солнцу»
Образ принца Генриха весьма сложен, что было отмечено еще шекспироведами XIX века; некоторые из них даже считали, что по сложности и многосторонности принц Генрих следует непосредственно за Гамлетом или даже не уступает ему1. Быть может, в таких утверждениях есть определенная доля преувеличения, но сложность характера принца не подлежит сомнению. Об этом косвенно, но весьма убедительно свидетельствуют расхождения в оценке принца, иногда перерастающие в прямо противоречащие суждения; одни исследователи безоговорочно называют принца — не только как правителя, но и как личность — воплощением шекспировского положительного идеала; другие столь же решительно осуждают его как человека.
Во многих работах, в том числе и в исследованиях советских шекспироведов, можно заметить тенденцию к определенному упрощению образа принца. Такое упрощение возникает неизбежно, если в качестве основы для характеристики принца используется преимущественно материал «Генриха V», а анализ развития этого образа в «Генрихе IV» сводится к упоминанию скороговоркой о том, что на принца благотворно повлияло его общение с низами общества.
Обе части «Генриха IV» являются для образа Генриха V грандиозным прологом, который оказался значительно богаче и интереснее финала. Но, разумеется, при анализе образа принца Генриха никак нельзя забывать о его дальнейшем развитии в «Генрихе V». Принц постепенно вырастает в абсолютного и притом идеального монарха. В финале «Генриха IV» он остается единственной инициативной личностью; остальные главные действующие лица — и король, и Хотспер, и Фальстаф — освобождают для принца поле деятельности, на котором он без серьезных препятствий может осуществлять свою волю.
Композиционно принц Гарри в обеих частях «Генриха IV» играет роль связующего звена между всеми планами пьес; таким приемом Шекспир стремится усилить художественную убедительность образа идеального монарха, который представляет собой художественную проекцию политических идеалов Шекспира. В «Генрихе V» эпизоды хроники объединяются тем, что все они призваны служить характеристике короля.
Достоверные исторические сведения о жизни Генриха V не дают никаких оснований предполагать, что юность принца протекала в буйствах и беспутном бражничаньи — так, как ее рисует традиция, воспринятая Шекспиром2. Наоборот, из исторических источников принц Гарри — будущий Генрих V — предстает как хитрый, коварный политик, жестокий и честолюбивый авантюрист.
Генрих V родился в 1387 году в Монмуте, недалеко от границы Уэльса. Образование он получил в «Колледже королевы» в Оксфорде под руководством своего дяди, кардинала Генри Бофора. Когда Болингброк был изгнан, Генрих Монмутский остался при дворе Ричарда II и был посвящен королем в рыцари. Вскоре после высадки отца в Рейвенсперге Генрих присоединился к нему и по восшествии Генриха IV на престол получил титул принца Уэльского, герцога Ланкастерского и Аквитанского. Уже в 1400 году он принимал участие в походе Генриха IV против валлийцев и на протяжении ряда последующих лет вел борьбу с Оуэном Глендауром. В конце царствования Генриха IV (1410—1411) принц Генрих был фактическим правителем государства. В эти же годы он пытался качать свои внешнеполитические авантюры, поддерживая герцога Бургундского против Арманьяков.
Самостоятельная политика Генриха V также характеризуется крайним авантюризмом. Несмотря на то, что военные действия против Франции в период правления Генриха V принесли значительные успехи англичанам, что объяснялось прежде всего далеко зашедшим разложением в кругах французской феодальной знати, завоевательная политика Генриха V была обречена на провал. Войны Генриха V и его предшественников Энгельс называет «донкихотскими» и указывает, что если бы они продолжались дольше, Англия в них «истекла бы кровью»3.
Маркс в «Хронологических выписках» с возмущением подчеркивает жестокость коронованного «карьериста»4, его вероломство по отношению к своему бывшему другу, главе лоллардов лорду Кобгему (сэру Джону Олдкастлю). Во время царствования Генриха IV принц, находясь в оппозиции к отцу, был весьма близок виклефитам, против которых неистовствовал Генрих IV, «потому что они были опасны для государства (антимонархисты)». А вступив на трон, Генрих V в 1414 году «привлек в конце концов на свою сторону поповскую и дворянскую аристократию своими подлостями по отношению к этим «радикальным реформаторам» (между прочим, в Сен-Джайльсе в Лондоне) и зверской казнью лорда Кобгема. Таково было первое выступление рыцарственного Генриха V на сцену»5.
Описание трагического конца лорда Кобгема сохранилось в хронике Фабиана, который свидетельствует: «Этот сэр Джон за ересь и измену был казнен в следующий месяц; для этого его привезли на Сен-Джайльское поле; там его подвесили цепями к двум новым виселицам, и после этого истребили огнем»6.
Для характеристики жестокости Генриха, проявлявшейся и до восшествия на престол, Маркс приводит описание события, в котором принц принимал участие по возвращении из Уэльса в 1410 году. «Этот «герой», — пишет Маркс, — в то же время доказал «свою преданность церкви», а именно — принял личное участие в сожжении мирянина Томаса Бэдби за отрицание догмата о пресуществлении. Приняв молитвы несчастного за отречение, принц приказал раскидать костер. Но когда дух лолларда не удалось сломить даже обещанием даровать ему жизнь и пенсию, Генрих без всякого милосердия приказал опять бросить его в пламя. Этот-то господин Генрих был теперь фактическим правителем королевства»7. Показательно, что жестокость Генриха V не в силах скрыть даже такой благонамеренный историк, как М. Прайс, автор книги для чтения по истории Англии для школьников8.
Маркс уделяет внимание и вопросу о взаимоотношениях Генриха IV с наследником. «В феврале 1413, — пишет Маркс, — издох Генрих IV. Его сын Генрих V (как ставил ему на вид его же отец) добивался свержения короля (Генриха IV), и последними словами умирающего негодяя (rogue) Генриха IV был отказ на просьбу пэров (разумеется, вдохновленную его «сыном» Генрихом V) позволить короновать его сына. «Отказ короля был последним актом умирающего»9. По-видимому, в сцене объяснения короля и принца во второй части «Генриха IV» нашло косвенное выражение исторически достоверное стремление принца лишить короны своего отца.
Однако факт остается фактом: во времена Шекспира англичане верили в то, что король, прославивший себя победой при Азинкуре, вел в молодости беспутный образ жизни. Как могла сложиться эта устойчивая легенда? В настоящее время литературоведение, к сожалению, не располагает фактическими данными о путях формирования этой легенды; но можно предположить, что она складывалась примерно следующим образом (разумеется, эта реконструкция не претендует на точность в частностях).
«Обращение» Генриха V, т. е. его измена своим бывшим друзьям и начало жестоких преследований лоллардов — демократической оппозиции католицизму — было с восторгом встречено клерикальными кругами. Католическая церковь, заинтересованная в дискредитации своих противников, и прежде всего вождя лоллардов Олдкастля, старалась представить его в глазах простых людей в самом невыгодном свете. Друг юности принца Олдкастль превратился под пером церковников в совратителя юного Гарри, а поскольку принц и Олдкастль были близки сравнительно долгое время, то из этого следовало, что в определенный период Генрих поддавался влиянию Олдкастля и, таким образом, не мог не быть соучастником приписываемых лолларду бесчинств и оргий. Такое объяснение было тем более удобно, что оно снимало вопрос о соперничестве принца и Генриха IV, а оставляло лишь версию, напоминавшую библейскую притчу о блудном сыне, и изображало «благотворное» воздействие церкви на душу заблудшего принца.
Генриха V. Из них наибольший интерес представляют два латинских панегирика в честь Генриха. Первый, «Стихи во славу короля Генриха V»10 (Versus rhytmicus in laudem regis Henrici Quinti), написан духовным лицом, состоявшим при дворе Генриха. В нем сочетается безудержное прославление Генриха V, сравниваемого с библейскими мудрецами и античными героями, с ожесточенными выпадами против лоллардов — еретиков и государственных преступников.
Не менее интересна хроника, частично написанная стихами и принадлежащая перу также современника Генриха V, монаха-бенедиктинца Томаса из Элгема (Elhami liber metricus de Henrico Quinto)11. Томас также не скупится на похвалы Генриху, особенно высоко оценивая его исступленный фанатизм. Генрих в изображении этого автора считает себя божественным орудием борьбы за чистоту церкви и бичом французского народа, который несет возмездие за собственные преступления и вероломство своих правителей.
Историческая обстановка, сложившаяся в Англии после правления Генриха V, способствовала тому, что версия католических монахов получила широкое распространение в народных массах. Не забывая об отрицательных качествах этого коронованного авантюриста, нужно помнить, что в годы его правления в Англии утихли внутренние смуты, а в войне против Франции англичане после долгого периода неудач добились некоторых успехов — последних успехов в Столетней войне вообще.
В глазах англичан середины XV века, страдавших от бесконечных поборов на безуспешную войну с Францией, а еще более — от ужасов феодальной распри между Ланкастерами и Йорками, правление Генриха V неизбежно представлялось счастливым периодом в жизни английского народа. Такая иллюзия создавала почву для идеализации короля-победителя.
Этой идеализации способствовали и некоторые личные качества Генриха V — его безусловная смелость, а также известная заботливость по отношению к солдатам; понимая, что именно они являются основной и решающей силой в условиях изменившейся тактики, Генрих V принимал все меры для обеспечения армии, не останавливаясь перед тем, чтобы закладывать для этой цели личные драгоценности, в том числе и свою корону12.
Забота о поддержании высокой дисциплины в войске, а также стремление расположить к себе население оккупированной Нормандии диктовали Генриху целый ряд строгих мер, направленных против бандитизма и мародерства в армии. За нападение на женщин и невооруженных жителей, за грабеж мирного населения солдат армии Генриха V приговаривался к смертной казни. Эти меры Генриха V создавали вокруг него ореол рыцарского благородства.
Ставшая общенародной легенда о бурной молодости принца нашла свое сценическое воплощение в дошекспировской драматургии — в пьесе, напечатанной в 1598 году под названием «Славные победы Генриха Пятого»13.
Лексика пьесы отражает тот этап развития английского языка, который предшествовал его бурному обогащению и упорядочению в творчестве «университетских умов» и Шекспира. Об относительной древности этого текста говорит и тяжелая стихотворная фактура. Правда, текст «Славных побед» представляет собой, по-видимому, пиратскую запись, содержащую значительное количество искажений, что затрудняет лингвистический и стилистический анализ текста.
Кроме того, имеются сведения, что знаменитый комик Тарльтон выступал в пьесе, в которой принц Хэл ударил кулаком верховного судью — эпизод, которому в «Славных победах» отведено значительное место. А как известно, Тарльтон умер в 1588 году14.
Однако тот факт, что «Славные победы» были изданы в 1598 году, т. е. одновременно с первой частью «Генриха IV» Шекспира и за два года до издания второй части, с очевидностью доказывает, что во время работы Шекспира над хрониками о Генрихе IV и Генрихе V эта пьеса воспринималась современниками не как исторический памятник, а как живое литературное явление, достаточно популярное у тогдашнего зрителя. Некоторые исследователи полагают, что упоминание о постановке в «Розе» в ноябре 1596 года пьесы под названием «Harry the Fifth» относится именно к «Славным победам»15.
Хронологически «Славные победы» охватывают более краткий период истории, чем ланкастерская трилогия Шекспира. Действие пьесы начинается в 1413 году, т. е. в год смерти Генриха IV, и заканчивается победой Генриха V при Азинкуре и его сватовством к дочери французского короля (1420 год).
Пьеса начинается сценой, в которой принц встречает людей, только что ограбленных компанией его собутыльников. Далее повествуется о пьянстве и бесчинствах принца, рисуется его столкновение с судьей и арест принца, объяснение принца с больным королем, эпизод с короной, сюжетно почти точно совпадающий с тем, что Шекспир изобразил во второй части «Генриха IV» (IV, 5).
Интересно, что в «Славных победах» тема соперничества между королем и принцем звучит еще более остро, чем в «Генрихе IV» Шекспира. В сцене с короной принц входит к умирающему отцу с кинжалом и испуганный король говорит: «Зачем ты пришел с кинжалом в руке, я не знаю, но я догадываюсь»; принц понимает, что Генрих IV подозревает его в намерении совершить отцеубийство. Король умирает, а принц, вступая на трон, отказывается от связей со своими бывшими товарищами. Эта часть пьесы составляет примерно половину текста. Далее следуют сцены, в основном соответствующие по сюжету шекспировскому «Генриху V»; но и в этой части иногда встречаются эпизоды, аналогичные сценам из «Генриха IV» (объяснение короля Генриха V с верховным судьей, вербовка солдат).
Та часть «Славных побед», которая повествует о юности принца, не является по существу пьесой из истории Англии; это — довольно тяжеловесная клоунада, главным действующим лицом которой является принц. Только во второй части пьесы затрагиваются вопросы государственной жизни Англии.
Можно легко установить отличие образа принца в «Славных победах» от шекспировского принца. Пожалуй, ведущая черта в характере принца из старой пьесы — это его грубость. В первой же сцене он обращается к путникам, ограбленным его сообщниками, со словами: «Эй, вы мошенники, вы почему не отвечаете?.. Черт возьми, негодяи, говорите, или я отрежу ваши головы».
Особенно наглядно грубость принца проявляется в эпизоде с верховным судьей. Требуя от судьи, чтобы тот отпустил одного из членов его шайки, Гарри бьет старика кулаком по уху, а потом, когда принца выпустили из заключения, он хвастается этим поступком как некоей доблестью:
Пошли, сэры. Черт возьми, Нэд,
Видел ли ты, какую я закатил пощечину
Из рассказа трактирного слуги Робина публика узнает о скандалах, которые принц затевает со своими товарищами в тавернах, о том, как он бьет посуду, дерется и т. д.
В «Славных победах» нет особого персонажа, который бы являлся предводителем банды; эту роль исполняет сам принц. Здесь не ощущается никакой дистанции, отделяющей принца от его спутников; наоборот, принц выступает как инициатор пьянок, дерется из-за своих собутыльников-воров и сам — вор в глазах добропорядочных горожан. В одной из сцен сапожник Джон прямо характеризует принца:
Я не осмелюсь назвать его вором, но точно.
Что он — один из этих берущих парней.
Употребление эвфемизма «берущий парень» taking fellow вместо термина «вор» theefe не меняет дела, так как в той же сцене другой персонаж, извозчик Дерик, называет профессионального вора Гэдс Хилла taking fellow.
В первой же сцене, обращаясь к своим собутыльникам, принц заявляет:
Черт возьми, подождите, мы пойдем вместе,
Мы все друзья, говорю вам, господа. И когда
Умрет король, мой отец, мы все будем королями.
А отправляясь к больному отцу, в сцене, предшествующей эпизоду с короной, принц говорит одному из товарищей, которому он обещал должность верховного судьи:
Тогда, Нэд, я превращу все тюрьмы в фехтовальные школы и поручу их тебе вместе с землями, за счет которых они будут содержаться. Затем я прогоню лорда верховного судью, и ты будешь вешать только карманников, конокрадов и прочих подлых негодяев. Но такого парня, который храбро выходит на большую дорогу с мечом и щитом и отбирает кошельки, ты будешь благодарить и, кроме того, пошлешь его ко мне, а я за счет казны назначу ему ежегодную пожизненную пенсию.
Эти слова принца особенно напоминают рассуждения Фальстафа из первой части «Генриха IV» (I, 2), где он, мечтая о том, как он будет судьей, выступает в защиту «рыцарей Дианы» и протестует против смертной казни грабителям.
Если принять во внимание, что принц в пьесе выглядит как необузданный хвастун, кичится своим званием наследника и называет себя «true Gentleman», то можно отметить интересный факт: в поведении принца в «Славных победах» есть много такого, что напоминает Фальстафа в «Генрихе IV».
Следует обратить внимание также на отношение принца к людям из низших кругов тогдашнего английского общества. В пьесе выведены как представители уголовного мира (Нэд, Том, Джоки, Гэдс Хилл), так и городские ремесленники (Джон-сапожник, Робин-лудильщик, Лоренс-торговец, Дерик-извозчик), трактирные слуги, безыменные сборщики налогов — весьма пестрый фон. Принц тесно связан с уголовным миром, тогда как остальные представители низов остаются вне поля его зрения; они выступают как комментаторы поведения принца или разыгрывают шутовские сцены, зачастую совершенно не связанные с действием пьесы.
В «Славных победах» так же, как и в «Генрихе IV», происходит перерождение принца. У постели умирающего отца принц раскаивается в своем дурном поведении; вступив на престол, он разгоняет своих бывших товарищей и прощает верховного судью, назначая его протектором государства на время похода во Францию. Однако этот переворот в душе принца не разработан психологически; он никак не подготовлен предыдущим действием и выглядит чем-то внешним, случайным. Отправляясь во дворец к умирающему отцу, принц мечтает о том, чтобы поскорее захватить корону и разгуляться на воле со своими товарищами. А во дворце он внезапно становится любящим сыном, мудро рассуждающим о государственных делах. Таким образом, похождения принца никак не связаны с его дальнейшим царствованием; автора «Славных побед» вовсе не интересует вопрос, имели ли эти похождения какое-либо значение для последующей деятельности короля.
Комментированные английские издания «Генриха IV» и «Генриха V» дают, как правило, целый ряд примечаний, в которых шекспировские строки сопоставляются с соответствующими местами «Славных побед». Однако при этом они не обращают внимания на переосмысление этих мест Шекспиром и не отмечают даже таких моментов, как, например, передача реплик принца в «Славных победах» Фальстафу в «Генрихе IV».
Шекспировскому принцу Генриху не свойственна та граничащая с хулиганством грубость, которая была характерна для принца в «Славных победах». Нигде не упоминает Шекспир и о связях принца с женщинами. Целомудрие принца Гарри оттенено в «Генрихе IV» образом стареющего сластолюбца Фальстафа, в жизни которого женщины не очень высокой репутации играют такую значительную роль. Между тем в исторических и литературных источниках, которыми мог располагать Шекспир, встречаются намеки на то, что в молодости принц был усердным слугой Эрота. Так, например, в одном из старинных сочинений прямо говорится о принце: «Он совершал подвиги в честь Венеры и Марса и предавался другим развлечениям юности до тех пор, пока был жив король, его отец»16.
А в «Славных победах» принц после ограбления путников обращается к своей компании с предложением, которое. явно свидетельствует о том, что он не избегал близости с трактирными красавицами:
Вы знаете старую таверну в Истчипе,
Которая хорошо разговаривает; ведь я получаю
удовольствие от их языков
Такое же, как и от других их частей.
Изображая принца целомудренным юношей, Шекспир хотел подчеркнуть моральную чистоту и благородство принца.
Возможно, конечно, что «Славные победы» не исчерпывают сценической традиции в изображении Генриха V. Слова Томаса Нэша: «Как прекрасно увидеть представленного на сцене Генриха Пятого, берущего в плен французского короля»17 — могут быть использованы как доказательство того, что где-то около 1592 года, т. е. года написания памфлета, была представлена еще одна пьеса о Генрихе V, ибо ни у Шекспира, ни в «Славных победах» нет сцены, в которой Генрих V ведет пленного короля. Но такая пьеса не сохранилась.
* * *
Образ принца Генриха находится в центре системы контрастных противопоставлений обеих частей «Генриха IV». Контрасты между принцем и другими главными действующими лицами — Хотспером, Фальстафом и — в несколько менее ярко выраженной форме—королем—основной прием, которым пользуется Шекспир при характеристике принца Гарри. При противопоставлении этих многосторонних образов, связанных сложными отношениями, возникает целая гамма полутонов, позволяющих проникнуть в художественную специфику образа, понять авторское отношение к нему и уточнить весь комплекс политических проблем, связанных с отношением Шекспира к абсолютной монархии.
Особенно показательно в этом отношении противопоставление принца и Хотспера. Хотспер — блестящий рыцарь, рыцарь до мозга костей. Но не менее блестящим рыцарем оказывается и принц. Уже в первом монологе, содержащем общую политическую декларацию принца (I, 2), он весьма рыцарственно сравнивает себя с солнцем. В дальнейшем на протяжении первой части принц неоднократно характеризует самого себя как рыцаря. Так, в беседе с королем принц говорит о предстоящей схватке между ним и Хотспером как о поединке двух рыцарей и видит в своей будущей победе над Хотспером средство увенчать самого себя рыцарской славой:
Час придет,
Когда юнца заставлю променять
Блеск яркой славы на мое бесчестье.
Ведь Перси — мой приказчик, государь,
Что для меня деянья славы копит.
Я от него потребую такой
Отчет суровый, что вернет он мне
Всю славу, до малейшей похвалы.
Иль вырву счет я у него из сердца!
(III, 2)
Закономерным развитием этой рыцарской тирады является смелый вызов на единоборство, который принц посылает Хотсперу перед битвой при Шрусбери.
сэра Ричарда Вернона (V, 2). Даже сам Хотспер, презрительно отзывающийся о принце, воспринимает его как своего основного соперника: даже скомпрометированный в глазах Хотспера как «своевольный распутник» wild a liberty, принц Гарри достоин того, чтобы рыцарь Перси стремился к бою с ним.
По-рыцарски ведет себя принц в битве при Шрусбери. Здесь Шекспир вводит ряд штрихов, которые не могли быть ему известны из исторических источников. Холиншед также говорит о доблести принца: он не покинул поле боя после того, как был ранен стрелой в лицо, ибо считал, что его уход мог вселить растерянность в сердца его люден. Однако Холиншед не упоминает об эпизоде боя, в ходе которого принц спасает своего отца. Правда, он пишет: «Принц в этот день помогал отцу как сильный молодой джентльмен»18, но это замечание вряд ли можно истолковать как намек на то, что принц лично спас Генриха IV.
Но, разумеется, именно победа принца над Хотспером является окончательным доказательством того, что принц как рыцарь не только не уступает своему грозному сопернику, но и превосходит его. Здесь Шекспир также отходит от исторических источников, согласно которым Хотспер был убит безыменным воином. Холиншед рассказывает, как, следуя примеру короля, «другой из его родственников, воодушевленный его подвигами, храбро сражался и убил лорда Перси по прозвищу Генри Хотспер»19. Поединок Хотспера и принца завершает развитие конфликта между ними; особенно важна эта сцена была для зрителя шекспировской эпохи, который мог воочию убедиться в блестящих рыцарских достоинствах принца.
Некоторые критики усматривают в этом эпизоде проявление драматургической слабости пьесы. Так, например, Брандес писал о нем: «Если Шекспир не нашел иного средства показать военное превосходство принца как полководца над Перси, как только тем, что заставляет его лучше фехтовать и наконец убить на поединке своего противника, то это, разумеется, недостаток. Шекспир вернулся, таким образом, к представлениям гомеровской эпохи о величии воина»20. С таким толкованием нельзя согласиться. Шекспир и не мог ставить своей целью показать принца как полководца; в битве при Шрусбери военачальником был сам Генрих IV. Кроме того, Брандес полностью игнорирует условия сцены, в которых невозможно реалистически воспроизвести большое сражение. Наконец, Брандес не учитывает, что эта сцена нужна Шекспиру не столько для изображения хода военных действий, сколько для характеристики личности принца.
Рыцарские черты принца все более отчетливо заметны по мере развития действия. Они выдвигаются на первый план в конце первой части, и в дальнейшем уже не приглушаются, поскольку дистанция между принцем и Фальстафом постоянно возрастает. Принц верен своим словам о том, что кровь Перси смоет с него пятна позора (III, 2).
Рыцарские черты в облике принца сближают его с образом Хотспера. Но такое сближение, в свою очередь, оказывается приемом, позволяющим показать контраст между этими персонажами еще рельефнее.
Эти герои резко отличаются друг от друга уже по своему внешнему облику. Сэр Ричард Верной в следующих выражениях описывает принца:
Я видел принца Гарри:
С опущенным забралом, в гордых латах,
В набедренниках, над землей взлетев
Меркурием крылатым, так легко
Вскочил в седло, как будто с облаков
Спустился ангел,
(IV, 1)
Это описание подчеркивает легкость принца, ловкость и изящество его движений. Ту же легкость движений, характерную для принца, подчеркивает и сам Хотспер, награждая его эпитетом nimble-footed (IV, 1). Фальстаф, характеризуя внешний облик принца, использует менее поэтичные сравнения:
Провались ты, скелет, змеиная кожа, сушеный коровий язык, бычий хвост, вяленая треска... портновский аршин, пустые ножны, колчан, дрянная рапира!21
(II, 4)
доказательствах. Интереснее подчеркнуть внешний контраст между принцем и Хотспером. Перси — могучий витязь, лишенный, однако, легкости и гибкости, присущих принцу; тот факт, что сам Хотспер скептически отмечает «быстроногость» принца, косвенно свидетельствует об отсутствии такого качества у него самого.
В сценических условиях можно без труда представить себе столкновение этих двух фигур — легкого, гибкого, подвижного и ловкого принца и тяжеловесного, наделенного огромной физической силой, но несколько неповоротливого Хотспера.
Внешнему противопоставлению персонажей соответствует и контраст психологический. Хотспер — личность духовно прямолинейная, он всегда идет напролом к цели, полагается только на силу своего меча и не способен на тонкие маневры. А принц изменчив и многообразен, способен перевоплощаться в зависимости от ситуации, в которой он находится; поэтому принц чувствует себя как рыба в воде и при дворе, и в таверне «Кабанья голова».
Резко различаются Хотспер и принц и по их отношению к чести. Как уже говорилось, Хотспер — настоящий раб чести, которую он понимает узкоэгоистически. Принц также высоко ценит рыцарскую честь; но для него честь не самоцель. Спокойствие, с которым принц отказывается от заслуженных им почестей после победы над Хотспером, показывает, что личный успех интересует его меньше, чем решительная победа над армией противника. Именно из такого отношения к событиям и вырастает в дальнейшем Генрих V как выдающийся военный деятель.
Контраст между принцем и Хотспером раскрывается и в их отношении к людям. Хотспер — это прежде всего дворянин; остальные сословия или вовсе не существуют для Хотспера, или являются объектом его высокомерного презрения. А принц охотно сближается с представителями различных сословий, даже с теми, кто стоит у подножия социальной лестницы. Принц как бы хочет выйти за пределы не только придворной среды, но и дворянства вообще; но, разумеется, при этом Генрих все время остается принцем и дворянином.
— «педагогическая», если можно так выразиться, — неоднократно отмечалась в критике, в том числе и в работах советских исследователей, и поэтому нет необходимости останавливаться на ней специально. Следует лишь подчеркнуть, что Шекспир, изображая благотворное воздействие, которое оказывает на принца его общение с народом, был близок к передовым мыслителям своего времени в вопросе о воспитании молодого человека. Взгляды Шекспира полностью совпадают с точкой зрения Монтеня, который писал: «Пока тело еще гибко, его нужно изгибать всеми способами и на все лады. И если воля и вкусы нашего юноши проявят податливость, нужно смело приучать его к образу жизни любого круга людей и любого народа, даже, при случае, к беспутству и излишествам, если это окажется нужным. Пусть он приспосабливается к обычаям своего времени. Он должен уметь делать все без исключения, но любить делать должен только хорошее»22. Монтень настаивает на том, чтобы юноша не замыкался в определенном сословном кругу, причем делает это в таких выражениях, которые могли бы послужить эпиграфом ко всему поведению принца. Юноша, по мнению Монтеня, «должен добраться до нутра всякого, кого бы ни встретил — пастуха, каменщика, прохожего; нужно использовать все и взять от каждого по его возможностям, ибо все, решительно все пригодится, — даже чьи-либо глупости или недостатки содержат в себе нечто поучительное. Оценивая достоинство и свойства каждого, юноша воспитает в себе влечение к их хорошим чертам и презренье к дурным»23. А принц, рассказывая о кутеже в компании трактирных слуг, как бы комментирует слова Монтеня: «... я так навострился, что теперь всю жизнь смогу пьянствовать с любым медником, беседуя с ним на его языке» (I, II, 4).
Для принца народ — это объект изучения; а цель изучения — уметь находить общий язык с представителями самых различных кругов английского населения. Именно так оценивают времяпрепровождение принца в компании Фальстафа некоторые наиболее дальновидные люди из окружения Генриха IV, в том числе Уорик: .
Товарищей своих он изучает,
Необходимо заучить порою
И самые нескромные слова.
В дальнейшем, как известно, с отвращеньем
Их избегают.
(II, 4)
Слова Уорика весьма точно определяют отношение принца к представителям демократических кругов. Как неоднократно отмечалось в критике, сцена перед сражением под Азинкуром в «Генрихе V» (IV, 1), где король под видом простого дворянина обходит лагерь, беседует с солдатами и воодушевляет их перед боем, — это сцена, в которой прежние уроки, полученные принцем в тавернах и на дорогах Англии, находят практическое применение, имеющее огромное значение для исхода битвы. В этой сцене король блестяще демонстрирует умение говорить с простыми людьми на их языке.
В тексте первой части «Генриха IV» встречается конкретное противопоставление Хотспера и принца по их отношению к простым людям. Принц как бы внезапно вспоминает о Хотспере, вдоволь нашутившись над трактирным слугой:
Подумать только, у этого малого запас слов меньше, чем у попугая, и все-таки он рожден женщиной. Все его дело — бегать вверх и вниз по лестнице, а все его красноречие — подавать счета. И все-таки мне далеко до шутливости Перси, Горячей Шпоры Севера. Укокошив этак шесть-семь дюжин шотландцев перед завтраком и вымыв руки, он говорит жене: «К черту эту мирную жизнь! Скучно без дела!»
(II, 4)
«все-таки», «до сих пор», «сейчас, как всегда» (yet) не похож на Хотспера, убивающего людей постоянно и легко. Хотя принц признает, что жизнь может сделать человека крайне незначительным существом, как этот исковерканный мальчик из трактира, он, однако, считает, что и такие люди имеют право на существование. В реплике принца без труда можно ощутить определенную — пусть и своеобразную — гуманность по отношению к простым людям.
* * *
Правильно понять своеобразие этой гуманности можно, лишь ответив на сложный вопрос о характере демократизма принца. Не подлежит никакому сомнению, что по сравнению с историческими источниками образ принца у Шекспира сознательно демократизирован. Так, например, сцена сватовства Генриха V к французской принцессе обнаруживает, что он может объясняться только на ломаном французском языке. А между тем из истории известно, что Генрих V, еще будучи принцем, вел переписку на французском языке24. Толчок для подобной демократизации должна была, по-видимому, дать, бытовавшая в английском народе легенда о беспутной молодости принца, с такой полнотой нашедшая свое воплощение еще в «Славных победах». Но у Шекспира проблема демократизма принца решается намного сложнее.
Углубленное по сравнению с ранней драмой отношение Шекспира к развлечениям принца в фальстафовской компании сказывается в первой же сцене, в которой появляются Фальстаф и принц. На первый взгляд кажется, что Генрих IV совершенно прав в своей оценке сына. Действительно, принц водит дружбу с толстым рыцарем, который не отличается высокой нравственностью и окружен подонками общества. Начало диалога принца с Фальстафом создает впечатление, что принц вполне согласен с Фальстафом. А ведь Фальстаф весьма четко определяет свою позицию, которой придерживаются и другие завсегдатаи таверны «Кабанья голова»:
Ведь нам, охотникам за кошельками, потребна Луна да Большая Медведица... не позволяй, чтобы нас, ночную гвардию, обзывали дневными грабителями...
Таким образом, в первой же характеристике, которую Фальстаф дает себе самому и своему окружению, сказано, что грабеж на большой дороге для них — дело привычное и служит им источником получения денег. Но к кому относится «мы» Фальстафа?
Совершенно ясно, что эта характеристика вполне применима к Бардольфу, Пистолю, Пето и другим молодчикам из свиты Фальстафа. Но распространяется ли она на принца? Последующая реплика Гарри как будто подтверждает это. Рассуждая о судьбах рыцарей Дианы, принц говорит: «Все мы — подданные Луны», как будто причисляя и себя к этой компании безоговорочно. Но некоторое время спустя, в ответ на приглашение Фальстафа участвовать в грабеже принц с возмущением восклицает: «Как! Чтобы я стал грабить? Чтобы я стал разбойником? Да ни за что на свете!». В дальнейшем принц Гарри еще раз решительно отказывается от участия в этом сомнительном предприятии.
Такое изменение позиции принца на протяжении одной сцены является весьма примечательным. Из последней приведенной реплики принца можно с уверенностью заключить, что он не участвовал в грабежах вместе с Фальстафом и его компанией. Уже это коренным образом отличает шекспировского Гарри от принца в «Славных победах». Шекспир явно стремится облагородить принца, изобразить его в привлекательном виде. Принц Гарри проводит с видимым удовольствием время в компании Фальстафа; но последняя реплика недвусмысленно указывает дистанцию, отделяющую наследника престола от уголовной шайки.
Тот факт, что принц все же решил принять участие в экспедиции Фальстафа, не противоречит сказанному выше. Для него это — не грабеж с корыстной целью, а всего лишь развлечение, благодаря которому он может вдоволь посмеяться над Фальстафом. Слова принца о том, что деньги с избытком будут возвращены жертвам ограбления (II, 4), вполне доказывают это.
с толстым рыцарем, тогда как на деле он стремится быть в некотором отдалении от него. Очень важно, что отношение принца к Фальстафу и его собутыльникам уточняется при первом же знакомстве зрителя с этими персонажами. Принц сразу предстает перед зрителем не как непутевый гуляка и грабитель, каким он показан в «Славных победах»; более того, Шекспир подчеркивает, что Гарри отнюдь не всегда делает то, что говорит. И если зритель уловил эту важнейшую черту в характере и поведении принца, то он не будет воспринимать монолог Гарри в конце второй сцены первого действия как нечто неожиданное: в нем лишь четко формулируется отношение принца к Фальстафу и его окружению, а также намечается программа, которой намерен придерживаться будущий Генрих V.
Можно ли на основании поведения принца в этой сцене сделать вывод о том, что существенной чертой его характера является лицемерие, как это утверждают некоторые исследователи25?
На первый взгляд кажется, что принц действительно лицемерен. Как явствует из монолога, он рассчитывает своим поведением ввести окружающих в заблуждение относительно своих действительных способностей и возможностей с тем, чтобы потом поразить всех своим великолепием. Его идеал — блистать как солнце, вышедшее из-за туч:
Я знаю всех вас, но до срока стану
Потворствовать беспутному разгулу;
Которое зловещим, мрачным тучам
Свою красу дает скрывать от мира,
Чтоб встретили его с восторгом новым.
Когда захочет в славе воссиять,
(I, I, 2)
Это место монолога по смыслу и даже по характеру образов напоминает рассказ Генриха IV о том, как он себя держал при дворе Ричарда:
Но редко я показывался людям,
И, как комете яркой, мне дивились.
«Это он»...
. . . . . . . . . . . .
Так я достиг, что образ мой всегда
Был свеж и нов. Присутствием своим
Я вызывал восторг, как риза папы...
(I, III, 2)
Сходство монолога принца с поучениями отца становится еще более разительным, если вспомнить отрицательную оценку, которую Генрих IV дает своему предшественнику:
И вскоре он, являясь пред народом,
Кукушку стал напоминать, чей крик
В июне неприметен; все смотрели
Не возбуждал восторгов он, какие
Величье вызывает, словно солнце,
Что редко светит восхищенным взорам.
Круг образов в речах сына и отца сохраняет сходство даже в русском переводе. Это, пожалуй, единственный, случай во всем шекспировском творчестве, где образная система речи призвана доказать, что сын — достойный наследник своего отца.
«Но, если он и распутен в молодости (кстати говоря, неясно, что М. М. Морозов понимает под словом «распутство». — Ю. Ш.), он лишен того, что больше всего ненавидел Шекспир, — лицемерия»26.
Действительно, в позициях Болингброка и его сына есть определенная разница. Политическая программа Генриха IV — это демагогическая программа узурпатора, который лицемерно набрасывает на себя одежды смирения с целью завоевать симпатии, необходимые ему при будущем выступлении с притязаниями на королевский престол:
Похитил я приветливость у неба27.
Облекся я смирением таким,
Что стали все сердца ко мне стремиться.
— обмануть своих будущих подданных, заставить их поверить в такие якобы присущие ему качества, которыми он на деле не обладал. А принц до поры до времени не открывает своих лучших качеств, предпочитая, чтобы люди судили о нем хуже, чем он есть на самом деле:
Так я, распутные повадки бросив
И уплатив нежданно старый долг,
Все обману дурные ожиданья,
Являя людям оветлый образ свой;
Мой новый лик, блеснув над тьмой греховной,
Величьем больше взоров привлечет.
Чем не усиленная фольгой доблесть.
(I, 2)
лишь врагов английского централизованного государства и уголовную компанию во главе с Фальстафом. В обоих случаях принц вводит в заблуждение только представителей слоев, которые или прямо выступают против прогрессивной политики централизации страны, или не могут быть использованы как созидательная сила.
Шекспир как политический мыслитель и художник-реалист понимал, что идеальный монарх не может отличаться только чертами прекраснодушия, поэтому он наделил принца Генриха качествами, говорящими о его трезвой политической расчетливости, без которой он не мог бы стать настоящим правителем государства. Такая расчетливость неизбежно заставляет скрывать истинные намерения, а нередко и говорить не то, что думается. Назвать принца лицемером того же плана, что и его отец, невозможно. Но по мастерству, с каким Генрих V умеет маскировать свои замыслы, он, пожалуй, не уступит ни отцу, ни даже Ричарду III.
Способность к трезвому политическому расчету проливает свет и на истинный характер «демократизма» принца Генриха.
На раннем этапе своего развития принц искренне стремится к общению с простыми людьми, получает удовлетворение от этого общения; определенный демократизм становится неотъемлемой чертой его поведения как человека и государственного деятеля. Поэтому непринужденная беседа Генриха V с солдатами перед битвой при Азинкуре и его архидемократическая бравада й сцене сватовства к французской принцессе звучат вполне естественно.
Но, начиная с первой же сцены, в которой появляется принц, Шекспир на всем протяжении «Генриха IV» и «Генриха V» подчеркивает дистанцию между принцем и простыми людьми. Генрих во всех ситуациях остается принцем и будущим правителем страны, не говоря уже о том, что после коронации он вырастает в повелителя, в котором «каждый дюйм — король». Поэтому его «демократизм» — это вовсе не принятие взглядов демократических слоев общества, а одна из сторон в поведении политика, учитывающего значение различных слоев общества для государства.
Так, например, M. М. Морозов писал о Генрихе V: «Все те, кто сражается с ним против общего врага, включая простых стрелков-йоменов, — его братья»28. Такое утверждение в известном смысле уравнивает Генриха с простыми воинами и полностью снимает вопрос о дистанции, их разделяющей.
Материалом для поспешных выводов о глубоком демократизме принца является обычно лагерная сцена и сцена сватовства в «Генрихе V». Анализируя эти сцены, исследователи, доказывающие «искренний» демократизм принца, безоговорочно принимают высказывания самого Генриха за чистую монету. Но если учесть противоречивый характер изображения даже идеального короля у Шекспира, то и эти сцены не дают оснований для подобных утверждений.
Реплики Генриха V в сцене обхода лагеря перед боем (IV, 1) позволяют заключить, что король ведет себя как умелый военачальник; его цель — поддержать дух своего войска. Не случайно перед тем, как идти к солдатам, он говорит:
Как хорошо, когда пример нас учит
Когда же дух ободрен, без сомненья,
Все наши члены, мертвые дотоле,
Могильный сбросив сон, как змеи — кожу,
Придут в движенье бодро и легко.
когда он, переодетый простым дворянином, старается внушить солдатам: «... нигде смерть не была бы мне так желанна, как возле короля; ведь дело его правое и притязания вполне законны». Демократический тон беседы оказывается лучшей формой агитации за дело, которое задумал монарх. Настоящего демократизма — заботы об интересах народа — во всей этой сцене ощутить невозможно.
Такого демократизма Генрих V не проявлял и будучи принцем. В этом плане весьма показательно то, как принц реагирует на красочное описание Фальстафом отряда голодранцев, которых толстый рыцарь ведет на битву при Шрусбери. Принц смущен при виде фальстафовского отряда; но он не находит аргументов, чтобы опровергнуть теоретическое рассуждение Фальстафа о том, что его отряд не хуже других выполнит роль пушечного мяса.
В последней хронике ланкастерского цикла король с уважением относится к простым воинам. Но Генрих видит предназначение солдата в том, чтобы умереть за короля. Лагерная сцена более ярко, чем пролог в «Генрихе V», чем диалог между Толботом и графиней Овернской, показывает, что Шекспир понимал, какую роль в сражениях играли простые солдаты. Понимал это и шекспировский идеальный монарх. Но делать на этом основании далеко идущие выводы о демократизме Генриха V было бы по меньшей мере неосторожно.
Точно так же и сцена сватовства к французской принцессе (V, 2) вряд ли дает материал для вывода о том, что Генрих V «сам, в изображении Шекспира, глубоко демократическая натура»29.
Поведение Генриха V в этой сцене, подчеркнутая простота его обращения к принцессе, народный строй его речи действительно создают впечатление демократичности короля. Но на самом деле — это внешняя демократичность, которая доказывает лишь, что Генрих V умеет говорить как простой англичанин. Атакуя Екатерину, он заверяет ее в своей любви и демонстрирует при этом свое прямодушие. Но Генрих не скрывает, что рука французской принцессы нужна ему для того, чтобы завладеть всей Францией; его конечная цель — «замесить» (compound) наследника, полуфранцуза-полуангличанина, который объединил бы эти две страны под эгидой Англии. За показным прямодушием Генриха в этой сцене скрывается не меньшая доля политической игры, чем в лагерной сцене.
«Укрощении строптивой»; однако если в ранней комедии зритель видит зарождение настоящего, глубокого взаимного чувства между молодыми людьми, то в «Генрихе V» не может быть и речи об искренней любви жениха к своей невесте.
В сцене сватовства принц противопоставляет себя — воина, огрубевшего в боях, — галантным придворным рифмоплетам, льстецам и краснобаям. Но и это не свидетельствует о демократизме принца: ведь и Хотспер, типичный феодал, мог бы сказать о себе примерно то же самое.
Кроме того, возможно, что демократическая бравада принца в этой сцене имеет и националистическую окраску: Генрих противопоставляет себя как простого и прямодушного англичанина французам, которые в шекспировской Англии считались образцом куртуазности и вместе с тем неискренности и вероломства. Это предположение становится особенно вероятным, если вспомнить, что в «Славных победах» также имеется сцена сватовства, которая хотя бы в сюжетном плане является исходным пунктом для Шекспира. Там принц, характеризуя свое неумение ухаживать за женщинами, говорит:
Ну, Кэт, скажи мне прямо:
Можешь ты полюбить короля Англии?
Где половину времени тратят на ухаживания.
Ну, дорогая, я не такой.
Но захочешь ли ты переехать в Англию?
Итак, неизбежно напрашивается вывод, что демократизм Генриха V противоречив. Налицо бесспорный демократизм во внешней манере поведения, а также способность учитывать настроение простых людей — способность, необходимая правителю, понимающему значение народа в жизни страны и особенно в войнах, которые приходится вести королю. Однако это не делает из Генриха V человека, заботящегося о благе народа и представляющего интересы народа, т. е. демократа в социальном понимании этого термина. И хотя элементы демократизма в поведении Генриха V — органическая составная часть образа короля, нельзя на этом основании говорить, что Генрих — «глубоко демократическая натура».
завоеванием; оно показывает, что даже в случаях, когда Шекспир идеализировал монарха, он продолжал оставаться на реалистических позициях.
Так постепенно складывается образ идеального монарха. Принц Генрих — человек незаурядного ума, доблестный рыцарь, оставшийся морально чистым, несмотря на тесное общение с Фальстафом и его компанией; смелый, сильный и ловкий воин и такой же смелый и инициативный полководец. Он умелый и проницательный политик, способный трезво и с полным самообладанием оценивать сложные ситуации, решительный до жестокости в проведении своего военного и политического курса; прямодушие, которым наделяет его Шекспир, подчинено в конце концов политическим замыслам принца. В ходе эволюции принца на протяжении обеих частей «Генриха IV» государственные интересы начинают все более полно определять его поведение, а в «Генрихе V» они остаются единственно важными для короля. Энергию и настойчивость в проведении своей линии и уверенность в победе Генрих V черпает из убеждения, что он, человек, имеющий полное моральное и юридическое право на престол, действует во имя укрепления и процветания английского государства. Поддерживая контакт с представителями народа и понимая, как важно отношение народа к монарху, он умеет уловить настроение народа, разговаривать с ним на понятном ему языке и вести его за собой.
В связи с образом Генриха V неизбежно возникает вопрос: является ли этот идеальный монарх шекспировским идеалом человека? Шекспир сознательно идеализирует образ Генриха V. И все-таки образ идеального монарха не может удовлетворить требованиям, предъявляемым Шекспиром к идеальному человеку.
Об одной из таких сторон говорилось уже достаточно подробно: это — всепроникающая расчетливость принца, ощутимая на протяжении всей ланкастерской трилогии.
Вторая черта — это жестокость Генриха V, которая наиболее отчетливо проявляется в битве при Азинкуре. Самый факт избиения пленных французов по приказу Генриха V был известен Шекспиру из хроники Холиншеда, где об этом факте сообщается следующее: «Англичане захватили много пленных... общим числом 600 всадников (это были первые, кто бежал с поля боя). Прослышав, что английские палатки и шатры находились довольно далеко от армии и не имели достаточной охраны, они, или движимые алчностью в надежде на добычу, или стремясь к отмщению, вступили в королевский лагерь; и там они набросились на добычу, ограбили палатки, взломали сундуки, похитили шкатулки и перебили тех слуг, которые пытались оказать какое-либо сопротивление... Но когда вопли слуг и пажей, убежавших в страхе от французов, грабивших лагерь, достигли слуха короля, он (опасаясь, что враг вновь соберет силы и опять вступит в бой, и подозревая, что в дальнейшем пленные окажут помощь противнику или, если их оставить в живых, нападут на тех, кто взял их в плен), вопреки своей обычной мягкости, приказал сигналом трубы, чтобы каждый (под угрозой смертной казни) немедленно убил своего пленного»30«прискорбной резней» lamentable slaughter.
Шекспир весьма свободно выбирал из сочинения Холиншеда эпизоды и подробности, и поэтому показателен самый факт, что он решил не умолчать об этой детали в поведении Генриха V — полководца, характеризующей его весьма непривлекательно. Шекспир в значительной мере переосмыслил этот эпизод, придав ему более сильную эмоциональную окраску. Холиншед сообщает, что французы перебили в обозе тех, кто оказывал сопротивление; остальные же слуги и мальчики с криками разбежались. А Шекспир сначала выводит на сцену пажа Пистоля — одного из мальчиков, оставшихся при обозе (IV, 4), а затем устами Гауэра сообщает, что все мальчики перебиты французами: «Да, ни одного мальчика не оставили в живых» (IV, 7).
Но с другой стороны, у Холиншеда приказ Генриха об умерщвлении пленников подробно объясняется военной необходимостью, опасениями Генриха, как бы пленные вновь не выступили против малочисленной английской армии; а у Шекспира этот рациональный момент опущен, и у зрителя создается впечатление, что Генрих за преступление кучки беглых французов мстит всем тем, кто сложил оружие и к этому преступлению мог и не иметь никакого отношения. (Нужно отметить, что вопрос о преступности поведения французов, напавших на королевский лагерь, был вряд ли достаточно ясен с точки зрения тогдашней юрисдикции.)
В той же седьмой сцене четвертого действия перед зрителем появляется сам Генрих, который в ультимативной форме предлагает сдаться одному из французских отрядов, заявляя, что если ему придется идти в наступление на этот отряд, он расправится с пленными:
К тому ж мы перережем глотку пленным;
Кого еще возьмем...
Здесь Генрих предстает как варвар, опьяневший от крови. Эти слова больше подошли бы Ричарду III, чем кому-либо из положительных героев трагедий.
Показательно и еще одно отступление Шекспира от исторического источника. Холиншед специально подчеркивает, что жестокая расправа Генриха V над пленными была чем-то неожиданным, что он поступил «вопреки своей обычной мягкости». А в пьесе это важнейшее замечание опущено. Вместо этого Шекспир, после того как принц приказал истребить пленных, заставляет прямодушного Флюэллена рассуждать о сходстве Генриха Монмутского с Александром Македонским.
Валлийский акцент Флюэллена и его недостаточное владение английским языком позволяют Шекспиру вложить в уста этого персонажа весьма многозначительный каламбур. Флюэллен путает термины «великий» great и «большой» big; называя Александра «Большим», валлиец произносит это слово как pig, что для английского уха не может не звучать как «свинья». С учетом этого каламбура диалог между Флюэлленом и Гауэром мог бы быть переведен следующим образом:
Флюэллен. Э, капитан Гауэр, он родился в Монмуте. Как называется город, где родился Александр Свинья?
Гауэр. Александр Великий?
Флюэллен. Ну, послушайте, разве «свинья» не великая? Свинья, или великий, или могущественный, или громадный, или великодушный — все это один счет, только выражения немного разные31.
Перед самым финалом пьесы о Генрихе V со сцены несется: «Свинья... свинья... свинья...». А комментаторы, заткнув уши, доказывают: «В образе Генриха V Шекспир стремился показать идеального короля и образец подлинного народного героя... Демократизм Генриха V искренний... Генрих V сочетает качества справедливого монарха, храброго воина и честного, прямодушного человека...».
— не ирония простодушных солдат Гауэра и Флюэллена, а горькая ирония Шекспира, которого воротит от некоторых «доблестей» Генриха V.
Далее, характеризуя Александра, Флюэллен без видимой причины вспоминает, как тот в припадке гнева и в состоянии опьянения убил своего лучшего друга. И тут же, пояснив, что он выражается фигурально, Флюэллен, казалось бы, совсем некстати рассказывает, что Генрих прогнал Фальстафа. Показательно, что в словах Флюэллена о рыцаре с «двойным животом» нет ни тени нетерпимости; он говорит лишь, что Фальстаф «был шутник, весельчак, балагур и плут». А если учесть, что ранее в пьесе рассказывается о смерти Фальстафа, которому король разбил сердце, то становится ясно, что в комплименте Флюэллена королю: «Смею вас уверить, славные люди родятся в Монмуте» — также заключено немало грустной иронии.
Эта ирония, а также самый факт, что о Фальстафе вспоминают сразу после сцены, в которой появляется опьяненный собственной жестокостью король, многозначительны. Вряд ли Шекспир хотел украсить Генриха V, когда изображал жестокость манеры, в которой Генрих прогоняет от себя Фальстафа; хотя разрыв этот закономерен, жестокая надменность Генриха не может вызвать симпатии. Характерно, что первым, кто одобряет разрыв Генриха с Фальстафом, оказывается принц Джон, которого после сцены во второй части «Генриха IV» (IV, 2), где он предательски захватывает главарей мятежа, никак нельзя назвать человеком высокой морали. Невозможно не согласиться с К. Личем, который писал, что, «разумеется, нельзя завидовать тому, кого хвалят люди, подобные принцу Джону»32.
Глубокая противоречивость образа Генриха V не позволяет причислить его без оговорок к положительным героям Шекспира. Еще Дауден, не скупившийся на комплименты в адрес этого монарха, был вынужден признать, что король Генрих V — всего лишь изображение того, «каким образом достигнуть в жизни лучшего практического успеха»33. Однако в современном английском шекспироведении встречаются попытки возвести характер Генриха V в национальный идеал. Так, например, Д. Уилсон Найт определяет характер Генриха V как идеальный тип англичанина в глазах Шекспира, оправдывая при этом именно те черты образа, которые наиболее далеки от гуманистической концепции драматурга. Он пишет: «В образе принца Генриха Шекспир стремился на всем протяжении обеих частей создать идеальный английский тип, даже с той жилкой не признаваемой открыто политической опытности, с глубокой серьезностью, о которой не подозревают до того, как критический момент не проявит ее, т. е. с чертами, которые человеку с континента кажутся лицемерием»34
Сложность отношения Шекспира к Генриху V глубоко исторична. Человек своего времени, он не видел другой формы правления, кроме королевской власти, и считал, что абсолютная монархия может в определенных условиях стать идеальной формой государственного устройства. Но он понимал, что даже идеальный монарх не может быть идеальным человеком. В этом — великое завоевание Шекспира-реалиста.
Примечания
1. Н. N. Hudson. Shakespeare, his Life, Art and Character. N. Y., 1848.
2. Совершенно непонятно, почему M. М. Морозов относит образ принца Гарри к наиболее «историчным» образам хроник (см. «История английской литературы», т. I, вып. 11. М., Изд-во АН СССР, 1945, стр. 32).
4. Архив Маркса и Энгельса, т. VIII. М., ОГИЗ — Госполитиздат, 1946, стр. 391.
5. Архив Маркса н Энгельса, т. VI. М., Госполитиздат, 1939, стр. 316—317.
6. «The Chronicle of Fabian». L., 1559, p. 397.
7. Архив Маркса и Энгельса, т. VIII. М., 1946, стр. 391.
—1485. Oxford, 1951, p. 236.
9. Архив Маркса и Энгельса, т. VIII, стр. 390.
10. «Memorials of Henry the Fifth, King of England». L., 1859.
11. Ibidem.
12. Интересные данные о строении бюджета Генриха V приводит Р. Ньюхолл. Бюджет показывает дефицит в 1416 году в размере 40 017 фунтов, причем расходы распределяются следующим образом: расходы по Англии — 97 483, прямые военные расходы — 125 571, расходы по Франции — 81 185, расходы по флоту — 26 138. Эти цифры показывают, что война поглощала львиную долю бюджета (R. A. Newhall. The English Conquest of Normandy. 1416—1424. New Haven, 1924).
«The Famous Victories of Henry the Fifth: Containing the Honourable Battell of Agincourt: As it was plaide by the Queenes majesties Players». L., 1958; «Shakespeare's Library», part II, vol. I. L., 1875.
14. J. D. Wilson. The Stage-History of King Henry IV. «Henry IV», Part I. Cambridge, 1949.
15. G. В. Hаrrisоn. A Second Elizabethan Journal, p. 63.
16. С. L. Kingsford. The First English Life of King Henry the Fifth. Цит. по кн.: J. D. Wilson. Fortunes of Falstaff, p. 133.
17. T. Nash. Pierce Pennilesse, his Supplication to the Divell. L., 1592. Цит. по изд.: L., 1842, p. 60.
19. Ibid., 524.
20. Г. Брандес. Шекспир, его жизнь и сочинения, т. I. М., 1899, стр. 220.
21. Некоторые неточности перевода становятся ясными при сравнении с подлинником: Sblood, you starveling, you eel-skin, you dried neat's-tongue, you bull's pizzle, you stock-fish... you tailor's yard, you sheath, you bow-case, you vile standing tuck!
22. М. Монтень. Опыты, кн. I. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 216.
24. «Royal and Historical Letters during the Reign of Henry the Fourth», vol. I. L., 1860.
25. См., например, A. Quitler-Couch. Shakespeare's Workmanship. L., 1918.
26. «История английской литературы», т. I, вып. II. М., Изд-во АН СССР, 1945, стр. 32.
27. Интересный комментарий к этой строке (And then I stole all courtesy from heaven) предлагает Д. Довер Уилсон: «Assumed a Christ-like meekness». Такое толкование подчеркивает, что Болингброк как бы надел на себя личину праведника, напоминающую даже Христа; тем самым выразительно подчеркивается лицемерный характер поведения Болингброка.
«Молодая гвардия», 1956, стр. 98.
29. А. Смирнов. Творчество Шекспира. Л., 1934, стр. 95.
30. Holinshed, III, 554.
31. В русском переводе каламбур big и pig исчезает. В комментариях к «Генриху V» он тоже не отмечен (см. У. Шекспир. Полн. собр. соч., т. 4).
Приводим английский текст диалога:
Flu. Ay, lie was porn at Monmouth, Captain Gower. What call you the town's name where Alexander the Pig was born?
Gоw. Alexander the Great.
Flu. Why, I pray you, is not «pig» great? The pig, or the great, or the mighty, or the huge, or the magnanimous, are all one reckonings, save the phrase is a little variations.
(IV, 7, 8, 18).
«Henry IV». «Shakespeare Survey», No. 6. p. 20.
33. Э. Даудeн. Шекспир. СПб., 1880, стр. 231.
34. Q. W. Knight. The Olive and the Sword. L., 1944, p. 27.