Смирнов А.А.: Средневековая литература Испании.
Глава первая.

Глава первая

НАРОДНАЯ ПОЭЗИЯ И ЕЕ ОТРАЖЕНИЯ В ПИСЬМЕННЫХ ПАМЯТНИКАХ

1

Испанская народная поэзия раннего средневековья в своем первоначальном виде до нас не дошла, поскольку духовенство, по меньшей мере до середины XIII в. обладавшее монополией грамотности, не считало произведения народной поэзии заслуживающими записи. Тем не менее мы можем составить себе некоторое представление об этой поэзии на основании отчасти упоминаний о ней в документах эпохи, отчасти использования ее форм и мотивов в позднейшей ученой и рыцарской поэзии средневековья, отчасти анализа восходящих к ней поздних форм испанского фольклора XIX в.

До нас дошел от раннесредневековой поры целый ряд упоминаний о народных песнях и играх в латинских хрониках, церковных, юридических документах и т. п. Свидетельства эти, однако, гораздо менее многочисленны и обстоятельны, чем сохранившиеся, например, во Франции от того же периода, и на основании их трудно составить себе представление о жанрах и общем характере этой поэзии. Нам отчасти помогают в этом упоминания и отражения народно-поэтического творчества в памятниках ученой поэзии.

«Книге об Александре» (середины XIII в.) упоминаются «майские песни» (canciones de mayo). Прямым следом весенних любовных песен являются содержащиеся в более поздних сборниках лирики «песни о милом» (саntigas de amigo), в которых девушка жалуется обычно на суровость родителей, мешающих ее встречам с возлюбленным, и выражает намерение убежать из дома и пойти на праздник. В тех же сборниках мы находим «песни радости» (cantigas de ledino), в которых любящий упрекает свою милую в жестокости или неверности. Эти два жанра без сомнения были первоначально плясовыми песнями. Основная ситуация и образность берутся в них иногда из рыбачьего или охотничьего быта. Нередки очень типичные для народных песен (то, что А. Веселовский называет «психологическим параллелизмом») сравнения сердца любящего с раненым зверем, с судном, несущимся по морю, и т. п. Мы встречаем в этих же сборниках «позорящие песни» (cantigas de escarnio, cantigas de maldecir), «пaстушеские» (vaqueiras, villanescas, villanas), изображающие встречу путника с девушкой, пасущей коров в горных долинах, и т. п.

Ряд жанров народной поэзии нашел свое прямое отражение во вставных песнях «Книги благой любви» Хуана Руиса (около середины XIV в.). Мы встречаем у него образцы «серранильи» (serranilla, от sierra — гора) — очень близкой к «пастушеской песне» (vaqueira), а также «насмешливой песни» (cantiga de burla, которую Хуан Руис называет несколько иначе: troba cazurra — грубая песня), являющейся смягченной разновидностью «позорящей песни».

У Гонсало де Берсео, поэта первой половины XIII в., встречается древнейший пример тех «сторожевых песен» (cantares de vela), которые были очень распространены в средневековом быту, являясь своего рода разновидностью «трудовых песен». Любопытно наблюдать, как Берсео переносит ритмы и стиль испанской народной песни на далекий ей материал евангельской легенды, сочиняя (в ироническом плане) песню евреев, которые стерегут тело Иисуса, снятое с креста. Приводим первую строфу в дословном переводе:

Эй, сторожи! Эй, сторожи! Эй, сторожи!
Сторожите евреи из синагоги, —


Чтобы у вас не украли сына божьего, —

Эй, сторожи! —
Ибо они захотят украсть его у вас, —

Эй, сторожи!

Эй, сторожи!1

Припев, этот верный признак народного происхождения песен, во многих из них, вроде вышеприведенной, сохранился, тогда как в других он уже утратился.

Довольно многочисленны также свидетельства об исполнявшихся хугларами «шутовских сценах» (zaharrones) и «зазорных игрищах» (juegos de escarnio). В судебнике Альфонса X середины XIII в. духовным лицам строго воспрещается участвовать в «игрищах» подобного рода, хотя и разрешается принимать участие в спектаклях религиозного содержания. Судя по всему, это были небольшие импровизированные пьески шутливого и весьма вольного содержания, в которых наряду с инсценировкой забавных бытовых сценок и анекдотов иногда пародировалось богослужение и высмеивались предметы религиозной веры. Чаще всего, как показывают аналогии из скоморошьей (жонглерской, шпильманской) практики в других странах, исполнителем был один хуглар, говоривший за нескольких лиц на разные голоса. К сольным выступлениям хугларов восходят «шутовские, сатирические проповеди» (sermones jocosos у satiricos) и пародии на монологи бродячих лекарей и торговцев, засвидетельствованные для более позднего времени. Но иногда имели место и выступления двух хугларов, разыгрывавших шуточные «тяжбы», или «прения», — души с телом, вина с водой, поста с масленицей, для которых прототипом послужили календарные народные игры о борьбе лета с зимой. Народное творчество в качестве своего источника имеют без сомнения и другие, перечисленные выше виды хугларского импровизированного театра.

Это народное игровое творчество, получившее свое дальнейшее развитие и оформление в практике хугларов, нигде и никогда не было письменно зафиксировано по той причине, что церковь всячески его преследовала, во-первых, за обильные пережитки в нем древней языческой обрядности и образности, во-вторых, за его глубоко жизнерадостный и вольный характер, враждебный господствовавшей в церкви аскетической доктрине. Но оно продолжало жить и развиваться полулегально в непрерывной и мощной низовой устной традиции, при каждом удобном случае выступая наружу. Одно из самых ярких его проявлений — практиковавшиеся до XVI в. в Испании (как и в других католических странах средневековья) шутовские праздники низшего духовенства — «праздник дураков» (fiesta de los locos) или «праздник маленького епископа» (fiesta del obispillo), когда низшее духовенство, по составу своему принадлежавшее к народу и настроенное оппозиционно по отношению к своему начальству, раз в год брало реванш за свое угнетение. На один день отменялась вся церковная иерархия и «дураки» выбирали из своей среды «епископа», которому вручалась вся полнота власти. Надев маски и смешно вырядившись, они справляли в церквах свою собственную, пародийную мессу, весело скакали и кривлялись при этом, ставили около алтаря осла (в воспоминание о заговорившей «Валаамовой ослице» библейского сказания) и т. п., а потом разъезжали по городу, задевая прохожих и всячески балаганя. Импровизованные хугларские представления, восходящие своими корнями к народным обрядовым играм, были обязательной принадлежностью всех народных праздников или пышных городских торжеств, устраиваемых по случаю каких-либо выдающихся событий, как посещение королем города, рождение наследника, заключение мира и т. п. Эти игры явились источником, оплодотворившим ряд литературных жанров, главным образом драматических. Отсюда ведут начало вставные комические сценки, оживлявшие церковные драмы, в частности буффонно-акробатические выступления дьяволов и чертенят. В них же надо искать основу небольших комических пьесок — «пасос» (pasos) и интермедий, как и всего вообще светского театра испанского Ренессанса.

2

этом одна из поэм о Сиде представляет собой очень поздний (конца XIV или начала XV в.) и сильно искаженный отклик старых героических преданий о нем, а поэма о Фернане Гонсалесе, тоже довольно поздняя (второй половины XIII в.), является произведением ученого клирика, по своему стилю и метрике резко отличающимся от народной эпической поэзии.

еще в начале XX в. Если верить этим ученым, у испанцев национальной эпопеи, собственно говоря, не было, а старая «Поэма о Сиде», единственный «бесспорный» (как тогда казалось) памятник испанского героического эпоса, представляет собой неуклюжее подражание какого-то испанского хуглара французским эпическим поэмам, которые получили известность на севере Испании благодаря заходившим туда странствующим французским жонглерам. На это указывает, по мнению Г. Париса, и самое название испанских поэм, cantares de gesta, скопированное с французского chansons de geste («песни о деяниях»), и чрезвычайная близость метрики и формы обоих эпосов, и наличие в испанском эпосе целого ряда мотивов и стилевых черт, очень напоминающих черты, которые мы находим во французском эпосе, и могущих быть истолкованными как заимствования. Такая точка зрения подкреплялась весьма распространенным в западной буржузной науке мнением о прирожденных «свойствах» разных народов, делающих их «способными» или «неспособными» к тому или иному виду поэтического творчества.

В настоящее время теория Г. Париса в такой крайней ее форме отвергнута почти всеми западными исследователями. Те сближения между испанским и французским эпосами, которые он приводил, объясняются действительным влиянием второго на первый, но относящимся уже к довольно поздней стадии развития его (самое раннее — к началу XII в.). Наряду с этим сейчас доказана — главным образом трудами крупнейшего из современных испанских филологов Р. Менендеса Пидаля — самобытность древнейших форм испанского героического эпоса и полная независимость его от французских образцов. Менендес Пидаль показал, например, своеобразие испанского эпоса в отношении его стиля и метрики, не говоря уже о его сюжетном и идейном содержании. Но решающим в этом вопросе явилось подлинное «открытие» испанского эпоса, произведенное в конце XIX и в начале XX в.

Почти все памятники испанского эпоса погибли в силу исключительно плохой сохранности средневековых испанских рукописей. Но прежде чем погибнуть, они оставили очень явственный след в хрониках, главным образом XIII—XIV вв. Уже в 70-х годах XIX в. выдающийся испанский ученый М. Мила-и-Фонтанальс обратил внимание на то, что в обычного рода сухое и деловитое повествование этих хроник от времени до времени вторгается очень красочное и выразительное изложение героических легенд, нередко даже с ясно сохранившимися в нем ассонансами (прототип рифмы, заключающийся в тождестве последних ударных гласных строки). Эти отрывки — не что иное, как куски героических поэм, которые составители хроник, местами сокращая и пересказывая их, в основном перелагая в прозу («прозифицируя», как говорят испанские ученые), но изредка сохраняя их стиховую форму, включили в свое повествование как вполне достоверные исторические рассказы. Это позволило Мила-и-Фонтанальсу восстановить сюжеты и общий характер целого ряда утраченных cantares de gesta.

Работа Мила-и-Фонтанальса была продолжена и углублена многими другими учеными, в первую очередь Менендесом Пидалем. Огромная эрудиция и точность метода позволила ему не только реконструировать сотни стихов утраченных поэм, но и установить последовательную смену их редакций, так как выяснилось, что составители более поздних хроник обычно не воспроизводили автоматически «прозификацию» поэм из более ранних хроник, но заменяли или дополняли ее «прозификацией» тех же поэм в их новых, более поздних редакциях.

составлявшихся начиная с XIII в. при дворе кастильских королей. Совершенно естественно, что хроники эти использовали именно кастильские героические поэмы. Однако нет сомнения, что и в других областях Испании — в Леоне, Наварре, Арагоне и т. п. — существовал свой народный эпос,2 в котором воспевались местные события и герои, а если и разрабатывались иногда те же сюжеты, что и в кастильском эпосе (например, если они имели общенациональное значение или если в них изображались столкновения между представителями этих областей и Кастилии), то в таких случаях освещение этих событий было существенно иным, чем в кастильском эпосе. Но все эти некастильские эпические памятники пропали по той причине, что в XIII в. и позже, когда происходило включение в хроники эпических сказаний, культурная гегемония Кастилии ясно обозначилась.

Кроме того, в кастильские хроники попали почти исключительно такие поэмы, в которых изображались деяния графов, затем королей Кастилии или же события, имевшие крупное общегосударственное значение, тогда как поэмы с сюжетами, представляющими более частный локальный интерес, естественно были исключены. Так, например, лишь благодаря счастливой случайности в «Первой всеобщей хронике» 1289 г. и в позднейших ее редакциях отразилась поэма о семи инфантах Салас, в которой выведены лишь второстепенные феодальные сеньоры Кастилии. Характерно, что эта поэма не была использована более старой «Нахерской хроникой»(около 1160 г.), содержащей, однако, богатый эпический материал. Из этого можно заключить, какое огромное количество поэм пропало и, следовательно, насколько богат и разнообразен был испанский народный эпос.

Анализ известных нам героических поэм и сравнение с эволюцией эпоса других европейских народов раннего средневековья позволяют думать, что испанский эпос прошел через несколько ступеней развития. Он зародился в виде кратких, эпизодических песен лирико-эпического характера, сложившихся под живым впечатлением пережитых волнующих событий (победа, гибель вождя, случай кровавой мести и т. п.) в среде их участников или прямых свидетелей. Такой средой в большинстве случаев являлась дружина, очень пестрая по своему составу, включавшая в себя наряду с рыцарством также и чисто демократические элементы. Авторами первых песен были обычно дружинные певцы, от которых материал этот перешел в широкие народные массы. Здесь он был скоро освоен, подвергшись дальнейшему творческому развитию, которое происходило главным образом в том направлении, что его аристократическим образам и тематике было придано народное, общечеловеческое значение, а сюжеты были осмыслены в плане широко демократических, народных идеалов. Весьма вероятно, что в народе эти эпические предания жили в форме как песен (несомненно, с еще очень сильной примесью лирического элемента), так и прозаических устных сказаний.

Наконец, этот эпический материал перешел в руки хугларов, создавших из него cantares de gesta. Судя по тому, что историческая основа известных нам поэм не древнее X в. (за исключением, о котором дальше будет сказано особо), cantares de gesta впервые начали возникать в X в. С этим хорошо согласуется то, что именно в X в. зарождается кастильское национальное самосознание, а испанский язык окончательно отделяется от латыни как язык не только частной и общественной жизни, но и литературы.

циклизируются, появляются вставные эпизоды, разговорные сцены, картины душевных переживаний. Все повествование становится обстоятельным, замедленным, широким по сравнению с лаконизмом и композиционной сжатостью первоначальной лирико-эпической песни. При этом, однако, идейные и эмоциальные черты старого материала сохраняются. Не меняются также и такие общие свойства народной поэзии, как «постоянные эпитеты», готовые формулы для типических положений, прямое выражение оценок и чувств певца по поводу изображаемого, простота языка, особенно синтаксиса, совпадение конца стиха с концом предложения и т. п.

Переход от краткой, эпизодической лирико-эпической песни к развернутой поэме типа сохранившейся «Поэмы о Сиде» совершился не сразу, и Менендесу Пидалю путем реконструкции последовательных обработок одного и того же эпического сюжета удалось установить для этого процесса несколько периодов. В первый период, приблизительно до 1140 г., cantares de gesta имеют очень небольшой объем, примерно в 500—600 стихов, и сюжетное содержание их еще очень несложно, но они носят уже чисто эпический (а не лирико-эпический) характер. К концу этого периода появляются поэмы несколько более пространные, примерно в полторы тысячи стихов. Во второй период, период расцвета, длящийся, согласно Менендесу Пидалю, с 1140 до 1236 г. (дата одной из хроник, богатой «прозификациями» поэм), происходит интенсивное развитие испанского эпоса.

Наряду с ростом в нем самобытных элементов сказывается довольно сильное влияние на него французских chansons de geste, знакомство с которыми относится к началу XII в. Именно в это время возникает самый термин cantares de gesta. Под французским влиянием возрастает объем и, конечно, сюжетная сложность испанских поэм, которые теперь достигают 4000—5000, а иногда даже 8000 стихов. В них проникают черты французского стиля и техники — пространные описания битв, ссылки на библейские чудеса, длинные монологи и т. п. В целом, однако, они сохраняют свой собственный, типично испанский стиль, характеризующийся деловитой строгостью изложения, стремлением к максимальной точности и суровостью общего тона. Наконец, с середины XIII до начала XV в. мы имеем период разложения cantares de gesta, в которые все более проникают элементы романтического вымысла, совершенно посторонние сюжеты, погоня за внешними эффектами, метрика «ученой поэзии». 3

Cantares de gesta классической поры (до середины XIII в.) состояли из строф неравной длины (обычно от 5 до 40 стихов в каждой), связанных ассонансами. Такое строение является для них общим с французскими chansons de gestes. Однако есть и черты различия. В то время как французские поэмы начиная с середины XII в. обнаруживают все усиливающуюся тенденцию к замене ассонансов точными рифмами, испанские поэмы, пока в них сохраняется старое строфическое построение, остаются верны ассонансам. Еще существеннее то, что испанские поэмы написаны не силлабическими стихами, а старинным народным «неправильным размером» (versification irregular), т. е. стихами с неодинаковым, несмотря на наличие цезуры, как будто бы произвольно меняющимся числом слогов (в «Поэме о Сиде» — от 10 или даже 8 до 16 слогов в стихе, распределяющихся до и после цезуры в свободных сочетаниях). Законы этого «неправильного размера» до сих пор не выяснены, но очень правдоподобно предположение, что мы имеем здесь дело с чем-то вроде русского «дольника», содержащего 4 полных ударения (не ритмических, а словесно-смысловых) в строке, именно — 2 до цезуры и 2 после нее:

Назад он обернулся, — взглянул на палаты.

Всюду, где наблюдалось скопление народа, — на ярмарках, на постоялых дворах, на городских площадях, на перекрестках больших дорог, во дворах замков, — можно было встретить хуглара, распевающего эпическую поэму. Привлекши к себе внимание присутствующих, он собирал вокруг себя небольшой постепенно возрастающий кружок слушателей и начинал петь речитативом, аккомпанируя себе на каком-нибудь музыкальном инструменте, большей частью на маленькой скрипке. Обычно бывало, что хуглар не успевал до наступления ночи закончить всю поэму. В таких случаях он прерывал свое исполнение и откладывал продолжение до следующего дня, предварительно сделав сбор среди слушателей.

Таким образом, аудитория хугларов, исполнявших эпические поэмы, была очень широка и разнообразна, включая в себя представителей всех слоев и классов средневекового общества. Но все же в первую очередь они обращались к широким народным массам, к мелкому городскому и сельскому люду, для которого эти песни-поэмы были одновременно и развлечением и поучением. В эти века почти всеобщей неграмотности народный эпос представлял собой «поэтическую историю» Испании с древнейших времен до последнего дня. Он содержал в себе не только какие-то сведения о далеком или недалеком прошлом, но также и критику главнейших событий, нравов, самых основ общественно-политического устройства родины с широкой народной точки зрения. Он давал целостную картину жизни нации и рисовал не только героическое освобождение Испании от мавров, но и мужественную борьбу за лучший миропорядок. Героический народный эпос, как огромная прогрессивная идеологическая сила, пользовался необычайной популярностью и жил глубокой, интенсивной поэтической жизнью до самого конца раннего средневековья, когда содержание его облеклось в новые формы.

Он пользовался признанием не только среди народа, но и среди клириков, так же как и у аристократической верхушки общества. Его моральный авторитет и большая правдивость, находившая свое выражение в отмеченной выше исключительно серьезной, реалистической манере повествования, явились причиной его включения в хроники, которое удвоило его действенную силу и в конце концов спасло от забвения.

3

Испанский героический эпос с его реализмом и большой политической проблематикой отражает самые существенные моменты в жизни Испании раннего средневековья. Три главные темы его:

2) борьба с маврами, имеющая целью отвоевание родной земли,

Темы эти внутренне связаны между собой и обычно совмещаются в отдельных поэмах. Рассмотрим несколько наиболее значительных поэм, реконструированных Менендесом Пидалем.

Особую группу образуют поэмы, изображающие события X в. Политическая ситуация была такова: королевства Леон (возникшее из Астурии, расширившейся в результате реконкисты, и подчинившее себе Галисию), Наварра, Арагон и графство Барселонское иногда частично объединялись, иногда соперничали между собой. Междоусобные распри между правителями и отдельными крупными феодалами нередко приводили к тому, что борющиеся стороны искали помощи друг против друга в союзе с маврами. Их раздорами искусно пользовался во второй половине X в. талантливый хаджиб (полководец, министр) кордовского халифа Альмансор, на некоторое время остановивший наступление испанцев и совершивший ряд успешных набегов на их земли, во время которых он доходил до городов Леона и Барселоны.

причем за малейшую непокорность они подвергались суровой расправе. Кроме того, всем кастильцам приходилось со своими тяжбами отправляться в Леон, где их рассуживали местные судьи, заседавшие у входа в леонский собор. Такое подчинение леонской монархии, восходившей в своей основе к вестготской аристократии и сильнейшим образом проникнутой теократическим началом, крайне тяготило вольнолюбивое кастильское рыцарство и городские сословия, которым удалось наконец добиться собственных, кастильских судей. Вскоре после этого Кастилия достигла полной политической самостоятельности в значительной степени благодаря усилиям графа Фернана Гонсалеса (932—970), который подчинил себе всех других кастильских графов и расширил пределы Кастилии к югу за счет мавританских владений. Кастильцы сожгли в церкви Бургоса все найденные ими списки вестготских законов, действовавших в Леоне, и ввели свои собственные законы, гораздо более демократические. Рабство было в них смягчено, а потом и вовсе упразднено, города получили ряд новых привилегий, а звание и права рыцаря были распространены на всех, кто ходил в поход против мавров на коне, хотя бы он был совсем низкого происхождения.

Эти кастильско-леонские отношения отразились в поэме о Фернане Гонсалесе. Дошедшая до нас редакция ее возникла около 1260 г. и принадлежит, видимо, перу ученого монаха из монастыря Сан-Педро де Арланса, где Фернан Гонсалес был похоронен. Она написана характерным размером «ученой поэзии» (cuaderna via — четверостишия по 14 слогов в стихе на одну рифму) и содержит реминисценции из Библии, латинских хроник, романа об Александре Македонском и т. п. Однако нет сомнения, что в основе ее лежат гораздо более ранние, хугларские, иначе говоря, народные, редакции этой поэмы, потому что одна из них отразилась уже в «Нахерской хронике» (около 1160 г.). И там и здесь Фернан Гонсалес изображается как неутомимый боец, не дающий покоя ни себе, ни своей дружине, без устали воюющий то с Альмансором, то с королем Наварры, то с графом Тулузским.

В поэме сначала описываются войны Фернана Гонсалеса с маврами, доставившие ему большую славу. О борьбе за независимость Кастилии в ней рассказывается следующее.

Король Леона Санчо Ордоньес призывает Гонсалеса к себе. Последний но может ослушаться, хотя и «тягостно ему целовать руку короля». Он приезжает ко двору на великолепном арабском жеребце, отнятом им у Альмансора, и с кречетом, лучше которого не найти в Кастилии. Король восхищается конем и кречетом, и граф готов их подарить, но король хочет непременно купить их. Граф соглашается, но ставит условие: король должен уплатить назначенную цену в определенный срок, причем за каждый просроченный день она удваивается. Король берет коня и кречета и вскоре забывает о легкомысленно данном обещании.

После этого Фернан Гонсалес хочет уже ехать домой, но королева подстраивает ему западню, желая отомстить за своего брата, короля Наварры, которого граф убил. Она предлагает Гонсалесу в жены свою племянницу, наваррскую принцессу донью Санчу. Граф соглашается и едет в Наварру, но там его хватают и сажают в тюрьму. Однако донья Санча, наслышавшись о доблести Фернана Гонсалеса, тайно проникает к нему в темницу и, после того как он дает ей обещание жениться на ней, путем хитрости выводит его на свободу, еще закованного в цепи, и они бегут в Кастилию. По дороге они встречают священника, который, соблазнившись красотой доньи Санчи, хочет обесчестить ее, угрожая в случае сопротивления выдать их. Граф убивает его. Встретив затем вооруженный отряд, они сначала пугаются, но вскоре выясняется, что это кастильцы, двинувшиеся на Наварру, чтобы освободить своего графа. Они везут каменную статую его и дали клятву не отступать в бою ни на шаг, если только не отступит сама статуя. Графа освобождают от оков, и он весело празднует свою свадьбу с доньей Санчой.

в темницу под видом паломника, она обменивается с графом одеждой, и тот беспрепятственно выходит на свободу, после чего королю приходится отпустить на волю и донью Санчу. Возвратившись домой, разгневанный Фернан Гонсалес шлет королю требование уплатить за коня и кречета, но тот отказывается сделать это. Тогда граф вторгается в королевство Леон, предавая все огню и мечу. Чтобы прекратить кровопролитие, прелаты королевства устраивают встречу обоих противников. После бурных пререканий король признается, что не в состоянии уплатить свой долг, достигший к тому времени баснословной суммы. В виде компенсации он вынужден согласиться на предоставление Кастилии полной независимости.

В основе поэмы лежат исторические факты: распря Фернана Гонсалеса с королем Леона, пленение его наваррцами, брак на наваррской принцессе и т. д., хотя все это получило в ней новеллистическую разработку. Любопытно, что даже эпизод с конем и кречетом (осложненный мотивом последовательного удвоения суммы, явно заимствованным из восточного сказания об изобретении шахматной доски) имеет, по остроумному предположению Менендеса Пидаля, по-видимому, историческое основание. Дарственные акты в те времена должны были иметь обязательно форму обмена: лицо, получавшее в дар землю или другую крупную ценность, как бы в обмен «дарило» дарителю какой-нибудь недорогой предмет — плащ, пару перчаток, коня, кречета и т. п. Возможно, что конь и кречет эпического сказания восходят к такому символическому «дару» в обмен на свободу Кастилии, предоставленную путем добровольного соглашения, а легенда по-своему истолковала эти образы. Но наиболее существенна в поэме правдивая передача общей атмосферы эпохи, отношений между североиспанскими властителями и оценка их народным чувством, инстинктивное понимание исторической роли, предназначавшейся Кастилии в деле реконкисты и сплочения будущей Испании.

Гораздо более проникнута романическим вымыслом другая поэма этой группы, посвященная сыну Фернана Гонсалеса, Гарей Фернандесу. Она состоит из двух частей, из которых вторая, несомненно древнейшая, нашла отражение еще в «Нахерской хронике», тогда как первая, присоединенная позже, была прозифицирована только в хронике XIII в.

В первой части песни рассказывается следующее. Граф Гарей Фернандес был статным и пригожим рыцарем, но главной его особенностью были необычайно красивые руки. Часто, чтобы не вводить в искушение жен своих вассалов и; друзей, он надевал на руки перчатки. Однажды через Кастилию, совершая паломничество в Сант-Яго, проезжал французский граф с красавицей дочерью Аржентиной. Гарей Фернандес влюбился в девушку и, пленив ее своими красивыми руками, женился на ней. Через шесть лет бездетного брака, когда однажды Гарей Фернандес лежал больной, другой заезжий французский граф соблазнил Аржентину и она с ним бежала во Францию.

Выздоровев, Гарей Фернандес отправился под видом паломника в Санта-Мария де Рокамадур (на юге Франции), где находились владения французского графа, чтобы разыскать прелюбодеи и отомстить ему. Там Гарей Фернандес познакомился с его дочерью от первого брака доньей Санчей, которая очень страдала от дурного обращения с нею отца и мачехи. Очаровав ее своей красотой и благородным характером, пообещав на ней жениться, Гарей Фернандес с ее помощью убил обоих прелюбодеев и, увезя с собой их отрубленные головы, возвратился с доньей Санчей в Кастилию, где и женился на ней. От этого брака у него родились сын и дочь.

В те времена набеги мавров были столь часты и внезапны, что кастильские рыцари держали своих коней в том же помещении, где спали сами, и их жены ухаживали за скакунами. Донья Санча стала кормить коня своего мужа отрубями вместо овса, вследствие чего, не худея с виду, он весьма ослабел. Когда подошло рождество, она уговорила мужа отпустить своих вассалов по домам будто бы для того, чтобы они встретили праздник в своей семье, а сама дала знать об этом Альмансору, который в день рождества выслал отборный отряд, чтобы разграбить земли графа. Гарей Фернандес с немногими оставшимися с ним рыцарями выехал против него на бой, но конь графа плохо скакал; граф попал к маврам в плен и вскоре там умер.

Альмансор разорил всю Кастилию. Новый граф Кастилии, Санчо Гарсиа, сын Гарей Фернандеса, был вынужден просить мира и предложил Альмансору в жены свою сестру. Считая, что сын является помехой к браку ее с Альмансором, донья Санча решила его отравить. Однако рабыня-мавританка выдала молодому графу ее замысел, и, когда мать предложила сыну отравленный кубок, он заставил ее самое выпить смертельный напиток. После этого Санчо Гарсиа выехал на бой с Альмансором, обратил его в бегство и, догнав, убил.

Вторая часть поэмы представляет собой, как это убедительно показал Менендес Пидаль, поэтическое преломление исторических отношений конца X в. Жена графа Гарей Фернандеса, по имени Аба, была родом из Рибагорсы (на крайнем севере Испании) и происходила из семьи графов Тулузских, т. е. была «француженкой» (точнее, как мы теперь сказали бы, провансалкой). Как иностранка, она, по-видимому, была нелюбима в Кастилии. Весьма вероятно, что, следуя тактике властителей северо-востока Испании, в частности графов Тулузских, имевших там тоже владения, она была сторонницей политических уступок и компромиссов по отношению к маврам. В 994 г. Альмансор спровоцировал восстание Санчо, сына Гарей Фернандеса, против отца как раз в тот момент, когда последний располагал очень небольшим числом рыцарей. Похоже на то, что и Аба участвовала в этом заговоре. Гарей Фернандесу пришлось одновременно бороться и с сыном и с вторгшимися в Кастилию маврами. В 995 г. он потерпел тяжелое поражение, попал в плен к маврам и вскоре умер. Сын его Санчо продолжал борьбу с Альмансором, но был разбит им в 1000 г. В 1002 г., во время своего последнего похода в Кастилию, Альмансор тяжело заболел и умер во время отступления.

Для любовных или брачных эпизодов, связанных с Альмансором, также имелись исторические основания. Альмансор был известен своей чувственностью и своим обыкновением унижать испанских властителей требованием отдачи ему в жены их сестер или дочерей. В 980 г. побежденный им король Наварры Санчо Гарсес предложил ему в жены свою дочь, на что Альмансор охотно согласился; равным образом, в 993 г. разбитый Альмансором король Леона Фернандо II отдал ему в рабыни свою дочь, которой Альмансор вскоре даровал свободу, чтобы жениться на ней.

Мы видим, что историческая действительность и здесь дала все элементы, которые, поэтически преломившись, образовали сюжет этой своеобразной поэмы. Конечно, эпизод с отравлением, сильно напоминающий историю Розамунды, сирийской царицы Клеопатры, и некоторые другие детали — новеллистического происхождения, как и вся первая часть поэмы, дублирующая мотив брака графа Кастилии с изменницей-француженкой. 4

«Семь инфантов Лары», три последовательные редакции которой были блестяще реконструированы Менендесом Пидалем. Содержание ее сводится к следующему.

На свадьбу Руй Веласкеса с доньей Ламброй, родственницей графа Кастилии, явилась в числе других приглашенных сестра новобрачного донья Санча со своим мужем Гонсало Густиосом и семью сыновьями, инфантами * Лары. Самый младший и самый горячий из них, Гонсало Гонсалес, во время рыцарских игр повздорил с одним дворянином, любимцем доньи Ламбры, и, не стерпев обиды, убил его на месте. Донья Ламбра почувствовала себя тяжело оскорбленной этим и потребовала, чтобы муж отомстил за нее. Руй Веласкес ударил юношу, тот хотел ответить ударом, и только благодаря вмешательству Гонсало Густиоса удалось уладить дело миром путем уплаты пени. Но донья Ламбра затаила в душе злобу на племянников мужа. Вскоре после этого случилось, что Гонсало Гонсалес отправился на реку купать коня и, думая, что никто его не видит, снял с себя верхнюю одежду, оставшись в одном белье. Донья Ламбра увидела его с вышки своего замка и объявила, что молодой Гонсало пытается снова ее оскорбить, появляясь перед ней раздетым. Она приказала одному из своих слуг взять тыкву, наполненную кровью, и бросить ее в Гонсало, чтобы забрызгать его кровью (это считалось одним из особенно тяжких оскорблений). Слуга выполнил поручение и, спасаясь от гнева юноши, побежал к своей госпоже и спрятался у нее под плащом. Но Гонсало Гонсалес с братьями вытащили его из-под плаща доньи Ламбры, что считалось тоже личным оскорблением, и убили у нее на глазах. На этот раз Руй Веласкес лишь притворно помирился со своими племянниками. На самом же деле он задумал жестокую месть ради удовлетворения чести своей жены.

чтобы тот немедленно убил Гонсало Густиоса, а затем выслал вооруженный отряд на границу, где ему представится случай уничтожить всех семерых сыновей Гонсало Густиоса. Альмансор, однако, пожалел Гонсало Густиоса и ограничился тем, что заключил его в темницу. Через некоторое время после отъезда Гонсало Густиоса Руй Веласкес предложил его сыновьям совместно совершить набег на землю мавров. Они охотно собрались в поход. Когда старый их воспитатель, заметив при выезде дурные предзнаменования, стал отговаривать их от задуманного предприятия, они рассердились и с насмешкой предложили ему одному вернуться домой. Он хотел было так и сделать, но затем решил лучше погибнуть со своими питомцами, чем покинуть их в беде. Когда инфанты доехали до границы, они были внезапно окружены маврами и поняли, что Руй Веласкес их предал. Они сражались так доблестно, что мавры никак не могли их одолеть, но под конец, сломленные усталостью, не в силах были продолжать бой. Восхищенные мужеством инфантов, мавританские военачальники хотели их пощадить, но Руй Веласкес, находившийся поблизости, пригрозил, что они будут наказаны Альмансором за такое ослушание. Тогда, отрубив головы всем семерым юношам и их воспитателю, они положили их в мешок и отвезли к Альмансору.

С этими кровавыми трофеями Альмансор вошел в темницу, где был заключен Гонсало Густиос. «Ты пришел, чтобы освободить меня?» — спросил узник. «Да, — отвечал Альмансор, — но сначала я должен передать тебе одну печальную новость», —и показал ему головы сыновей. Гонсало Густиос стал по очереди брать их одну за другой в руки и оплакивать доблесть и достоинства каждого из сыновей. Проникшись глубокой жалостью к несчастному отцу, Альмансор вышел и послал к нему свою молодую, еще незамужнюю сестру, чтобы та попыталась его утешить. Прекрасная мавританка стала убеждать пленника, что хотя сам он уже и не имеет сил, чтобы отомстить злодеям, погубившим его сыновей, все же он не настолько стар, чтоб не иметь возможности родить сына, который станет впоследствии мстителем. «Да! — воскликнул Гонсало Густиос. — И ты дашь мне этого сына!». Он сделал ее своей наложницей. Вскоре затем Альмансор отпустил Гонсало Густиоса на свободу. Перед уходом тот условился с мавританкой, что если у нее родится от него сын, то, когда мальчик подрастет, она отошлет его к отцу. Гонсало Густиос разрубил кольцо и половинку взял себе, а другую оставил мавританке, чтобы та передала ее сыну: по этой половинке он, Гонсало, узнает своего сына, когда тот придет к нему.

не только все вверенные ему лично графом Кастилии замки, но и земли Гонсало Густиоса, и стал так силен, что мог теперь никого не бояться. Несчастные старики жили в большой бедности, причем Гонсало Густиос от беспрерывных слез в конце концов ослеп. Тем временем сын, родившийся у него от мавританки и получивший имя Мударра, подрос и отправился разыскивать своего отца. Накануне его прихода донье Санче приснилось, что перед ней лежит мертвый Руй Веласкес, и она, припав к трупу, пьет его кровь. Появление Мударры сопровождается двойным чудом: две половинки кольца спаиваются между собой, и Гонсало Густиос прозревает. Он все же опасается того, как отнесется жена к его супружеской измене, но она заявляет, что была бы довольна, если бы для подобной цели он семь раз совершил подобный грех, и усыновляет Мударру.

Мударра со своей дружиной берет замок Руй Веласкеса и самого его, раненого, захватывает в плен. Донья Санча кидается к предателю, чтобы, как во сне, напиться его крови, но Мударра удерживает ее, умоляя «не осквернять своих чистых уст такой низкой кровью», и предает Руй Веласкеса мучительной казни. Что касается доньи Ламбры, то родство с графом Кастилии временно служит ей охраной, но после смерти графа Мударра сжигает ее на костре.

Нет возможности установить, в какой мере в основе этой песни лежат действительные события, но имена некоторых ее персонажей встречаются в кастильских грамотах X в. Точно так же нравы и воззрения действующих лиц поэмы характерны для периода раннего феодализма с сильнейшими пережитками обычаев и символики родового строя. На X в. или самое позднее на начало XI в. указывает и известная терпимость по отношению к маврам, ставшая невозможной ко времени выступления Сида как носителя идеи реконкисты. Весьма вероятно поэтому, что первая редакция поэмы возникла еще в конце X или начале XI в. на основе, по-видимому, какого-то реального происшествия.

Следующая группа поэм посвящена событиям второй половины XI в., когда Кастилия стала уже самостоятельным королевством, соединенным с Леоном личной унией, и дело реконкисты сильно подвинулось вперед. Здесь впервые появляется образ величайшего эпического героя Испании — Сида. Самой значительной в художественном и идейном отношении поэмой этой группы является «Осада Саморы» («El cerco de Zamora»), возникшая в начале XII или в самом концеХI в. Прологом к ней служит очень точный в историческом отношении рассказ о разделе Фернандо I (1037—1065), королем Кастилии, Леона и Галисии, своих владений и о последовавшей за этим распре между его наследниками. Одни исследователи считают, что эти события были изображены в начале «Осады Саморы», другие — что они составляли сюжет отдельной поэмы о Санчо II (1065—1072), а рассказ о завещании Фернандо I являлся даже финалом третьей поэмы, посвященной данному королю. Для нашего анализа это мало существенно.

Король Фернандо перед смертью разделил свои владения между своими пятью детьми: Кастилию он отдал Санчо, Леон — Альфонсу, Галисию — Гарсии, область Торо — Эльвире, область Саморы — Урраке, заставив каждого из них поклясться, что они будут уважать взаимные права. Но Санчо вместо клятвы хмуро пробормотал что-то сквозь зубы. И действительно, сразу же после смерти своего отца он начал войну, стремясь объединить все его владения в своих руках. Сначал он отнял Галисию у Гарсии, которого заточил в темницу, затем — Леон у Альфонса, который бежал в Толедо и нашел там приют у мавров. Но со стороны Урраки он встретил неожиданное сопротивление, и ему пришлось, собрав огромное войско, осадить Самору. Этому последнему эпизоду посвящена песнь «Осада Саморы».

Сид это поручение: он провел юность вместе с доньей Урракой, в доме ее мудрого воспитателя Ариаса Гонсалеса, и теперь он не желал бы ее обижать. Донья Уррака сначала выражает радость, увидев Сида, но затем, выслушав его предложение, с негодованием отвергает его. Хоть она, будучи женщиной, и не в силах бороться с доном Санчо, заявляет она, все же она устроит так, что «либо тайно, либо пред лицом неба он будет убит». Ариас Гонсалес успокаивает ее, предлагает спросить совета у жителей Саморы, и те торжественно обещают стойко защищать город.

Начинается осада города, которая длится семь лет. Голод и страдания жителей достигают крайних пределов, Ариас Гонсалес уже советует Урраке сдаться, но тут выступает один рыцарь, Вельидо Дольфос, и предлагает ей «устроить так, что дон Санчо должен будет оставить Самору и снять с нее осаду». Уррака отвечает ему уклончиво: она не приказывает ему совершить то, что он задумал, но тому, кто освободит Самору от осады, она обещает любую награду. Вельидо Дольфос затевает притворную ссору с сыновьями Ариаса Гонсалеса и, будто бы спасаясь от них, выбегает из города и является к дону Санчо в качестве перебежчика. Он предлагает королю указать потайную дверь в стене, через которую можно проникнуть в город. Тщетно один честный саморанский рыцарь кричит с городской стены, предостерегая короля против предателя. Дон Санчо полон доверия к Вельидо Дольфосу. Он едет вдвоем с ним вдоль городских стен будто бы для осмотра их, и предатель, улучив момент, наносит ему смертельный удар копьем в спину. Сид, видя, что Вельидо Дольфос скачет к городским воротам, устремляется вслед за ним, но изменник успевает ускользнуть. В городе Ариас Гонсалес арестует Дольфоса.

Король Санчо перед смертью кается в том, что он не соблюл завещания отца. Он велит передать брату своему Альфонсу, когда тот вернется из земли мавров, что он умоляет его о прощении и просит принять на службу к себе верного Сида.

Кастильцы требуют смерти за смерть короля. Они поручают это дело рыцарю Диего Ордоньесу, который подъезжает к городским воротам и бросает вызов Саморе и всем ее жителям: «Вы укрыли у себя предателя Вельидо: предатель тот, кто дает приют предателю. Поэтому я вызываю на бой саморанцев, старых и малых; вызываю живых и мертвых, рожденных и еще не родившихся, вызываю воду, которую вы пьете, и одежды, которые вы носите; вызываю все, вплоть до листьев с деревьев и камней из русла реки». Мы узнаем здесь древнюю сакральную формулу вызова при обвинении целого города или селения в предательстве. Судьи, назначенные обеими сторонами, устанавливают, что вызывающий должен биться последовательно с пятью противниками. Ариас Гонсалес заклинает жителей Саморы признаться, если кому-нибудь было известно о замышлявшемся предательстве. Все отвечают отрицательно. Тогда, уверенный в правоте своего дела, Ариас Гонсалес выставляет бойцами четырех своих сыновей и самого себя. Но донья Уррака, совесть которой не совсем чиста, умоляет его не покидать ее и не подвергать свою жизнь опасности. Ариас вынужден уступить, и он заменяет себя пятым, самым младшим сыном.

В начавшемся поединке Диего Ордоньес убивает одного за другим двух сыновей Ариаса. Он стремительно ранит и третьего, но тот, падая, успевает ранить коня Диего Ордоньеса, который уносит седока с поля битвы. Это в те времена приравнивалось к поражению. Однако и противник Диего Ордоньеса не мог считаться победителем, потому что хотя он и находился на «поле», но был мертв. Судьи воспретили продолжать бой и отказались решить тяжбу.

На вопрос Альфонса, почему он отказывается сделать это, Сид заявляет, что сначала Альфонс должен присягнуть, что он непричастен к убийству дона Санчо. Альфонс вынужден был принести «очистительную» клятву, но после этого он не протянул руки Сиду для поцелуя и смертельно возненавидел его.

Этой торжественной сценой, служащей как бы прологом к «Поэме о Сиде», заканчивается поэма, возникшая, быть может, вскоре после изображаемых в ней событий, которые она передает с большой точностью. В ней можно отметить только два существенных отступления. Одно касается тени, которую автор все же набрасывает на Урраку и саморанцев в эпизоде убийства короля Санчо.

На самом деле, как свидетельствуют беспристрастные хронисты той эпохи, здесь не было никакой их вины, да и вообще не было никакого предательства: просто король Санчо был убит одним неизвестным рыцарем во время вылазки. Но песнь возникла в патриотически настроенной кастильской среде, в пору еще не завершившейся борьбы Кастилии за политическую гегемонию. Отсюда ее ревнивая подозрительность ко всему, могущему быть враждебным Кастилии и ее королю. Это не столько обвинение саморанцев в измене, сколько грозное предостережение всем возможным изменникам и предателям большого национального дела, руководство которым приписывалось, в полном соответствии с исторической правдой, именно Кастилии как основному плацдарму реконкисты и государственного объединения всей Испании. Но наряду с этим патриотическим пристрастием поэма объективна в характеристике дона Санчо, эгоизм и жестокость которого раскрыта ею весьма отчетливо. В этой широте и сложности подхода к изображаемой ситуации — одно из огромных художественных достоинств поэмы.

Другое отступление от истории — преувеличение роли Сида. На самом деле не Сид, а двенадцать кастильских рыцарей потребовали у Альфонса «очистительной» клятвы. Но как эта деталь, так и вообще вся трактовка образа Сида в поэме стоят в прямой связи с общим развитием легенды о нем. Весьма даже вероятно, что в первоначальной редакции песни «Осада Саморы» Сид вовсе не фигурировал, а был включен в позднейшие редакции ее потому, что именно к этому времени (на грани XI и XII вв.) эпический образ Сида достиг чрезвычайной популярности.

Поэма «Осада Саморы» с ее правдивостью и величавой простотой замечательна не только подлинным благородством одушевляющих ее чувств, но и своей объективностью, широтой оценок и большой политической зоркостью.

4

«Одно такое предание, как о Сиде, ценнее для нации, нежели целая библиотека литературных произведений, порожденных лишь умом и лишенных национального содержания».** Подвиги этого величайшего, подлинно национального героя средневековой Испании изображены в двух дошедших до нас поэмах: в древней, очень близкой во всех отношениях к историческим фактам «Поэме о Сиде» (около середины XII в.), и в гораздо более поздней (XIV в.), богатой поэтическими вымыслами поэме «Родриго», а кроме того, в обширном цикле еще более поздних (XV—XVI вв.) романсов. Чтобы понять эпический образ Сида и его эволюцию, следует познакомиться с его историческим прототипом.

Подлинное имя Сида было Родриго Диас, в сокращении Руй Диас. Что касается прозвища «Сид», то это — слово арабского происхождения, означающее «господин». Такое титулование нередко давалось испанским сеньорам, имевшим в числе своих подданных также и мавров. Руй Диас родился, по-видимому, в 1040 г. Он принадлежал к высшей кастильской знати и первые свои деяния совершил на службе у инфанта Санчо, сына Фернандо I. Когда Санчо после смерти отца стал королем Кастилии, Сид сделался его верным помощником во всех делах и получил высшую военную должность «альфереса»—знаменосца и меченосца короля, т. е. начальника всех его войск. В 1066 г. между Наваррой и Кастилией возник спор из-за одного замка, и обе стороны постановили его решить путем поединка. Сид, выступивший со стороны Кастилии, победил наваррского рыцаря и получил за этот подвиг прозвище Ратоборца (Campeador). Одновременно, и даже еще раньше, Сиду пришлось несколько раз участвовать в распрях между христианскими властителями и их мусульманскими данниками. Сид участвовал также во всех войнах короля Санчо с братьями и сестрами. Во время осады Саморы он проявил большую доблесть, победив одного за другим пятнадцать саморанских рыцарей. После гибели Санчо под стенами Саморьд Сид был если не единственным, то все же одним из тех двенадцати кастильских рыцарей, которые приняли от Альфонса «очистительную» клятву. Без сомнения, это и явилось ближайшим поводом для нелюбви Альфонса к Сиду. Но для взаимной враждебности между ними имелась еще другая, более существенная причина. Сид был представителем кастильской знати; между тем при Альфонсе VI, который был раньше королем Леона, выдвинулась на первое место надменная леонская знать, в том числе род Вани-Гомесов, графов де Каррион, по-видимому враждовавших с Сидом. Должность «альфереса» также перешла от Сида к любимцу короля, леонскому вельможе Гарсии Ордоньесу. Первое время, однако, Альфонс пытался наладить добрые отношения с Сидом и даже выдал за него свою двоюродную сестру Химену, дочь графа Астурии. Но затем их антагонизм проявился с новой силой. Воспользовавшись тем, что королевские фавориты обвинили Сида в самовольном набеге на земли мавританского короля Толедо, данника Альфонса, тем самым состоявшего под его покровительством, король в 1081 г. изгнал своего непокорного вассала.

Сначала Сид поступил со своей дружиной на службу к графу Барселоны Беренгарию, но вскоре, чем-то обиженный им, покинул его и перешел на службу к мусульманскому царю Сарагосы. В качестве его полководца он разбил Беренгария и взял самого графа в плен. Через некоторое время Сид, продолжая состоять официально на службе у мавров, начинает вести себя как самостоятельный властитель. Он дважды мирится с Альфонсом VI и выступает его союзником, но затем вследствие проявленного королем коварства снова отдаляется от него. После дипломатических хитростей и сложных военных операций, длившихся полтора года, Сид наконец овладевает Валенсией и одновременно окончательно мирится с Альфонсом. За этим следует завоевание замка Мурвьедро и еще нескольких укрепленных мест, а главное — сокрушительный отпор, оказанный Сидом альморавидам. (Так называлась династия властителей берберских племен северной Африки, которые, будучи призваны в 1086 г. арабским властителем Севильи на помощь против теснивших его испанцев, захватили и объединили под своей властью все арабские владения в Испании, объявив себя блюстителями мусульманского правоверия.) Альфонс VI потерпел от альморавидов несколько жестоких поражений. Напротив, все столкновения Сида с альморавидами были для него успешными. Особенно замечательна победа, одержанная им в 1094 г. на равнине Куарто, перед Валенсией, когда 3000 всадников Сида обратили в бегство альадоравидскую армию, насчитывавшую, по уверению испанских хронистов, 150 000 человек. Одно имя Сида приводило мавров в трепет.

Сид замышлял полное освобождение Испании от мавров. По словам арабского историка Ибн-Бассама, писавшего лет через десять после смерти Сида на основании рассказов его современников, однажды Сид будто бы сказал: «Король Родриго потерял этот полуостров, но другой Родриго отвоюет его». Также и «Первая всеобщая хроника» (1289) сообщает: «И сказал он, что покорит всех властителей, сколько их есть в Андалусии, так что все будут его вассалами, и что король Родриго, владевший Андалусией, не был из королевского рода (а все же был королем и царствовал), и таким же образом будет царствовать он и станет вторым королем Родриго». Эти планы пресекла смерть Сида в 1099 г.

задумал овладеть Валенсией (1092), основной задачей для него стала борьба с маврами. Без сомнения, Сид стал гениальным и крупнейшим для того времени деятелем реконкисты. Именно это сделало его величайшим национальным героем Испании, любимым народным героем, «моим Сидом» (Mio Cid), как он постоянно называется в старой поэме, посвященной ему. Бесспорно, что во время этой борьбы он совершил по отношению к маврам, особенно при захвате Валенсии, немало жестокостей и предательств. Однако в этом смысле Сид не выходил за пределы того, что позволял себе любой феодал того времени. Зато в ряде случаев он выказал редкое для своей эпохи великодушие, когда, например, отпустил из плена графа Барселонского без выкупа и не взяв у него заложников. Главное же —он проявлял большую заботливость и щедрость по отношению к своим людям, чрезвычайную простоту в обхождении и демократизм, чему он и был обязан более всего преданностью своей дружины и популярностью среди широких масс населения. Он проявил, кроме того, наряду с необычайной храбростью большой политический ум, организаторский талант, проницательность. Ибн-Бассам, страстно его ненавидевший как гонителя мусульман, дает ему такую характеристику: «Человек этот, бич своего времени, по любви своей к славе, мудрой твердости характера и героической доблести был одним из чудес Аллаха».

1140 г. поэму о нем.

«Поэма о Сиде», точнее — «Песнь о моем Сиде» («Cantar del mio Cid», 3735 стихов), дошла до нас в единственном списке, сделанном в 1307 г. и сильно поврежденном. Текст местами очень искажен, и недостает начала, в котором излагались причины изгнания Сида. Первые строки изображают выезд героя из Бургоса.

Поэма распадается на три части. В первой (которую испанские исследователи называют «песнью об изгнании») изображаются первые подвиги Сида на чужбине. Сначала он раздобыл деньги для похода, заложив евреям-ростовщикам под видом фамильных драгоценностей сундуки, наполненные песком. Затем, собрав отряд в шестьдесят воинов, он заезжает в монастырь Сан-Педро де Карденья, чтобы проститься с находящимися там женою и дочерьми. После этого он едет походом в мавританскую землю. Прослышав о его изгнании, люди стекаются со всех сторон под его знамена. Сид одерживает над маврами ряд побед и после каждой из них отсылает часть добычи королю Альфонсу. Случилось Сиду сразиться и с графом Барселонским, которого он берет в плен, но затем великодушно отпускает на волю.

Во второй части («песнь о свадьбе») изображается завоевание Сидом Валенсии. Видя его могущество и тронутый его дарами, Альфонс мирится с Сидом и разрешает его жене и детям перебраться к нему в Валенсию. Затем происходит свидание Сида со своим королем, который выступает сватом, предлагая Сиду в зятья знатных инфантов де Каррион. Сид, хотя и неохотно, соглашается на это. Он дарит зятьям два своих боевых меча и дает за дочерьми богатое приданое. Следует описание пышных свадебных торжеств.

В третьей части (называемой испанскими критиками «песнью о Корпес») рассказывается следующее. Зятья Сида оказались ничтожными трусами. Не стерпев насмешек Сида и его вассалов, они решили выместить обиду па его дочерях. Под предлогом, что они хотят показать жен своей родне, они снарядились с дочерьми Сида в путь. Доехав до дубовой рощи Корпес, они сошли с коней, жестоко избили своих жен и оставили их привязанными к деревьям. Несчастные погибли бы, если бы не племянник Сида Фелес Муньос, который разыскал их и привез домой. Сид требует мщения. Король созывает кортесы, чтобы судить виновных. Снд является туда, завязав свою бороду, чтобы кто-нибудь не оскорбил его, дернув за бороду. Дело решается судебным поединком. Бойцы Сида побеждают ответчиков, и Сид торжествует. Теперь он развязывает свою бороду, и все дивятся его величавому виду. К дочерям Сида сватаются новые женихи — принцы Наварры и Арагона. Поэма кончается славословием Сиду:


Царят его дети над Наваррой и Арагоном.
Испанские короли теперь — его потомки,
И на честь им родство с рожденным в час добрый.

«Поэма о Сиде» возникла в те годы, когда рассказы очевидцев событий и участников походов Сида, так же как и песни его дружинников, еще были всем памятны. Уже этим определяется чрезвычайная близость поэмы к ее исторической основе. Оставляя в стороне рассказ о неудачном первом замужестве дочерей (явно романический по своему характеру, хотя, быть может, и имевший отдаленное фактическое основание в каком-нибудь неудачном сватовстве) и ограничиваясь военно-политическим содержанием поэмы, мы можем заметить, что отклонения от исторических фактов здесь двоякого рода. С одной стороны, певец производит иногда концентрацию или перестановку исторических событий; так, например, три примирения Сида с королем сведены у него к одному, занятие Мурвьедро и Альменара предшествует у него завоеванию Валенсии, и т. д. С другой стороны, характер Сида несколько идеализируется, но не путем присвоения ему вымышленных и гиперболических черт, а путем опущения или затушевывания некоторых моментов, которые могли бы показаться невыгодными для него: например, опущен весь период службы Сида у царя Сарагосы, ничего не говорится о жестокостях, совершенных им в Валенсии, и т. п. В общем поэма более точна в конкретно-историческом отношении, чем какой-либо иной из известных нам образцов западноевропейского эпоса.

свободны от всякой аффектации и приподнятости. Лица, предметы, события изображаются просто, конкретно, с деловитой сдержанностью, хотя этим не исключается иногда большая внутренняя теплота. Почти совсем нет поэтических сравнений, метафор. Совершенно отсутствует христианская фантастика, если не считать явления Сиду во сне, накануне его отъезда, архангела Гавриила. Совсем нет также гиперболизма в изображении боевых моментов; очень характерно, что при описании битвы на равнине Куарто число альморавидских воинов даже сокращено, против хроник, со 150 000 до 50 000. Единоборства очень редки и носят менее жестокий характер, чем во французском эпосе; преобладают массовые схватки, причем знатные лица иногда погибают от руки безыменных воинов.

В поэме не подчеркиваются специфически рыцарские чувства. Певец откровенно говорит о важности для бойца добычи, наживы, денежной базы всякого военного предприятия. Примером может служить тот хитрый способ, каким в начале поэмы Сид добыл деньги, необходимые для похода. Певец никогда не забывает упомянуть о размере военной добычи, о доле, доставшейся каждому бойцу, о части, отосланной Сидом королю. В сцене тяжбы Сида с инфантами де Каррион Сид прежде всего требует возвращения мечей и приданого, а затем уже поднимает вопрос об оскорблении чести. Он все время ведет себя как разумный, расчетливый хозяин.

В соответствии с бытовыми мотивами подобного рода очень видную роль играет семейная тематика. Дело не только в том огромном месте, которое занимают в поэме история первого, неудачного замужества дочерей Сида и, как блистательная концовка, картина второго, счастливого брака их, но и в том, что семейные, родственные чувства со всей их задушевной интимностью не раз выступают в поэме на первый план. Замечательна по своей сердечности картина прощания Сида перед выездом с детьми и женою, доньей Хименой, которая, «как ноготь от мяса, от него оторвалась». Первая забота Сцда после того, как он стал самостоятельным властителем, — соединиться со своей семьей. Когда под стенами Валенсии появляются полчища мавров, Сид просит жену и дочерей смотреть с городских стен, как он будет сражаться, добывая для них добычу, закрепляя для них завоеванные им владения. Полна теплоты заботливость Фелеса Муньоса, когда он находит в лесу своих несчастных кузин.

В тесной связи с этим «опрощением» и очеловечением изображаемых чувств и событий находится ярко выраженная антиаристократическая тенденция поэмы. В ней резко обличаются представители наиболее спесивой и консервативной испанской знати того времени — барселонской в лице графа Беренгария и леонской в лице инфантов де Каррион, принадлежавших к упомянутому роду Вани-Гомесов. Поэт подчеркивает спесивость Каррионов и нежелание Сида выдать за них дочерей. Он едко высмеивает разнообразные пороки высокородных инфантов: их хвастовство, трусость, мотовство, пьянство, подлость, жестокость. В противовес им Сид представлен, вопреки истории, только инфансоном, т. е. рыцарем, имеющим вассалов, но не принадлежащим к высшей знати. Он изображен исполненным самосознания и достоинства, но вместе с тем добродушия и простоты в обращении со всеми, чуждым всякой аристократической спеси. Нормы рыцарской практики неизбежно определяют основные линии деятельности Сида, но не его личный характер: сам он, максимально свободный от специфически рыцарских замашек, выступает в поэме как подлинно народный герой. И также не аристократичны, а народны все ближайшие помощники Сида — Альварес Аньес, Фелес Муньос, Педро Бермудес и др.

Демократизация образа Сида и глубоко народный тон поэмы о нем имеют веское историческое основание.

«Поэма о Сиде» — это прежде всего поэма о реконкисте, в которой главной движущей силой были испанское крестьянство и города. Если рыцарей на участие в реконкисте толкала жажда наживы, то крестьян манила возможность выхода из-под феодального гнета. Необходимость освоить новые земли, отвоеванные у мавров, заставляла испанских правителей предоставлять селившимся на них испанским крестьянам и ремесленникам очень значительные льготы. Новые поселенцы получали во многих случаях возможность создавать особого рода объединения, называвшиеся бегетриями. Одной из особенностей их было то, что члены их имели право сами избрать себе сеньора и в случае недовольства им могли его менять. На своих сходах поселенцы сами устанавливали законы, определяли правила продажи земли, порядок пользования общественными пастбищами и водой, оплату батраков, рыночные цены на продукты. Они цепко держались за свои права, постоянно требовали их подтверждения и в случае нарушения отстаивали их с оружием в руках.

Такое улучшение положения крестьян наблюдалось и в тех землях, которые были отвоеваны Арагоном, Каталонией и Португалией. Но особенно заметно проявлялось оно в тех областях, где реконкиста шла из Кастилии. Как раз в эту пору усилились крестьянские восстания и в самой Кастилии, в политически связанном с ней Леоне.

Совершенно очевидно, что дружина исторического Сида состояла почти целиком не из его вассалов, слишком немногочисленных и не имевших права покинуть Кастилию без разрешения короля, а из всех недовольных, которых он сумел собрать под своим знаменем, — из крестьян, которым приходилось дома невмоготу, из предприимчивых горожан, жаждавших простора и имевших кое-какой опыт в военном деле, из мелких рыцарей, ущемленных феодальной аристократией, — словом, из gente de toda parte, как говорит поэма, «людей всякого сорта, отовсюду». Ясно, что все эти люди, уходя с Сидом, теряли свое имущество или наделы, которые немедленно подвергал конфискации король. И потому Сид в поэме обещает за все это вознаградить их:

«Умоляю я бога, небесного отца,
Чтоб всем, кто покинул наделы свои и дома,

За то, что потеряли вы, вдвойне вам воздать».

Этой стихийной тяге средних и низших классов общества, в которой патриотическое чувство сочеталось с жаждой свободы и духом предприимчивости, можно противопоставить колеблющуюся, нерешительную, компромиссную политику в этом вопросе правителей и высшей аристократии. Правда, Альфонс VI покрыл себя славой, завоевав в 1085 г. Толедо и въехав затем на коне в Гибралтарский пролив. Однако несомненно, что он не смог использовать все открывавшиеся перед ним возможности потому, что высшая аристократия Испании была больше занята феодальными распрями и своими частными интересами, чем заботой о полном освобождении родины от мавров. После падения Кордовского халифата в начале XI в. мусульманская держава в Испании распалась на ряд небольших государств (число их к середине века достигло двадцати трех), которые все время вели междоусобные войны, ища поддержки в борьбе друг против друга у королей или крупных феодалов христианской Испании, причем многие из мусульманских правителей становились данниками испанских властителей. Последним такое положение вещей было чрезвычайно удобно, и они не особенно спешили его прекратить. Но иначе относился к этому вопросу испанский народ, и иным было под конец жизни отношение к нему Сида.

Исторический Сид в период своего изгнания гораздо последовательнее и удачнее осуществлял дело реконкисты, чем король Альфонс и окружавшая его леонская знать. Он осуществлял его в широком демократическом плане, и именно это создало ему такую популярность у испанского народа, видевшего в реконкисте великое дело национального освобождения Испании и в то же время свое собственное освобождение от феодального ига.

«Поэма о Сиде» правдиво освещает все эти общественные и политические моменты, расценивая их с народной, антифеодальной точки зрения. Необходимо признать, что материал первоначальных песен и преданий подвергся в трактовке хуглара, оформившего дошедший до нас текст гениальной поэмы, минимальной «феодализации», выразившейся лишь в феодально-рыцарской оболочке описываемых событий (некоторые обычаи, нравы, детали феодально-рыцарской судебной процедуры и т. п.), но совершенно не затронувшей смысла всех главных образов поэмы и ее направленности. В этом — причина неувядаемой славы «Поэмы о Сиде» и любви испанского народа к образу ее героя.

«Поэма о Сиде», как и ряд других испанских героических поэм, резко отличается от французского средневекового эпоса, герои которого (не исключая наиболее положительных из них, как например Роланда), с их горделивым, типично рыцарским чувством чести, культом храбрости, страстью к военной славе, острым чувством вассальной верности, явным или подразумевающимся пренебрежением к простому люду, выступают перед нами прежде всего как рыцари в их сословном обличье. Напротив, Сид прежде всего — человек простой и близкий всем и каждому. Можно сказать, что отчасти он приближается к образу Ильи Муромца наших былин, который тоже ссорится с самовластным и неблагодарным «повелителем» — князем Владимиром, подобно Сиду ведет за собой не блестящих витязей, а деревенских и посадских бедняков, «голь перекатную», и истребляет татар и разбойников, служа не великому князю, а своему народу и родине. 5

В ином виде предстает перед нами Сид в другой, поздней поэме о нем, посвященной деяниям его молодости. Эта поэма XIV в. под названием «Родриго» («Rodrigo»), или «Юношеские подвиги Родриго» («Las mocedades de Rodrigo»), была реконструирована на основании прозификации ее в «Хронике 1344 года». Но, кроме того, мы располагаем текстом другой, более поздней редакции ее, относящейся к началу XV в. и озаглавленной «Рифмованная хроника о Сиде» («Cronica rimada del Cid»). Даем пересказ этой последней.

Действие поэмы происходит не при Альфонсе VI, а еще при отце его, короле Фернандо I. Герой поэмы зовется не Сидом, а просто Родриго. Отец его — Диего Лаинес, просто торговец сукном, дед — Лаино Кальво, один из первых кастильских судей, освободивших Кастилию от подчинения леонским судьям.

Поэма открывается картиной распри между отцом Родриго, Диего Лаинесом и графом Гомесом де Гормасом. Граф перебил пастухов Диего Лаинеса и увел его стада; Диего Лаинес ответил набегом, при котором не только ограбил имения графа, но даже для большего бесчестия увел в плен его прачек. Необходимо решить дело поединком. Вместо Диего Лаинеса, уже старого и немощного, выступает его сын Родриго, которому в этот момент еще не исполнилось тринадцати лет. Он убивает графа, а сыновей его берет в плен. Младшая из трех дочерей убитого, донья Химена, отличавшаяся большим мужеством и решительностью, требует у Родриго освобождения братьев, и тот исполняет ее просьбу. Но Химена этим не довольствуется и идет к королю жаловаться на Родриго, убившего ее отца. Дон Фернандо в затруднении: он боится, что вся Кастилия встанет за Родриго. Тогда Химена предлагает исход: «Выдайте меня замуж за Родриго».

Король тотчас призывает к себе Родриго. Его отец, прочтя письмо, подозревает короля в хитрости. Не хочет ли он захватить Родриго и казнить его? «Если ты служишь королю, — говорит он сыну, — то служи ему без хитрости. Но остерегайся его, как своего смертельного врага». Он советует Родриго укрыться у дяди, а он, Диего Лаинес, поедет вместо сына ко двору. Если там его убьют, Родриго отомстит за него. Но Родриго не согласен. Он предлагает, чтобы отец и он поехали вместе, взяв с собою дружину из трехсот воинов. По дороге Родриго внушает своим воинам, чтобы они хорошенько оберегали отца. «Если альгвасил вздумает схватить его, убейте альгвасила на месте. Пусть это будет черный день для короля и для всех, кто с ним. Предателями вас не назовут, потому что мы не его вассалы (!), и бог не допустит этого. Скорее будет предателем сам король, если убьет моего отца, нежели я, убивший своего врага в честном бою, в гневе против двора, где живет добрый король Фернандо!».

«Уберите от меня этого грешника!»—кричит он. А Родриго отвечает: «Я предпочел бы быть распятым, чем иметь вас своим сеньором и быть вашим вассалом». Король велит привести донью Химену, и Родриго обручают с нею. Но Родриго объявляет, что его женили насильно и что он не увидит свою жену до тех пор, пока не одержит пять боевых побед.

Следует целый ряд подвигов Родриго. Сначала он разбивает мавров, вторгшихся в Кастилию. Но при этом он отказывается отдать королю пятую часть добычи, как того требует обычай: «Лучше я отдам ее этим беднякам, которые заслужили ее своими трудами; я уплачу также, как полагается, церковную десятину, ибо не хочу быть грешником; а из своей части отдам жалованье тем, кто защищал меня».

Но вот Кастилию постигает беда. Король Арагона объявляет войну королю Фернандо и предлагает решить дело единоборством между двумя рыцарями. Но боец Арагона так грозен, что никто не решается выступить против него. Вперед выходит Родриго; он обещает сразиться с противником, но сначала просит отсрочки в тридцать дней, чтобы совершить паломничество в Сант-Яго де Компостела. На обратном пути оттуда, при переправе вброд через реку, Родриго встретил обессилевшего прокаженного, которому никто не хотел помочь. Родриго переносит его на своих руках через реку, и в ту же ночь прокаженный является ему во сне и сообщает, что он — святой Лазарь, которого бог послал для того, чтобы передать Родриго сверхъестественную силу, «дохнув» на него. Святой дохнул на героя, и, приобретя чудесную силу, Родриго побеждает арагонского бойца.

Вскоре затем против Кастилии составляется грозная коалиция французского короля, германского императора, патриарха и папы. Они требуют, чтобы все «пять королевств Испании» платили французскому королю ежегодную дань, состоящую из пятнадцати девиц благородного происхождения, десяти коней, тридцати марок серебром и большого количества кречетов и соколов. Король Фернандо назначает Родриго начальником своей армии и объявляет его равным себе во всем. Родриго разрывает свой плащ и, повесив его на древко копья вместо знамени, велит нести своему племяннику: «Ступай, мой племянник, сын моего брата и крестьянки, которую он встретил во время охоты. Возьми знамя и делай, что я тебе прикажу». Тот отвечает ему с такой же грубоватой фамильярностью.

В битве с французами Родриго берет в плен савойского графа и отдает его дочь в жены королю Фернандо. Когда кастильцы подходят к Парижу, осажденные не могут различить, где король Фернандо и где Родриго. Под стенами Парижа молодая королева родит Фернандо сына. Этим счастливым событием французы пользуются, чтобы попросить мира. Сам папа крестит младенца, а над купелью его держат французский король и германский император. Отныне никакие враги не страшны Испании, раз ее защитником и опорою стал дон Родриго, смелый Руй Диас.

и не имеющие никакой опоры в традиции. Но иногда бывает при этом, что материал таких сказаний — очень древний, долгое время живший в устном предании, поэтически лишь очень поздно оформившийся и получивший совсем новое осмысление. Именно так обстоит дело с поэмой «Родриго». При всей видимой фантастичности биографии ее героя она содержит ряд черт, более или менее соответствующих историческим фактам, но поэтически обобщенных, а главное — переосмысленных под влиянием новых общественных и политических отношений.

К числу фактических соответствий относится прежде всего родословная Руй Диаса. Он был действительно потомком одного из двух первых кастильских судей — Лаино Кальво, только не внуком его, как утверждает поэма, а правнуком его правнука — потомком в седьмом колене по прямой мужской линии. Отца его также действительно звали Диего Лаинесом, хоть он и был не «суконщиком», а знатным сеньором. Равным образом если Родриго становится начальником всех войск короля Фернандо, то это в точности соответствует должности Руй Диаса при Санчо II. Вызов арагонского короля и поединок Родриго с его рыцарем являются отражением упоминаемого в хрониках поединка Руй Диаса с неким наваррским бойцом. Смешение здесь легко объясняется тем, что Арагон и Наварра, всегда тесно связанные между собой, были политически объединены в период с 1076 по 1134 г. — как раз в то время, когда слагались сказания о Сиде.

Но гораздо важнее этих чисто фактических соответствий поэтически образные отражения в «Родриго» некоторых противоречий испанской действительности XI— XII вв. Сюда относится прежде всего вылившаяся в причудливую форму рассказа о войне с Францией враждебность испанского народа французскому влиянию. Действительно, если в конце XI и начале XII в. французские рыцари, во множестве прибывавшие в Испанию, и помогли отчасти кастильским королям в их борьбе с маврами, то, с другой стороны, они укрепляли в Испании феодально-аристократические навыки и понятия, захватывали лучшие земли и жестоко угнетали местное население. Точно так же и французское духовенство, явившееся в Испанию вслед за рыцарством, получало самые доходные аббатства и церковные приходы, в которых заводило французские, гораздо менее демократические порядки. Отсюда сильная нелюбовь в те времена испанского народа к французам, нашедшая выражение кроме данной поэмы хотя бы в образах дурных жен-француженок сказания о Гарей Фернандесе и в оригинальной трактовке битвы при Ронсевале.

Однако эти мотивы являются в поэме лишь одним из проявлений общего патриотического чувства, призыва к борьбе за неприкосновенность и независимость родной страны. В плане этого мощного народного чувства борьба с маврами является лишь одной из задач, но далеко не единственной, одним частным случаем оказания отпора всякого рода захватчикам-иноземцам. Вот почему Родриго в этой поэме носит прозвище не Сид (намекающее на его отношение к маврам) и не Кампеадор (полученное им будто бы после поединка с наваррским рыцарем), a Castellano — Кастилец.

Вместе с тем, однако, в поэме «Родриго» отразились общественно-политические события и отношения XIV— XV вв., когда на основе более древних сказаний и песен оформлялась окончательно эта поэма. То было время чрезвычайного усиления феодалов и борьбы их между собой и с королевской властью. XIV и особенно XV века как в Кастилии, так и в Арагоне заполнены столкновениями различных знатных родов, пользовавшихся слабостью королевской власти и частыми междуцарствиями для того, чтобы безнаказанно грабить и жечь селения, избивать друг друга и мирное население с целью захвата новых земель или сведения личных счетов. Отсюда имевшийся, быть может, и раньше в преданиях о Сиде, но теперь развернутый и разукрашенный на феодальный лад мотив феодальной вражды, находящей самочинное и кровавое разрешение, образ нерешительного и слабосильного короля Фернандо (в других, более древних преданиях о нем окруженного ореолом благости и величия), вся очень отчетливая «феодализация» образа Родриго, дерзкого, самовольного, опирающегося во всем лишь на свою дружину и силу своего меча.

«Поэме о Сиде» и в «Родриго» глубоко несходны между собой, будучи продуктом разных эпох и не вполне одинаковой социальной среды. Первый из них, величавый и строгий при всей своей простоте, возник в народной среде, озабоченной важнейшей политической задачей момента, когда требовалось объединение всех сил нации для решительной борьбы с маврами. Характерна здесь и обрисовка взаимоотношений героя поэмы и короля Кастилии. Альфонс VI был все же очень значительным и мужественным участником реконкисты. Вот почему Руй Диас в «Поэме о Сиде» изображен лояльным по отношению к королю, несмотря на все зло, которое тот ему причинил. Сид обрисован также мудрым, терпеливым, рассудительным блюстителем правды и справедливости, «мужем совета». Совершенно таким же он дан и в «Осаде Саморы».

В свою очередь в поэме «Родриго» образ Руй Диаса утратил связь с историческим моментом, породившим его, стал в значительной мере выражением другой, позднейшей эпохи, когда чрезвычайно усилились антимонархические тенденции, и приобрел феодальную окраску.

5

Все рассмотренные до сих пор поэмы имеют конкретную историческую основу и выросли из песен и сказаний, внушенных действительными событиями, их участниками и очевидцами. Но форма испанских cantares de gesta оказалась настолько вместительной и жизненной, что она облекла собой и иное содержание, пришедшее из других источников и другими путями.

Прежде всего в стиле cantares de gesta был обработан целый ряд французских эпических сюжетов. До нас дошел лишь фрагмент поэмы «Ронсеваль» («Roncesvalles», первой трети XIII в.), представляющей собой довольно свободную обработку одной из редакций «Песни о Роланде». Но несомненно существовали и другие переработки французских chansons de gestes, возникавшие с начала XII в. Престиж французского эпоса должен был быть велик в северной Испании, куда попадало множество французских жонглеров вместе с паломниками, стремившимися в Сант-Яго. Но потом одновременно с этим по причинам, указанным выше, в испанском народе назревает и реакция против всего французского. Оба этих момента отразились на истории сказания о Бернардо дель Карпио (Bernardo del Carpio).

— единственный герой испанского эпоса, для которого не был найден исторический прототип. Поэтому весьма вероятно, что он заимствован из какой-то не дошедшей до нас chanson de geste. В ранней поэме о Бернардо дель Карпио рассказывается, что он — сын сестры Карла Великого, доньи Тибер, и испанца, графа де Сальданья, с которым она слюбилась во время паломничества в Сант-Яго. Выросши, Бернардо едет ко двору французского короля, который не признает его своим родственником, пока Бернардо не доказывает этого своими подвигами. В другой, более поздней поэме герой изображен уже сыном Химены, сестры короля Астурии Альфонса II Целомудренного (царствовавшего с 791 по 842 г.). Возмущенный связью ее с графом де Сальданья, Альфонс заточает сестру в монастырь, графа сажает в темницу, а мальчика берет к себе на воспитание. Выросши, Бернардо узнает о своем происхождении и требует от короля освобождения отца, но получает отказ. Происходит нашествие на Испанию Карла Великого, который добивается от короля Альфонса вассальной покорности. В решительной битве при Ронсевале, где испанцы в союзе с маврами сразились с французами, Бернардо спасает королю жизнь и своими подвигами способствует поражению французов. Король Астурии умирает, но его преемник, Альфонс III, также отказывает Бернардо в освобождении графа де Сальданья. Тогда Бернардо удаляется в свой замок и становится мятежным бароном, отвергающим власть короля и грабящим всю страну. Испуганный его набегами, король соглашается исполнить его требование. Бернардо является в назначенное место. Навстречу ему выезжает закованный в железо рыцарь, коня которого ведут под узцьг, — это его отец. Бернардо хватает рыцаря за руку и убеждается, что перед ним мертвец, посаженный на коня.

В этой поэме, пользовавшейся огромной популярностью, проявились две тенденции, которые выступают и в «Родриго»: враждебность к французам и мятежный протест против власти слабого и вероломного короля.

Не вполне ясно происхождение поэмы, сложившейся, вероятно, в XI или XII в., о короле Родриго и «гибели Испании» («Cantares de don Rodrigo»). Сюжет этого сказания сводится к следующему. В Толедо (столице вестготских королей) был заколдованный дворец, называвшийся «Домом Геркулеса», куда доступ был запрещен всем, даже королям Испании. Родриго, последний готский король Испании, нарушил этот запрет. Он вошел во дворец и обнаружил там сундук, в котором оказалось полотно с изображенными на нем фигурами мусульман. Надпись под рисунком гласила, что король, открывший сундук, увидит, как его землю завоюют такие люди. Однако Родриго не придал никакого значения виденному им, а, напротив, велел собрать со всех концов Испании как можно больше оружия и перековать его в земледельческие орудия. Вскоре затем он соблазнился красотою Кавы, дочери его подданного графа Хулиана, начальника крепости Сеуты, и силой овладел ею. Кава написала об этом отцу, который, пылая жаждой мщения, призвал на помощь арабов и вторгся с ними в Испанию. Дело кончилось завоеванием всей страны мусульманами. О смерти Родриго в вариантах поэмы рассказывалось по-разному: он был убит, доблестно сражаясь с маврами; во время бегства потонул в реке; скрылся в пустынных местах, где был растерзан зверями; бежал в Португалию, исповедался там одному отшельнику и, исполняя его приказание, ради спасения своей души лег в гроб, наполненный змеями, которые изгрызли его заживо.

Первые два мотива сказания — «Дом Геркулеса» и история Кавы — арабского происхождения, и уже в IX в. они встречаются у всех авторов арабских хроник, рассказывающих о завоевании Испании. Сказание это проникло в Испанию поздно, вероятно лишь в XI в., и скорее устным, чем письменным путем. На испанской почве к нему присоединился третий мотив, явно христианский по происхождению, — гроб со змеями. В такой форме сказание было воспринято хугларами и включено в общий запас эпических тем вследствие внутренней близости его к другим национально-историческим преданиям.

Из церковных источников взят без сомнения и целиком вымышленный сюжет «Деяний аббата дон Хуана Монтемайорского» («Gesta del abad don Juan de Montemayor»). Это рассказ о героическом монахе, защитившем Монтемайорское аббатство от нападения Альмансора. Видя неминуемую гибель, аббат велел перебить всех укрывшихся в церкви женщин, стариков и детей, чтобы они не попали в руки неверных, и бросить в огонь монастырскую казну, а затем предпринял отчаянную вылазку. Неожиданно монахам удалось разбить врага. Вернувшись к себе, они увидели воскресшими своих единоверцев, перед тем убитых ими.

«Поэма об Альфонсе XI» («Poema del Alfonso Onceno»), сочиненная неизвестным автором в XIV в. В этом огромном произведении (около 10 000 стихов) воспеваются деяния короля Кастилии Альфонса XI (1312—1350), главным образом его победы над маврами. Автор, очевидец описываемых событий, старается вести повествование в стиле cantares de gesta, хотя пользуется для этого вовсе не эпическим, а совсем другим размером, который после этого становится обычным размером повествовательной поэзии (строфы из четырех 8-сложных стихов с перекрестными рифмами). Это по существу уже не эпическая поэма, а историография в стихах, частично пользующаяся формами и приемами старых героических поэм.

стороны — историография, с другой — роман и повесть оттесняют эпические поэмы, быстро теряющие свой авторитет. Рост грамотности, развитие городов, первые ренессансные веяния, идущие из Италии, ориентируют литературные интересы и идеалы в других направлениях.

Однако сам эпический материал не утратил своего значения. Он продолжал — и продолжает до наших дней — жить в испанском народе в форме устных преданий и эпизодических романсов, лирико-эпических произведений на сюжеты старинных героических преданий.

Из романсов и пересказов старых сказаний у позднейших историков (особенно у Марианы, XVI в.) этот эпический материал перешел затем к драматургам XVI— XVI вв., вдохнувшим в него новую жизнь. Хуан де ла Куэва (Juan de la Gueva, 1550—1610) пишет драмы «Смерть короля дона Санчо» («La muerte del геу don Sancho»), «Семь инфантов Лары» («Los siete infantes de Lara»), «Освобождение Испании Бернардо дель Карпио» («La libertad de España рог Bernardo del Carpio»); Лопе де Вега — «Бастард Мударра» («El bastardo Mudarra») и «Юношеские подвиги Бернардо дель Карпио» («Las mocedades de Bernardo del Carpio»); Гильен де Кастро (Guillén de Castro, 1569—1631) — «Юношеские подвиги Сида» («Las mocedades del Cid») и ее продолжение «Деяния Сида» («Hazañas del Cid»), из которых первая драма послужила главным источником для корнелевского «Сида». Особенной популярностью пользовалось сказание об инфантах Лары, которое в XVII в. обрабатывали драматурги Алонсо Уртадо де Веларде (Alonso Hurtado de Velarde), Альваро Кубильо де Арагон (Alvaro Cubillo de Aragón), Хуан де Матос Фрагосо (Juan de Matos Fragoso) и др.

После почти полного забвения, которому была предана национальная старина в период господства литературных вкусов французского классицизма (XVIII в.),6 é de Larra) «Граф Фернан Гонсалес» («El Conde Fernán González»), ранние драмы Хосе Соррильи (José Zorrilla) «Кинжал гота» («El puñnal del godo») о короле Родриго и «Санчо Гарсиа» («Sancho García»), пьесу Хуана Эухенио Артсенбуча (Juan Eugenio Hartzenbusch) «Клятва в Санта Гадеа» («La jura en Santa Gadea») на заключительный эпизод «Поэмы об осаде Саморы» и др.

Особенно широко известны большая поэма герцога де Риваса (duque de Rivas) «Мавр-подкидыш» («El mого expósito»), повествующая о Мударре, герое сказания о семи инфантах Лары, многочисленные его «Исторические романсы» («Romances históricos») и завершающая собой романтическое творчество Хосе Соррильи поздняя поэма «Легенда о Сиде» («Leyenda del Cid», 1882, 19 000 стихов), представляющая собой как бы сводку всего, что сообщается о Сиде в романсах и героических поэмах. Даже романист конца XIX—начала XX в. Висенте Бласко Ибаньес (Vicente Blasco Ibáñez) в юношеские годы создает исторический роман «Граф Гарей Фернандес» («El Conde Garci Fernández).

За пределами Испании отражения ее героического эпоса относятся главным образом к эпохе романтизма. В Германии вольный перевод романсов о Сиде дал И. Г. Гердер ( эту его обработку в свою очередь перевел на русский язык В. Жуковский). Кроме Гердера испанские романсы переводили Я. Гримм, основатель романской филологии Фр. Диц и др. Из английских романтиков более всего интересовались испанским эпосом В. Скотт (поэма «Видение дона Родриго») и особенно Саути, давший кроме поэм «Гарей Фернандес» и «Родриго, последний гот» полный перевод «Поэмы о Сиде». Отзвуки легенды о короле Родриго мы встречаем и у американского писателя В. Ирвинга. Во Франции Абель Гюго, брат Виктора Гюго, дал перевод огромного количества испанских романсов, из которых два Виктор Гюго, свободно переработав их, включил в свою «Легенду веков».

* Инфантами в средние века назывались в Испании не только королевские дети, но и вообще молодые люди из знатных фамилий. В первоначальной редакции поэмы юноши эти назывались инфантами Саласа по имени города в Северной Кастилии, которым владел их род, и только в обработке XV в. было подставлено название округа Лара, к которому принадлежал город Салас. Мы сохраняем традиционное название: инфанты Лары.

1 Эта песня включена Гонсало де Берсео в его небольшую поэму «Скорбь богоматери» («Duelo de la Virgen»). Об этой поэме см. во второй главе.

— начале XIII в. героического эпоса в Каталонии. Так, например, известный трубадур конца XII в. Герау де Кабрера в своем знаменитом «Поучении» («Епsenhamen»). обращаясь к своему придворному хуглару (по-каталански «джоглар») Кабре, упрекает его за то, что тот отдает предпочтение старинным поэмам местного происхождения вместо того, чтобы учиться искусству у провансальских поэтов. В XIII — XIV вв. здесь появляются рифмованные хроники отчетливо эпического характера. Хотя эти поэмы-хроники до нас не дошли, но в известных нам более поздних хрониках Джауме I Завоевателя (1208—1276) и Берната Десклота (XIII в.) обнаружены очевидные заимствования из этих старинных поэтических текстов. К первой половине XIV в. относятся известия о не дошедшей до нас поэме арагонского происхождения «Завоевание Майорки» («Presion de Mallorca»), повествовавшей о захвате этого острова арагонским королем Педро IV в 1343 г. Существует мнение, что известная «Поэма об Альфонсе XI» (о ней см. в этой главе, стр. 78) опирается на несохранившиеся хугларские поэмы Леона.

— этап наиболее активной деятельности хугларов и время, когда героические поэмы широко используются создателями исторических хроник как источник вполне достоверных, с их точки зрения, сведений по истории Кастилии. Особенно разнообразно эпические поэмы использованы в «Первой всеобщей хронике» («Primera Cronica general», 1270—1289), в которой прозифицировано большинство известных нам героических поэм и которую Р. Менендес Пидаль назвал «Corpus poetarum» своего времени. На втором этапе — после 1350 г. становится все более ощутимым воздействие французского эпоса, творчество хугларов постепенно приходит в упадок, а героический эпос Испании утрачивает черты оригинальности и самобытности.

4 «Поэма о Гарей Фернандесе» или, как ее часто иначе называют испанские исследователи, «Поэма о графине-изменнице» («Poema de la Condesa traidora»), может служить примером того процесса «феодализации», которой подвергаются на позднем этапе своего бытования в жонглерской среде и в особенности при записи произведения героического эпоса. Первая, более поздняя по своему происхождению часть поэмы не только дублирует сюжет второй части, но и вносит в него некоторые весьма специфические акценты, свидетельствующие о том, что эта часть вряд ли народного присхождения. В самом деле, во второй, более древней части, история взаимоотношений Гарей Фернандеса с женой-изменницей, а затем его сына с матерью дается в тесной связи с эпической темой борьбы кастильского народа с маврами. Задуманная графиней измена влечет за собой не только смерть ее супруга, но и неисчислимые беды для всей Кастилии, опустошаемой полчищами Альмансора; в первой же части конфликт между Аржентиной и Гарей Фернандесом совершенно изолирован от исторических судеб Кастилии. Во второй части множество деталей воссоздает довольно грубые еще нравы кастильского рыцарства эпохи, когда происходили события, в ней описываемые; в первой части между тем внимание акцентировано на гораздо более утонченной рыцарственности ее героя. Достаточно напомнить хотя бы один из центральных мотивов этой части — мотив необыкновенной красоты и изяшества рук графа, мотив, играющий столь существенную роль в истории и первой и второй женитьбы графа. Главное же — в центре этой первой части стоит типично рыцарская тема оскорбления семейной чести и кровавой расправы с прелюбодеями как единственного средства смыть со своей чести пятно позора. Нет никакого сомнения, что подобные представления о чести относятся к довольно поздней поре, во всяком случае к XIII в., когда кастильское рыцарство испытывает все более отчетливое влияние гораздо более развитой рыцарской идеологии Франции. Все это позволяет сделать вывод о том, что первая часть поэмы о Гарей Фернандесе если и имеет народные корни, то во всяком случае дошла до нас весьма основательно переосмысленной в духе рыцарской идеологии XIII столетия.

«Поэмы о Сиде» не только воздерживаются от критической оценки поведения короля (только однажды, повествуя о пребывании Сида в Бургосе по пути в изгнание, устами горожан авторы высказывают едва уловимый упрек королю: «Вот добрый был бы вассал, будь сеньор его добрым»), но и подчеркивают в качестве одной из положительных черт героя вассальную верность королю. Ведь даже после изгнания Сид неизменно отправляет королю его законную долю 'добычи, доставшейся в боях против мавров, а примирившись с Альфонсом, Сид лишь из уважения к его просьбе соглашается выдать своих дочерей за инфантов. Вообще идея вассальной верности королю отнюдь не носила сословно ограниченного, типично рыцарского характера. Правда, рыцарский кодекс чести требовал от дворянина преданности королю, но жизненная практика рыцарства нередко противоречила его идеалам. Между тем народным, крестьянским массам и тогда л много позднее была свойственна иллюзорная вера в короля как единственного своего возможного защитника от произвола феодалов, а королевская власть казалась (а часто была и на самом деле) силой, способной объединить все слои населения страны для борьбы с захватчиками. В этих условиях идея вассальной верности королю приобретала отчетливо демократический ха рактер.

6 Хотя в XVIII в. в испанской литературе господствовали преимущественно классицистскне вкусы, интерес к эпической традиции не исчез полностью. Многие испанские классицисты, стремясь преодолеть неприязнь публики к «офранцуженной» трагедии, обращались к национальным темам, в частности к сюжетам из героического эпоса. Так, Николас Фернандес де Моратин (1737—1780) выводит Сида в поэме «Бой быков в старом Мадриде» («Fiesta de toros en el antiguo Madrid»), правда, рисуя вымышленный эпизод появления Сида на турнире мавританских рыцарей в Мадриде; в романсе «Дон Санчо в Саморе» («Don Sancho en Zamora») он же точно следует эпической традиции. Другой просветитель — Хосе Кадальсо (1741—1782) пишет трагедию «Санчо Гарсиа» («Sancho Garcia»); тот же сюжет позднее разработал в трагедии «Графиня Кастильская» («La Condesa de Castilla») Никасио Альварес де Сьенфуэгос (1764—1809). Граф Гаспар де Норонья (1760—1820) выступает автором трагедии «Мударра Гонсалес» («Mudarra Gonzalez»), основанной на поэмо о семи инфантах Лары.