Смирнов А.А.: Средневековая литература Испании.
Глава третья

Глава третья

РАСЦВЕТ КЛЕРИКАЛЬНО-РЫЦАРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В XIII-XIV ВВ.

1

Во второй половине XIII в. происходит быстрый расцвет клерикально-рыцарской литературы Испании, выразившийся в создании целого ряда новых жанров, в расширении ее кругозора и углублении идейного содержания, а главное — в росте национального сознания, нашедшего в ней выражение.

Предпосылкой послужили исторические события этого века. К середине XIII столетия почти закончилось освобождение Испании от мавров, сохранивших лишь очень небольшие владения на юге (королевство Гранада). В этой борьбе решительно выдвинулась на первое место Кастилия, получившая политическое владычество над наиболее цветущей областью полуострова — освобожденной от арабов Анадалусией. Правда, феодальные распри, не сдерживаемые теперь необходимостью объединить силы для завершения реконкисты, еще более обостряются, и престол Кастилии становится объектом интриг и посягательств со стороны крупных феодалов и соседних властителей. Но все же политическая, а вслед за ней культурная гегемония Кастилии ясно обозначаются, и уже приоткрывается перспектива будущего национального объединения всей страны. Захват южных плодородных земель, хорошо обработанных маврами, приобретение множества городов Андалусии с высоко развитыми в них ремеслами и торговлей, а также ряда новых, очень важных портов на востоке и юге обогащают Кастилию и содействуют быстрому развитию в ней городской жизни и внешней торговли.

«культурной добычи» — литературы, искусства, образованности покоренных мавров. В XIII в. в Испании возникают первые университеты — в Валенсии, Саламанке, в которых к преподаванию допускаются не только духовные, но и светские лица и не только христиане, но также евреи и мусульмане. В эту пору Испания впервые становится крупной, политически и культурно влиятельной европейской страной.

Очагом большого умственного и литературного движения явился двор Альфонса X, прозванного Мудрым (Alfonso el Sabio, 1252—1264). Правление этого короля характеризуется широкими прогрессивными политическими планами, для осуществления которых, однако, ему недоставало средств. Его притязания на германский императорский престол (на выборах он получил три голоса из шести) доставили ему только вражду папы и ряда европейских государей. Попытки Альфонса, опираясь на города, ограничить кастильских феодалов, восстановили против него знать, а обременительные налоги, доставлявшие ему необходимые средства для ведения войн с маврами (Альфонс отнял у них Херес, Медина-Сидонию, Кадис и Мурсию), разорительной внешней политики и содержания очень пышного двора вызвали недовольство широких слоев населения. Политика Альфонса в отношении крупных феодалов и изменение закона о престолонаследии побудили его братьев поднять восстание, к которому примкнул под конец и его сын, будущий король Санчо IV Храбрый. За два года до смерти Альфонса кортесы объявили его низложенным, и ему пришлось вести войну против сына, призвав на помощь мавров.

Прогрессивным характером и широким размахом отливалась литературно-научная деятельность Альфонса. Он сам был талантливым и плодовитым писателем, но еще большее значение имела руководимая им работа огромного количества писателей и ученых, состоявших у него на службе. Одна миниатюра того времени изображает Альфонса, окруженного своими писцами, хугларами, музыкантами, поэтами, учеными: один что-то поет королю, который в это время диктует другому, третий переписывает рукопись, остальные беседуют между собой или размышляют. Для задуманных им научных работ Альфонс велел обследовать все существовавшие в Испании монастырские библиотеки и извлечь из них необходимые материалы. Не стесняя себя религиозными предрассудками, он широко привлек к работе еврейских и арабских ученых, которые явились важными посредниками в передаче римской и особенно греческой учености. Этим он продолжал традиции «толедской школы переводчиков», причем по образцу этой последней он учредил еще две школы — в Севилье и Мурсии, где сотрудничали представители трех религий.

Сам Альфонс был человеком чрезвычайно образованным. Он изучал астрономию, музыку, юриспруденцию, философию, историю, поэзию, интересовался теорией шахматной игры. Он учредил целую мастерскую переписки рукописей — своего рода издательство, лично наблюдая за работой своих переписчиков и нередко внося в нее собственные поправки. Учитывая пристальное и систематическое руководство его огромным штатом сотрудников, очень трудно отделить в многочисленных произведениях, носящих его имя, личное его творчество (несомненно, очень значительное) от сделанного другими. Добавим, что кроме ученых и писателей вокруг Альфонса группировались многочисленные живописцы, скульпторы и архитекторы, работой которых он также живо интересовался. В общем двор его представлял собой беспримерный во всей средневековой Европе по размаху и интенсивности творчества центр научной и литературной деятельности. Необходимо подчеркнуть, что со стороны Альфонса это было отнюдь не меценатством — дилетантским поощрением аристократических интересов и забав, украшающих двор монарха, а большим, подлинно национальным образовательным предприятием, которое привело к созданию на национальном языке просветительной литературы для широких кругов. Все это безусловно находится в некоторой связи с той волной демократизации Кастилии, которая явилась прямым результатом реконкисты.

Главнейшими плодами работы Альфонса Мудрого и его сотрудников были, во-первых, зарождение испанской научной литературы, далее, выработка испанской художественной прозы, создание национальной историографии, первые попытки освоения античных литературных памятников и наконец начало систематического использования богатой арабско-еврейской морализирующей дидактики и очень близкой к ней по стилю новеллистики. Последний момент знаменует новый, очень существенный этап в развитии средневековой испанской литературы, заключающийся в том, что она начинает освобождаться от французско-провансальского влияния, часто ее обезличивавшего, и становится (в течение примерно полутораста лет, до конца XIV в.) чрезвычайно восприимчивой к своеобразно расширяющим ее кругозор восточным образцам, которые она осваивает так, что их воздействие не только не уничтожает, а, наоборот, помогает ей обрести в полной мере свою оригинальность.

— его лирика на галисийском языке — ориентируется в другую сторону. Но мы видели, что его светская лирика в смысле своего общего тона и содержания обнаруживает некоторую самобытность в отличие от других испанских «трубадуров», внося в провансальско-галисийскую традицию сильную струю бытовизма.

Надо добавить, что кроме этой светской лирики Альфонс культивировал также поэзию религиозную. Ему принадлежит сборник написанных тоже на галисийском языке «Песнопений в честь святой Марии» («Cantigas de Santa María»). Согласно завещанию короля, человека при всех своих светских интересах глубоко религиозного, эти стихи должны были «вечно» исполняться в церкви св. Марии в Мурсии, где он велел похоронить себя. Сборник содержит 420 песен, из которых каждая положена на особую мелодию. Только 60 из них являются лирическими произведениями, остальные же 360 представляют собой небольшие поэмы, в которых рассказывается о чудесах, совершенных богоматерью. Так как очень многие сюжеты, обработанные Альфонсом, принадлежат к общему запасу средневековых благочестивых легенд, повторяющихся много раз в разных сборниках, трудно установить прямые источники «Песнопений». Несомненно, что автор знал «Историческое зерцало» Винцентия Бовезского, сборник Готье де Куанси и, конечно, поэмы Берсео, однако последнему он безусловно не подражал, так как в тех случаях, когда Альфонс разрабатывает одинаковые с Берсео сюжеты, он расходится с ним в подробностях. Еще резче стилистическое различие между ними. Альфонсу чужда простодушная вера и бесхитростная, местами почти неуклюжая манера повествования Берсео; он искусный мастер стиха и слога, умеющий рассказывать выразительно и создавать эффекты. Так же как и в его светской лирике, мы встречаем здесь немало черт смелой эротики и натурализма.

Некоторые из сюжетов «Песнопений» получили уже в новейшее время широкую известность благодаря обработке их классиками испанской и других европейских литератур. Такова, например, история грешника, которому, чтобы получить прощение, необходимо наполнить водою небольшой сосуд; но воды рек, источников, всех водоемов отвращаются от него, и несчастный трудится понапрасну, пока наконец ему не удается наполнить сосуд собственными слезами. Тема эта воспроизведена Т. Муром в его поэме «Рай и пери». Огромный резонанс в мировой литературе имел сюжет другого рассказа Альфонса. Одна молодая монахиня, которая была в монастыре казначейшей, бежала со своим любовником, но перед этим она горячо помолилась статуе богоматери и попросила у нее прощения. За это статуя сразу после ухода монахини сошла с пьедестала и, приняв ее облик, тщательно исполняла ее обязанности. Благодаря этому, когда много лет спустя монахиня, брошенная своим любовником и испытавшая в мирской жизни много страданий и унижений, тайком вернулась в монастырь, она была встречена всеми с прежней лаской и уважением, так как никто не заметил ее отсутствия. Этот сюжет был разработан в одной вставной новелле подложного продолжения Авельянедой первой части «Дон Кихота», в пьесе Л one де Веги «Заботливая хранительница» («La guarda cuidadosa»), в поэме X. Соррильи «Привратница Маргарита» («Marguerita la tornera»), а за пределами Испании — в драме Метерлинка «Сестра Беатриса». Любопытно, что рядом мы находим в сборнике другой, более тривиальный вариант той же темы: монахиня, собираясь бежать с любовником, молится на распятие, и фигура Христа дает ей пощечину, так сильно поранившую ей щеку гвоздем, что монахиня сразу раскаивается и остается в монастыре. Было замечено, что, исчерпав из книжных источников запас известных ему международных легенд, Альфонс обратился к местным, испанским сказаниям. Таковы, например, рассказы о том, как один житель Валенсии чудом спасся от разъяренного быка, или о том, как один слуга самого Альфонса, войдя в реку, чтобы достать подстреленную и упавшую в воду птицу, едва не утонул и спасся лишь благодаря помощи богоматери по молитве короля. Рассказы этой группы особенно богаты чертами бытового правдоподобия.

Научные труды, к которым Альфонс Мудрый в большей или меньшей степени причастен, очень неравноценны. Еще будучи наследным принцем, он велел изготовить перевод одного арабского лапидария, т. е. трактата о драгоценных камнях («Lapidario»), в котором наряду с немногими сведениями об их действительных особенностях характеризовались преимущественно их целебные и магические свойства. Движимый любознательностью, Альфонс, сделавшись королем, велел перевести на испанский язык Библию, Талмуд, Каббалу, а также написанную на французском языке своеобразную энциклопедию всех знаний того времени — «Сокровище» флорентийца Брунетто Латини, бывшего несколько лет послом при дворе Альфонса. Но наиболее ценными научными работами, организованными Альфонсом, являются несколько трудов по астрономии, основанные частью на арабских источниках, частью на огромном количестве наблюдений, произведенных пятьюдесятью испанскими, еврейскими и мавританскими учеными, может быть, с непосредственным участием короля в обсерватории, устроенной им в замке Сан-Сервандо в Толедо. В этих трудах, объединенных общим названием «Книги об астрономических познаниях» («Libros del Saber de Astronomíia»), мы находим описание астролябии и других астрономических инструментов, список звезд и их классификацию, изложение поправок, предложенных арабскими учеными к системе Птолемея, и т. д. Особенно важны приложенные к этому ТРУДУ «альфонсовы таблицы», стоившие по преданию 40000 дукатов. Они содержали существенные уточнения принятого в те времена календаря и по праву считались лучшими до появления Рудольфинских таблиц Кеплера.

По распоряжению Альфонса был также составлен под названием «Septenario» (от латинского septem — семь) сводный учебник преподававшихся в школах того времени семи наук (грамматика, диалектика, риторика, арифметика, геометрия, астрономия, музыка). Наконец, из нескольких сочинений Альфонса о различных играх наибольший интерес представляет его «Книга о шахматах» («Libro de los ajedrez»), составленная по арабским источникам, очень важная для уяснения истории распространения в Европе и развития правил шахматной игры.

отца, Фернандо III, переводе на испанский язык составленного на латинском языке «Судебника» («Fuero juzgo»), в котором кодифицировались законы, действовавшие в Кастилии и распространенные Фернандо III на завоеванные им города Андалусии. Сделавшись королем, Альфонс продолжил дело отца, решив дать полный свод законов, действовавших во всех подвластных ему областях. Работа эта была выполнена между 1256 и 1265 гг. в Севилье комиссией из ученых законоведов, работавшей под непосредственным руководством короля, и была первоначально озаглавлена «Книга законов» («Libro de las leyes»), но затем стала по преимуществу известна под названием «Семь частей» («Las siete partidas») по числу составляющих ее отделов. Это отнюдь не простой судебник. Поскольку целью Альфонса было не только унифицировать законодательство, но и помочь королевским чиновникам в управлении страной, а также внедрить в сознание своих подданных понятия законности и справедливости, в эту книгу включены помимо изложения самих законов рассуждения о правах и обязанностях короля и всех сословий, всякого рода моральные предписания и советы с соответствующими ссылками на существующие обычаи, с примерами и иллюстрациями. Наряду со многими другими предметами здесь подробно говорится о воспитании королевских сыновей и дочерей, о необходимости усвоения ими хороших манер, а также (это относится к девушкам) об умеренности в пище и питье, равно как и о скромности в одежде. Доказывается важность обучения тех и других грамоте. Много места занимают рассуждения о рыцарях, их долге верности, обряде их посвящения и т. п. Приводится ряд законов касательно открытия и управления университетов и другого рода школ. Очень интересно рассуждение о «тирании», которая безусловно осуждается. Составители книги под «тиранами» в первую очередь подразумевают узурпаторов, захвативших власть «либо силой, либо хитростью, либо изменой». Такие тираны, чтобы поддержать свою власть, действуют преимущественно следующими тремя способами: они стараются, чтобы их подданные оставались трусливыми и невежественными, разжигают среди них внутреннюю вражду и недоверие и наконец разоряют их, чтобы подданные не могли объединиться и найти в себе нужные силы и мужество для восстания против тиранов. «Но если бы даже, — добавляют юристы Альфонса Мудрого, — человек стал во главе государства законным путем... и затем употребил свою власть во зло перечисленными выше способами, народ всегда имеет право считать его тираном, потому что власть его, бывшая раньше законной, становится беззаконной, как говорит Аристотель в книге, где он рассуждает об управлении государствами». От этого понятия тирании авторами решительно отделяется понятие крепкой и широкой, «справедливой» и «законной» власти короля, причем в соответствии с политикой Альфонса отстаивается его исключительное право издавать законы, отправлять правосудие, чеканить монету и т. п. В общем книга представляет собой широкую и целостную картину нравов, понятий, верований, обычаев, форм частной и политической жизни того времени, являясь драгоценным историческим источником для изучения средневековой Испании. Кроме того, несмотря на некоторый стилистический разнобой, вызванный сотрудничеством нескольких авторов, она представляет собой благодаря точности языка и стройности речи замечательный памятник ранней кастильской прозы.

В идейном и художественном отношении еще выше стоят исторические труды Альфонса Мудрого, особенно его «Первая всеобщая хроника» («Primera cronica general»), этот величайший памятник национальной историографии, какой вообще знает средневековая Европа. В том виде, в каком эта хроника до нас дошла, она не целиком составлена была при Альфонсе: при нем, вероятно под его прямым руководством, начиная с 1270 г. была написана лишь ее первая часть, повествующая о народах, населявших Испанию, об иберо-римском и готском периодах ее истории до арабского завоевания включительно, тогда как вторая, доводящая обзор событий до смерти Фернандо III, была составлена начиная с 1289 г. при Санчо IV. Однако общий замысел всего произведения, метод работы, форма и способ изложения, равно как и штат главных сотрудников, были определены, без сомнения, Альфонсом X. Главное различие между двумя частями заключается в том, что первая (что, впрочем, зависит отчасти от характера рассматриваемой в нем отдаленной эпохи) полна типичной для Альфонса «учености», отсутствующей во второй.

В общем это очень искусная компиляция, лишенная, конечно, критического подхода к источникам, являющегося достижением позднейшего времени, но выполненная с большим литературным мастерством и одушевленная некоторыми общими идеями и морально-политическими тенденциями, придающими ей известное единство. Главным источником для обеих частей послужили две латинские хроники первой половины XIII в. — Родриго, епископа Толедского (Rodrigo de Toledo, сокращенно называемого испанскими историками Toledano), и Луки Туйского (Lucas de Tuy, или Tudense). Для первой части были также использованы многие латинские писатели, как историки (Светоний, Павел Орозий и др.), так и поэты (Лукан, Вергилий, даже «Героиды» Овидия), из средневековых — главным образом Винцентий Бовезский, а для второй части — некоторые арабские хроники и в огромном количестве народные героические поэмы (cantares de gesta).

Именно последний момент составляет главное своеобразие и ценность «Хроники». Дело не только в том, что это дало возможность реконструировать ряд эпических поэм, текст которых не дошел до нас, но и в происходящей отсюда близости к народным преданиям и к народным оценкам событий, которая окрашивает всю «Хронику» и придает ей особенный, глубоко национальный характер. В эпоху, когда еще не произошло полного отделения эпоса от истории, европейская литература не знает другого случая такого глубокого, органического слияния их. В связи с этим находится и то обстоятельство, что даже в тех своих частях, которые не являются прозификацией эпических поэм, «Хроника» отражает не только деяния королей (как почти все хроники других европейских народов до XIV—XV вв.), но и национальную жизнь в ее народном понимании.

Общекультурная и морально-политическая установка «Хроники» заключается в показе величавого зрелища судеб Испании, испытанных ею превратностей, ее страданий и триумфов, которое должно усилить любовь к родине, пробудить влечение к чести и добродетели, вдохнуть в сердца мужество и душевную твердость. Заслуживает внимания, что подобного рода цели намечены уже в «Семи частях», где рыцарям между прочим рекомендуется в мирное время слушать за обедом или в часы бессонницы «истории великих воинских деяний, совершенных другими, о рассудительности и усилиях, которые им приходилось проявлять и совершать для того, чтобы одерживать победы и достигать желаемого», в случае же если таких писанных повестей не окажется под рукой, то пусть им рассказывают такого рода истории «славные престарелые рыцари, в подобных делах участвовавшие», а хуглары «пусть при них не исполняют других песен, кроме cantares de gesta, или таких, которые повествуют о воинских подвигах».

«Первой всеобщей хроники», которому вполне соответствует характер ее изложения — серьезный, спокойный, исполненный чувства достоинства, свободный от преувеличений и явно выраженных пристрастий, например очернения мавров или вообще противников Кастилии, и от какого-либо горделивого самодовольства. Это стремление к объективности и трезвой правдивости определило без сомнения и выбор включенных в хронику эпических поэм или их вариантов. Мы встречаем в ней по преимуществу те из них, в которых не раздуваются, а, напротив, смягчаются феодальные распри и соперничество между собой отдельных королевств Испании, в которых прославляются идеалы справедливости и умеренности, намечаются далекие и широкие политические цели общенационального значения. Таковы, например, с полнотой отразившаяся в хронике поэма об осаде Саморы и особенно широко использованные в ней поэтические предания о Сиде.

Горячий патриотизм хроники, ее героический оптимизм нашли выражение даже в самой ее композиции: если первая часть кончается изображением национальной катастрофы, то вторая завершается описанием завоевания Кордовы и Севильи, т. е. почти полного освобождения Испании от мавров. Еще ярче эти чувства проявились в двух лирико-описательных, отличающихся большой поэтической красотой отрывках, помещенных один за другим в самом конце первой части (т. е. написанной еще при Альфонсе Мудром). В первом из них под заглавием «Хвала Испании, исполненной всяких благ» перечисляются высокие горы, многоводные реки, прекрасный климат Испании, ее богатства, доблесть, разум а верность ее сыпов: «Испания искусна в ведении войны, грозна и полна мужества в битве, весела сердцем, верна своему королю, прилежна к учению, вежлива в обхождении, совершенна во всем хорошем. Нет страны в мире подобной ей по своему плодородию, ни одна не может сравниться с нею в могуществе... Испания выше всех по своей роскоши и славнее всех по своей верности». И как завершение всего этого звучит патетический возглас: «О Испания! Нет языка, способного перечислить все, что в тебе есть доброго!». Второй отрывок, озаглавленный «О скорби готов Испании», изображает горесть по поводу утраты Испанией независимоси: «Вот она, скорее мертвая, чем живая, и голос ее доносится словно из загробного мира, и слова ее исходят словно из земли, и она говорит с великой тоской: „Остановитесь, прохожие, посмотрите на меня и скажите, может ли быть тоска и скорбь, которая бы сравнилась с моей!". Скорбна ее жалоба, мучительны ее стоны, ибо она оплакивает своих сынов и не может утешиться в том, что их мет уже более».

копированием оригиналов, дополняли, сокращали, в той или иной степени перерабатывали их. В течение нескольких веков она жила в среде грамотной Испании так, как эпическое предание живет в народной среде, — беспрерывно обновляясь, трансформируясь, частично переосмысляясь. Главнейшими этапами этого сложного, почти фольклорного типа развития являются так называемая «Вторая всеобщая хроника» («Segunda cronica general»), упрощенно также называемая по времени ее возникновения «Хроникой 1344 года», и с трудом поддающаюся датировке «Третья всеобщая хроника», напечатанная впервые Флорианом Окампо в 1541 г., а затем переизданная в 1602 г. Из этой последней редакции усиленно черпали свои сюжеты испанские драматурги Возрождения и поэты, писавшие романсы на эпические темы в стиле «старых», народных романсов. Кроме множества вариантов полного текста хроники возник целый ряд извлечений из нее в виде обособившихся ее отделов или эпизодов, также творчески развивавшихся. Наиболее интересное из этих извлечений—«Частная хроника Сида» («Cronica particular del Cid»), вероятно XV в., в которую выделился весь материал старой хроники, относящийся к величайшему национальному герою Испании.

«Первая всеобщая хроника» представляет собой еще более выдающийся памятник зарождающейся кастильской прозы, чем «Семь частей». Ее гибкий, выразительный язык оказал большое влияние на испанскую художественную прозу XIV и XV вв.1

Кроме «Первой всеобщей хроники» Альфонс Мудрый предпринял еще другую, гигантскую по объему и размаху историческую компиляцию — «Всеобщую историю» («General historia», 1270—1280). Произведение это, в шесть раз более обширное, чем «Первая всеобщая хроника», охватывает события от сотворения мира до рождества Христова. Главным источником для него послужили Библия и древние историки. Этот труд, свободный от узкобогословского, проповеднического подхода к изображаемым событиям, одушевлен жаждой знания и приоткрывает манящие всемирно-исторические перспективы. Большое место в нем занимает античная мифология, излагаемая с глубоким интересом и лишь с очень умеренными оговорками. Он содержит также ряд «прозификаций» французских романов на античные сюжеты, в том числе одной из поздних редакций «Романа об Александре». «Всеобщая история», недостаточно изученная и даже полностью еще не изданная, таит в себе, быть может, еще много ценного материала для более детального изучения умственного багажа и идейных устремлений Альфонса Мудрого и его сотрудников.

— творчество арагонского крещеного еврея начала XII в. Петра Альфонса (латинская форма имени — Petrus Alphonsi, испанская — Pedro Alfonso). Им был, как думают, написан первоначально на арабском языке, а затем уже переведен на латинский сборник рассказов под заглавием «Поучение для духовных лиц» («Disciplina clericalis»). В условную, типичную для восточной новеллистики рамку — моральные наставления старого умирающего араба своему сыну — вставлено 33 нравоучительных рассказа, заимствованных из арабских источников. Они характеризуются простотой сюжетов, спокойной и ясной житейской мудростью, не лишенной иногда черточек юмора.

Один старый араб говорит сыну, что у него есть только один «полудруг», между тем как юноша уверяет, что у него сотня друзей. Старик советует ему испытать их на деле. Когда сын обращается к ним за помощью, оказание которой сопряжено для них с опасностью, они все отказываются, и только «полудруг» отца выручает его. Или еще: два знатных и богатых араба в компании третьего, бедняка, предпринимают паломничество в Мекку. К концу путешествия у них остается только один хлебец, который не может насытить всех троих. Тогда богачи предлагают следующее: все трое лягут спать, и тот, кому приснится самый удивительный сон, получит хлебец. Когда они уснули, бедняк, разгадавший их хитрость, съедает хлеб. Пробудившись, один из богачей рассказывает, что во сне два ангела вознесли его на небо. Другой говорит, что ему ангелы показали ад. Тогда бедняк заявляет, что увидев во сне, как они унеслись, один на небо, другой в ад, он решил, что они уже больше не вернутся, и съел хлеб.

Книга Петра Альфонса имела огромный успех не только в Испании, но и в других странах. Она была переведена на языки испанский, французский, немецкий, английский, итальянский, каталанский, даже исландский. Еще существеннее влияние, которое она оказала на позднейших рассказчиков, как испанских, так и иноземных: целый ряд сюжетов у Петра Альфонса заимствовали Винцентий Бовезский, Боккаччо, Хуан Мануэль (см. о нем ниже), испанский драматург и новеллист XVI в. Хуан Тимонеда и др.

Восточные рассказы подобного рода воспринимались тем охотнее, что они перекликались с так называемыми примерами (лат. exempla) церковных проповедников, очень похожими на них по своей форме и общему характеру и имевшими точно так же восточное — в данном случае еврейское — происхождение (евангельские притчи). Разница — и весьма существенная — заключалась в том. что эти арабские рассказы не выполняли никакого религиозного назначения и выражали чисто светскую мораль, будучи в связи с этим гораздо более конкретными и правдивыми.

Обработка восточных новеллистических сюжетов на испанском языке началась еще при Фернандо III. Еще наследным принцем, Альфонс X велел в 1251 г. перевести с арабского книгу «Калила и Димна» («СаШа у Dina»)2 —сборник апологов, т. е. нравоучительных рассказов о животных, причем последние являются аллегорическими изображениями людей. Сборник этот имеет сложную литературную историю. Первоначально он возник в Индии («Панчатантра») и в VI в. н. э. был переведен на пехлевийский (среднеперсидский) язык, с которого далее в VIII в. был сделан довольно свободный арабский перевод его. Этот последний послужил источником сирийской, греческой, еврейской и испанской редакций. К греческой восходит старорусская повесть о Стефаните и Ихнилате, а еврейская была в XIII в. переведена на латинский язык Иоанном Капуанским, труд которого был в свою очередь переведен на большинство европейских языков.

Арабское название книги происходит от имен персонажей первого рассказа «Панчатантры», служащего рамкой для значительной части сборника. Калила и Димна (в испанской редакции—- Дина), два шакала (испанский автор называет их просто волками), являются ко двору царя зверей льва. Позавидовав положению быка, царского любимца, Димна клевещет на него и добивается его казни; но затем обман обнаруживается, Димну судят и приговаривают к голодной смерти. Обе стороны на суде вводят в свои речи в качестве аргументов целый ряд других историй, обычно также из жизни животных, целью которых является главным образом показать опасность для царей чрезмерного доверия и предостеречь их от злых советчиков. Но наряду с этой основной моралью книги в ней есть и другая, более общая «мораль», которая вытекает из большей части вводных рассказов, — мысль, выраженная иногда с оттенком юмора, о бесплодности всяких усилий, о необходимости довольствоваться своей скромной долей. Вывод этот не приводит к унынию, а содержит призыв к здравой умеренности, терпению и мужеству. Отшельник воспитал крысу, превращенную в девушку, и хочет выдать ее за самого сильного. Солнце говорит, что сильнее его облака, которые его заволакивают, облака — что сильнее их ветер, который их разгоняет, ветер — что сильнее его гора, которая его задерживает, а гора —- что сильнее ее крыса, которая ее подрывает. Отшельник призывает крысу, и та соглашается жениться на девушке, если она будет превращена снова в крысу, что отшельнику и приходится исполнить. Другой рассказ: мусульманский монах накопил некоторое количество масла и меда, которое ему давали в качестве подаяния; он мечтает о том, как продаст их и на полученные деньги купит коз, продаст их, купит коров, разбогатеет, обзаведется землей и домом, женится, родит сына, даст ему хорошее воспитание, а если мальчик не захочет учиться, то он его... — и монах, воображая, что бьет сына, ударяет палкой по кувшину, разбивает его, и все будущее богатство его пропадает (тема эта позднее воспроизводилась Хуаном Мануэлем, а также в баснях Лафонтена и Ф. М. Саманьего).

— проповеди аскетического самоограничения и смирения. Но в то же время по сравнению с ней здесь содержался чрезвычайно положительный жизнеутверждающий момент, поскольку человеческой воле в данном случае ставятся не абстрактные и «небесные» (как в католическом вероучении), а чисто земные, реальные цели, не говоря уже о том, что вся сюжетика и образность этих рассказов проникнуты интересом и чувствительностью к конкретным формам жизни, к материальной действительности, к нормальным запросам человеческой натуры. Логика всего существующего и происходящего, идеал умеренности, равновесие между размышлением и здоровой практикой жизни — таковы главные морально-философские тенденции этой книги, свойственные в той или иной степени и всем другим сборникам арабской новеллистики, которые будут названы дальше.

В 1253 г. по приказанию младшего брата Альфонса X, инфанта дона Фадрике, был переведен другой, не менее знаменитый сборник восточных рассказов, озаглавленный в переводе «Книга об обманах и хитростях женщин» («Libro de los engaños у los asayamientos de las irmieres»). Повесть эта, возникшая также в Индии, как устным путем, так и через посредство латинского перевода ее (начала XIII в.) получила широкое распространение в форме обработок на целом ряде европейских языков под названием «Роман о семи мудрецах», или «Долопатос». Но испанская обработка ее является переводом арабской редакции, озаглавленной «Сендебар» (название, которым обозначают и испанскую версию, — «Sendebar»).

Книга эта представляет собой серию рассказов, вложенных в уста действующих лиц объединяющего рассказа, служащего для них рамкой. Один царь отдал своего сына от первого брака на воспитание семи мудрецам. Когда юноша подрос, царь призвал его к себе. Мудрецы, однако, прочли в звездах, что царевич умрет, если в течение семи дней не будет соблюдать молчания. Царица, пленившись пасынком, хочет соблазнить его, и когда это ей не удается, обвиняет его самого в покушении на ее честь. Так как онемевший юноша не может себя защитить, то в присутствии царя начинается тяжба: каждый день мачеха рассказывает притчу, вывод из которой тот, что царь ради собственной безопасности должен казнить сына, а мудрецы в ответ рассказывают другие притчи, обличающие женское коварство и предостерегающие против поспешных решений. На восьмой день юноша, получив возможность говорить, разоблачает козни мачехи, которую царь приговаривает к сожжению на костре.

громившего в своих проповедях «злых жен».

к арабскому, а к латинскому источнику, — книга «Варлаам и Иосафат» («Barlaam у Iosafat»). Это не что иное, как христианское переосмысление индийской легенды о Будде (Бодхисатве, откуда Иосафат). переложенной в XII в. на греческий язык и ставшей известной на западе через латинскую обработку ее XII в. Один царь держит своего сына Иосафата в заключении, чтобы тот не сделался, как это предсказано, христианином. Однако последовательные встречи юноши с нищим, прокаженным и дряхлым старцем открывают ему глаза на невзгоды земной жизни, а беседа с отшельником Варлаамом окончательно обращает его в христианство.

Диалоги на богословские темы по обычаю восточной новеллистики и здесь украшены вставными рассказами, доказывающими ту или иную «религиозную истину». Некоторые из этих сюжетов стали знаменитыми и встречаются в целом ряде позднейших произведений; например, рассказ о трех кольцах, означающих три религии, — в «Декамероне» Боккаччо и затем в «Натане Мудром» Лессинга, рассказ о трех шкатулках — в «Венецианском купце» Шекспира и т. д. Очень многие из сюжетов перешли непосредственно из «Варлаама и Иосафата» в испанские романы и сборники новелл, например в «Рыцаря Сифара», «Графа Луканора», «Книгу рассказов» (о последних двух см. ниже) и многие другие, а рамка и основной замысел этого религиозного романа отразились в «Книге о сословиях» Хуана Мануэля и в драмах Лопе де Веги «Варлаам и Иосафат» и Кальдерона «Жизнь есть сон».

Перевод «Варлаама и Иосафата» возник, по-видимому, без всякого участия Альфонса Мудрого, но он относится к тому же кругу умственных интересов, которые обусловили творческую деятельность Альфонса и его сотрудников. Еще в большей степени связано с нею несколько морально-политических и морально-философских трактатов, возникших в годы царствования Альфонса Мудрого или, может быть, еще Фернандо III: «Книга о двенадцати мудрецах» («Libro de los doce sabios»), «Цветы философии» («Flores de filosofía»), «Бониум, или Золотые яства» («Bonium о Bocados de oro») и «Тайна тайн» («Puridad de las puridades»). Первая из них представляет собой трактат об управлении государством и о воспитании государя, написанный в форме высказываний на эту тему двенадцати вымышленных мудрецов, вторая — собрание разных изречений тридцати семи безыменных философов и Сенеки. Две последние книги составлены по арабским источникам. Бониум — персидский царь, который едет в Индию учиться мудрости, посещает дворец мудрецов и записывает их речи. Книга содержит изречения индийских, греческих, римских и арабских философов, а также биографии некоторых знаменитых людей древности. «Тайна тайн» заключает в себе также сентенции из разных философов, преимущественно подложные наставления Аристотеля Александру Великому. Идейная ценность всех этих дидактических компиляций, в. которых преобладают общие места и подлинное перемешано с подделками, очень невелика.

Более интересны две книги, имеющие поэтическое содержание и косвенно связанные с литературным движением, имевшим своим центром двор кастильских королей. Одна из них — полулегендарная история крестовых походов до 1271 г. под названием «Великое завоевание за морем» («Gran Conquista de Ultramar»), гигантская прозаическая компиляция, содержащая более 1100 глав, начатая, вероятно, при Альфонсе Мудром, может быть, по его заказу и законченная лишь в XIV в., как думают, при Альфонсе XI.

—XIII вв. была слишком занята борьбой с маврами, чтобы иметь возможность принять участие в крестовых походах. К тому же ее рыцарство, завоевавшее в процессе реконкисты обширные наделы, не знало «земельного голода», увлекавшего французов, англичан или немцев в заморские походы. Следует еще добавить, что сословно не оформившемуся испанскому рыцарству этих веков, трезвому и деловито рассудочному, был чужд дух религиозной экзальтации и авантюрной романтики, определявших идеологию и поэзию крестовых походов. Вот почему это огромное историческое явление никак в свое время не отразилось в испанской литературе. Данная хроника, свободная от религиозного пафоса и пропагандистского тона, порождена тем интересом к историческому знанию в форме широких, образных перспектив, который типичен для Альфонса Мудрого, его сотрудников и продолжателей. Но подобно тому как в «Первой всеобщей хронике» документальные исторические данные тесно сплетены с эпическими преданиями, так и здесь к рассказам авторов хроник обильно примешаны всякого рода поэтические легенды. Основным источником послужил французский перевод (около 1200 г.) латинской хроники крестовых походов палестинского эпископа Вильгельма Тирского (ум. в 1184 г.), а также ряд французских продолжений ее. Но кроме того, авторы использовали большое число французских и даже провансальских поэм о крестовых походах («Песнь об Антиохии и Иерусалиме» Ришара Паломника, «Песнь об Антиохии» провансальца Григория Бечады и т. п.), французских поэм, представляющих собою фантастические биографии участников крестовых походов (например, «Юность Готфрида Бульонского»), поздних каролингских поэм (например, «Берта Большеногая» и «Майиет», где рассказывается о рождении и юности Карла Великого) и т. д. Таким образом, хотя в хронике этой описываются вполне исторические события — подвиги Готфрида Бульонского, завоевание им Иерусалима, основание рыцарских орденов темплиеров и госпиталитов, экспедиции крестоносцев в Египет, Триполи и Тунис, — к ним примешано огромное количество легенд, составляющих в художественном отношении наиболее ценную ее часть. Видное место в ней занимает долженствующая объяснить происхождение Готфрида Бульонского легенда о «рыцаре лебедя», сложившаяся во Франции, в немецкой обработке ее приуроченная к сказанию о св. Граале и впоследствии составившая сюжет оперы Вагнера «Лоэнгрин». Вообще же очень многие рыцарские легенды Франции впервые стали известны в Испании через посредство «Великого завоевания» и уже оттуда перешли дальше в испанские рыцарские романы двух последующих веков.

Второе произведение, с трудом поддающееся датировке, — неоконченная «Поэма о Юсуфе» («Poema de Yuzuf», XIV или XV в.), интересная как иллюстрация особой формы контакта между мусульманской и испанской культурами. Это наиболее значительный образец так называемой альхамийской литературы (literatura aljamiada), т. е. произведений, написанных на испанском языке арабскими буквами. Автор ее принадлежал к числу арагонских мудехаров, т. е. мусульман, ставших после реконкисты испанскими подданными, но сохранивших арабские обычаи и оставшихся мусульманами, причем испанский язык мог быть либо усвоен ими после реконкисты, либо являться их родным языком, так как предки многих мудехаров были арабизированными в свое время испанцами. Несомненно, что роль мудехаров в передаче испанцам культурного наследия мавров была огромна хотя от некогда обширной альхамийской литературы (до сих пор зарегистрировано более 150 названий произведений) сохранилось очень ничтожное количество текстов.

В поэме рассказывается история Иосифа Прекрасного, но не й библейской редакции ее, а в той, которая дана в Коране, с дополнительным использованием некоторых мусульманских и еврейских народных легенд. Сравнительно кратный и простой библейский рассказ разукрашен здесь узорами восточной фантазии. Когда Иаков узнает от сыновей, что Иосифа будто бы пожрал волк, он требует, чтобы к нему привели волка, и тот уверяет его в своей невинности. Раздавая в Египте хлеб, Иосиф пользуется золотой, украшенной драгоценностями мерой, которая обладает способностью, когда он прикладывает ее к уху, сообщать ему, что за человек перед ним находится. Эпизод искушения Иосифа изображен с живописными, чувственными подробностями. Соблазнительница — не жена Пентефрия, а Залиха (Зулейка)—супруга самого фараона. Она приглашает Иосифа в покой, расписанный сладострастными картинами. Когда он бежит от нее, она хватает его за тунику и кричит, обвиняя его в попытке обесчестить ее. Слух о порочности Иосифа распространяется среди женщин города. Залиха приглашает их на пир, чтобы показать им Иосифа. При виде его красоты женщины теряют голову и, чистя ножами плоды, режут себе пальцы. Узнав о невинности Иосифа, фараон усыновляет его и объявляет своим наследником. Рукопись обрывается на том месте, где Иосиф, задержав Вениамина, затем прощает братьев и велит им привезти отца в Египет. В Коране повесть заканчивается прибытием Иакова в Египет и общим примирением, а история Залихи завершается тем, что, встретив ее, уже состарившуюся и ослепшую, Иосиф возвращает ей зрение и прежнюю красоту и женится на ней. В общем это занимательный, полный ярких бытовых черт арабско-испан-ский авантюрный роман, крайне не похожий на обычные западноевропейские обработки библейских сюжетов.

2

В XIV в. наблюдается усиление одновременно и крупных феодалов и городов, политическое значение которых чрезвычайно возрастает. Типичный для всей Европы того времени союз королевской власти и городов, имевший целью сломить непокорную феодальную знать, не мог быть осуществлен полностью в Испании и не привел здесь к желательным результатам. С одной стороны, феодальная верхушка оказалась здесь очень сильной. Захват ею наибольшей части отвоеванных у мавров земель чрезвычайно укрепил ее экономическую базу. В конце XIII в. образовалась так называемая «Места» — союз крупнейших кастильских помещиков-овцеводов, который располагал собственной администрацией, казной и судебным трибуналом. Короли вынуждены были считаться с крупными феодалами, раздавать им все новые и новые земли, укрепленные пункты и города. Несмотря на это, мы наблюдаем в XIV в. целый ряд восстаний феодалов, попыток их захватить всю власть в свои руки.

короля своих прав и привилегий ради освобождения от гнета крупных феодалов. Уже в конце XIII в. они начинают создавать так называемые эрмандады (hermandades — братства) для борьбы с королевскими судьями и чиновниками в тех случаях, когда последние пытались нарушить их привилегии. Нередко поэтому случалось, что города в столкновениях королей с феодалами оказывались на стороне последних.

—1350), опираясь на города, повел решительную борьбу с феодалами и достиг в ней значительных успехов. Но уже его сын Педро Жестокий (1350—1369), продолжавший очень энергично его политику, поплатился за нее короной и жизнью в результате восстания его дальнего родственника Энрике Трастамары, поддержанного феодалами и некоторыми городами. Такая же разнузданность феодальной знати и аналогичные попытки королевской власти в союзе с городами подавить ее наблюдаются во втором королевстве Испании — в Арагоне, в частности в правление Педро IV Церемонного (1336—1367).

В результате всего этого, несмотря на рост производительных сил, установление торговых связей с европейскими и восточными рынками, подъем хозяйственной жизни страны, отчасти вызванный приобретением отнятых у мавров цветущих городов на юге и большого количества отлично возделанных земель, в стране свирепствуют политические неурядицы и феодальные войны, тормозящие культурное развитие Испании и подрывающие благосостояние основной массы населения. Другое следствие указанного момента — сложное переплетение интересов разных общественных групп, находящихся в зависимости от тех или иных обстоятельств то в состоянии частичного союза между собой, то в состоянии антагонизма. При таких условиях в XIV в. —в этот период апогея раннесредневековой культуры, после чего начинается ее разложение, — в Испании не было такой общественной группы, которая монополизировала бы литературу и пропитала бы ее своими специфическими, сословными интересами. Главными очагами литературного творчества является королевский двор и дворы феодальной знати, которая в XIV в. также стремится жадно к просвещению. И здесь и там начинают на первое место выдвигаться рыцарские вкусы и идеалы, поскольку рыцарская культура впервые в XIV в. получает свое оформление. Но эти центры в силу политических связей с городами испытывают еще более сильное, чем до сих пор, влияние со стороны городской культуры — свойственную ей трезвую рассудительность и практицизм, стремление к бытовому правдоподобию, склонность к сатире. Эти черты определяют основной характер господствующих явлений «ученой» литературы XIV в., сводящийся к различным видам сочетания рыцарских и городских тенденций.

Наряду с целым рядом охарактеризованных выше жанров, которые расцвели в XIII в. и после этого продолжали развиваться без особого блеска (христианская легенда, религиозная драма, рыцарская лирика, рыцарский роман и т. д.), к XIV в. относятся четыре замечательных литературных явления, сразу выдвигающих раннесредневековую испанскую литературу на одно из первых мест.

—1348). Внук Фернандо III и двоюродный брат Санчо Храброго, женившийся последовательно на сестрах двух королей и выдавший дочь за наследного принца португальского, Хуан Мануэль был одним из крупнейших и честолюбивейших феодалов своей эпохи. Во время малолетства своего внучатного племянника Альфонса XI он добился того, что его назначили регентом. Отстраненный подросшим королем от власти, Хуан Мануэль поднял восстание, но затем помирился с королем, когда тот назначил его правителем южных областей, главнокомандующим и обещал жениться на его дочери. После того как король нарушил последнее из этих условий, Хуан Мануэль снова поднял мятеж, но затем опять произошло примирение, и Хуан Мануэль стал снова главнокомандующим, в качестве какового одержал ряд блестящих побед над маврами.3

Жизнь Хуана Мануэля была наполнена политическими интригами, государственными делами, войнами и восстаниями. Это не мешало ему быть образованнейшам человеком своего времени и плодовитым писателем. Все свои досуги он отдавал литературным занятиям, считая, как он сам говорил, что «лучше писать книги, чем играть в кости». Очень заботясь о судьбе своих сочинений, он изготовил «полное собрание» их, велев переписать вес свои произведения в одну рукопись, которую затем отдал (около 1335 г.) в основанный им Пеньяфьельский монастырь. Рукопись эта погибла, и ряд произведений Хуана Мануэля дошел до нас в отдельных списках, тогда как другие пропали и нам известны только их названия. К числу последних относятся «Книга о рыцарстве» («Libro de la caballeria», — судя по всему, подражание книге каталонского писателя и мыслителя конца XIII в. Раймунда Луллия — «О рыцарском ордене»), книга о военных машинах, сборник стихотворений и т. п. Но особенно досадна утрата поэтики Хуана Мануэля — «Правил касательно того, как надо сочинять стихи» («Reglas de como se debe trobar»), без сомнения содержавшей важные сведения о развитии метрики и жанров испанской лирики, начинавшей тогда освобождаться от галисийского влияния.

«Первой всеобщей хроники» и «Книга об охоте» («Libro de la caza»)—они заслуживают упоминания лишь постольку, поскольку свидетельствуют о разносторонности этого автора и о его страсти к литературному творчеству. Больше интереса представляет его «Книга о рыцаре и оруженосце» («Libro del caballero у del escudero»), отчасти, вероятно, дублировавшая утраченную «Книгу о рыцарстве» и точно так же вдохновленную сочинениями Раймунда Луллия.

Задача автора — дать образ совершенного рыцаря и вместе с тем краткую энциклопедию всех знаний, доступных тому времени. Некий оруженосец, юноша скромного происхождения, но обладающий наилучшими нравственными задатками, отправляясь на кортесы, созванные королем, где он рассчитывает быть посвященным в рыцари, на пути встречает отшельника — бывшего придворного, удалившегося на покой, который объясняет ему достоинство рыцарского звания и сопряженные с ним обязанности. Юноша едет ко дворцу, где получает награды и почести. Прежде чем возвратиться домой, он заезжает снова к отшельнику и задает ему множество вопросов относительно природы ангелов, устройства рая, ада, небесных светил, земли и всего, что на ней находится, — моря, камней, животных, растений и т. п. Отшельник на все дает подробные ответы, и, восхищенный его мудростью, юноша остается с ним, чтобы ухаживать за ним до самой его смерти, после чего наконец возвращается в свое поместье, где живет, окруженный всеобщим уважением. Мы видим здесь попытку дать синтез рыцарской культуры в типично «испанском» ее варианте — смягченном, в известном смысле гуманном и демократическом, без акцентировки специфически рыцарских чувств и их сублимации.

«Книга о сословиях» («Libro de los estados») Хуана Мануэля — свободный и как бы расширенный вариант легенды о Варлааме и Иосафате. Языческий царь Морован воспитывает своего сына Иоаса вдали от действительной жизни, чтобы тот не знал ничего о человеческих страданиях. Случайно увидев погребальную процессию, царевич обратился с расспросами к своему воспитателю Турину, который вынужден был рассказать ему о существовании смерти, о различии между душою и телом и т. п. Однако учености Турина оказалось недостаточно, и пришлось обратиться к праведнику христианину Юлию, который в короткий срок обратил царевича вместе с его отцом и воспитателем в христианство. В поучениях сначала Турина, а затем Юлия главное место занимают вопросы устройства не столько вселенной, сколько человеческого общества, и в частности сословий, которых автор насчитывает три— «молельщиков» (духовенство), «защитников» (воинов, т. е. преимущественно рыцарей) и «земледельцев» (крестьян). В этих вопросах Хуан Мануэль ограничивается главным образом парафразами «Семи частей» Альфонса Мудрого.

Если эти книги Хуана Мануэля являются в основном лишь хорошо выполненными компиляциями, лишенными оригинальных идей, то следующее его произведение представляет собой крупный вклад в испанскую художественную прозу. Это сборник из 51 (по другому счету 53) рассказа,4 написанный им уже в зрелые годы (между 1328 и 1334 г.) и известный под названиями «Граф Луканор», «Книга Патронио» или просто «Книга назидательных рассказов» («Conde Lucanor», «Libro de Patronio», «Libro de exemplos»). Хотя возникновение испанской новеллы было уже подготовлено такими сборниками, как книга Петра Альфонса, «Калила и Димна» и т. п., ее истинным создателем является Хуан Мануэль, нашедший для нее надлежащий материал и стиль.

характеру и общественному положению напоминающий самого автора, в затруднительных случаях обращается за советами к своему слуге Патроиио, который каждый раз рассказывает назидательную историю или притчу, разъясняющую, как именно следует поступить. Цель этих рассказов — показать достоинство честности, правдивости, храбрости, душевной твердости, справедливости, терпения, великодушия, щедрости, доброты, рассудительности, — словом, добродетелей не столько рыцарских, сколько общечеловеческих, что и придавало книге Хуана Мануэля общественно-воспитательное значение в самом широком смысле слова.

«Графа Луканора» довольно разнообразна. Иной раз это несложные морализирующие «притчи» (например, о сердце скупого ломбардца, которое после его смерти оказалось на дне сундука с его сокровищами), иной раз — развернутые аллегории (о Лжи и Правде), иногда — сцены из национальной или иноземной истории, из семейной жизни, рассказы с фантастическими сюжетами и т. п.

Замечательно полное отсутствие фривольного, а также откровенно антиклерикального элемента, резко противопоставляющее сборник Хуана Мануэля «Декамерону», равно как и стремление избежать вообще мотивов низменного характера. Вообще для книги характерна устремленность к известному благородству чувств, нравственной чистоте, деликатной сдержанности.

Очень разнообразно также происхождение рассказов. Одни из них имеют книжные источники —- античные (Плиний, обработки эзоповых басен), восточные (испанские переводы или подлинники, так как известно, что Хуан Мануэль читал по-арабски), испанские исторические хроники и т. п. Другие восходят к устной традиции, представляя собой национальные предания о старых королях, графах или эпических героях крестовых походов (Ричард Львиное Сердце и Саладин), а также повестушки или анекдоты, во множестве вариантов бродившие по средневековой Европе. Некоторые наконец могли быть действительными происшествиями, которые Хуан Мануэль наблюдал лично или о которых он слышал от окружающих. При этом иноземный материал автор всегда осваивает искусно, испанизируя его. Главное же то, что рассказы его всегда производят впечатление не готовых схем, нарочито подобранных или придуманных тенденциозно для доказательства отвлеченного морального тезиса, а вполне реальных эпизодов, представляющих самостоятельный интерес, обрывков жизни, настолько характерных и значительных, что из них сама собой вытекает определенная мораль. Этот отход от наивной морализации и преодоление схематизма путем внесения в рассказы живых красок, «рассказ ради рассказа», порождаемый интересом к жизни, чувством полноты жизни, а также пробуждающимся вкусом к художественной форме, характеризуют собой переход от аполога к новелле, в основном уже осуществившийся в книге Хуана Мануэля, несмотря на присутствие в ней еще многих архаических черт. К числу последних относятся краткие стихотворные нравоучения, которыми заканчиваются все рассказы, постоянное употребление в диалогах косвенной речи, обилие повторений, стереотипных формул.

В общем сборник написан чрезвычайно ясным и легким для того времени языком, как говорит простодушно сам автор, «лучшими словами, какие только я мог подобрать». Рассказ ведется спокойно, сдержанно, с большим чувством собственного достоинства. Все время ощущается Жизненный опыт, наблюдательность, душевная серьезность и широкая терпимость автора. Но вместе с тем изложение достигает иногда большой живости, а ирония доходит до острого сарказма. Искусство Хуана Мануэля как рассказчика проявляется в его умении создать живые образы и мотивировать действия своих персонажей, согласовать их речи с характерами, подчинив те и другие общему замыслу рассказа, подметить и дать почувствовать живописные подробности обстановки или происшествий, выдержать надлежащий тон рассказа. Испанские критики считают «Графа Луканора» первым примером появления личного стиля в кастильской художественной прозе.

времени, когда он осмеивает монахов и их притязания, глумится над людьми, верящими в алхимию, и т. п. О характере сюжетов «Графа Луканора» могут дать некоторое представление обработки их у позднейших испанских писателей или параллели, которые они находят в европейской литературе последующих веков. По-видимому, из сборника Хуана Мануэля непосредственно заимствованы сюжеты интермедии Сервантеса «Театр чудес» (вариант — сказка Андерсена «Новое платье короля») и пьеса Хуана Руис де Аларкона «Испытание обещаний», аполог (о бедняке, который может быть назван богачом по сравнению с другим, еще большим бедняком), упоминаемый Росаурой в пьесе Педро Кальдерона «Жизнь есть сон» (в конце 2-й сцены 1-го акта), вероятно, также притча, которую умирающий с голоду Жиль Блас в романе Лесажа рассказывает герцогу Лерме (кн. VIII, гл. 6). Добавим, что мы встречаем у Хуана Мануэля сюжет басни Лафонтена «Ласточка и лен», а также один из вариантов темы, составившей сюжет «Укрощение строптивой» Шекспира.

Возникнув лет за двадцать до «Декамерона» и намного раньше первых сборников новелл, появившихся во Франции, Англии и Германии, «Граф Луканор» представляет собой один из самых ранних и оригинальных образцов этого жанра в средневековой Европе.

Крупнейшим памятником не только поэзии XIV столетия, но и всей «ученой» испанской литературы средневековья является возникшая во второй четверти века поэма Хуана Руиса, архипресвитера (старшего священника) города Иты (Juan Ruiz, arcipreste de Hita), «Книга благой любви» («Libro de buen amor»).

To немногое, что мы знаем о жизни этого замечательного поэта, почерпнуто главным образом из его книги, в которой он словоохотливо, с величайшей непринужденностью рассказывает о себе как хорошее, так и плохое. Уроженец Алькалы де Энарес, он жил некоторое время в Гвадалахаре и в Толедо, прежде чем стал архипресвитером Иты. Около 1340 г. по неизвестной причине (как уверяет сам Хуан Руис, совершенно безвинно) он был заключен архиепископом Толедским в «узилище», где просидел несколько лет. Во время этого заключения он и написал свою книгу, законченную им в 1343 г. 5 на разных музыкальных инструментах, сложившим множество песен для мавританских и еврейских танцовщиц, для бедных студентов, для нищих слепцов, песен любовных, шутливых, сатирических, благочестивых (особенно в честь богоматери), из которых сохранилось лишь небольшое число образцов, включенных в его поэму. С этим образом эпикурейца, чувственно любящего жизнь, хорошо согласуется физический портрет автора, который он сам дает в своей поэме (первый автопортрет во всей испанской литературе): коренастый, широкоплечий, живой, с легкой и плавной походкой, румяный, с густыми черными волосами, большим носом, пухлыми алыми губами.

— вставными эпизодами, рассуждениями, баснями, анекдотами, серьезными и пародийными песнями и т. д. 6 испанским прототипом которого эта поэма может считаться, приключения главного персонажа являются стержнем, на который нанизываются картины окружающей его жизни. Мы узнаем из поэмы, каковы были нравы и обычаи испанцев XIV в., что они ели, во что одевались, как они любили и развлекались, как протекала жизнь в доме, на улице, на рынке, в таверне, в монастыре. Перед читателем проходят образы ленивых, любящих паразитическую жизнь рыцарей, мошенников-торговцев, невежественных монахов и прелатов, берущих взятки, блудливых монахинь и бесстыдных дам из «хорошего общества», бедных и проказливых школяров, хугларов, уличных певиц и танцовщиц. Однако, несмотря на эту пестроту содержания и хаотическую композицию, книга Хуана Руиса обладает внутренним единством, поскольку она содержит целостную и обобщающую картину жизни эпохи со всеми ее крайностями и противоречиями, вместе с тем выражая сложное, но вполне определенное мироощущение автора, крайне типичное для этой переходной эпохи.

Замысел поэмы и самый смысл ее названия были предметом долгих споров среди испанских критиков, предлагавших иногда (еще в недавнее время) самые неприемлемые толкования. «Благая любовь» на языке схоластической философии того времени означала «чистую», или «духовную», любовь, по преимуществу любовь к богу и добродетели в противоположность «безумной любви» (amor loco) —земной и чувственной («грешной»). Соответственно этому в прозаическом предисловии к своей поэме Хуан Руис, нагромождая цитаты из Библии и разных богословов, торжественно уверяет читателей, что он, «заботясь о спасении своей души и стремясь попасть в рай, написал эту книжицу, в которой изобразил разные способы, хитрости и обманные уловки безумной мирской любви, которой некоторые люди предаются, дабы грешить». Но почти сразу же за этим с ого стороны следует весьма примечательное заявление: «Однако поскольку грешить свойственно человеку, если бы некоторые пожелали (чего я им отнюдь не советую) предаться безумной любви, они найдут здесь кое-какие указания на сей предмет; и таким-то образом моя книга всякому, будь то мужчина или женщина, мудрый или неразумный, тому, кто возлюбив добро, избрал путь спасения и любви к богу, как и тому, кто предпочел безумную любовь. — может сказать: intellectum tibi-dabe (я наставляю тебя)». В дальнейшем, не говоря уже о многочисленных весьма фривольных местах или о пародировании в некоторых случаях религиозных текстов, любовные приключения рассказчика и других лиц изображаются с таким сочувствием и с такими красочными подробностями, что это исключает всякую мысль о назидательных намерениях Хуана Руиса. 7 форм свободомыслия время еще не пришло. Религиозные стихотворения Хуана Руиса свидетельствуют о его наивной, глубокой вере, точно так же как нельзя сомневаться и в искренности его устремления к «благой любви». Но вместе с тем голос природы оказывается в нем слишком силен, и эта радость жизни, инстинктивный протест против аскетических норм подкрепляются у него начинающимся расшатыванием феодально-католического мировоззрения, усилением рационалистических тенденций, идущих от Аристотеля и Аверроэса, общим подъемом светской образованности, находящимся в конечном счете в связи с развитием городской культуры.

Вопиющее противоречие, выступающее в поэме Хуапа Руиса, является отражением не только столь же обнаженного противоречия в практике духовенства XIV в., совмещающего наивную религиозность и соблюдение обрядов с крайним упадком дисциплины и распущенностью нравов, но и другого, более общего противоречия в сознании передовых людей эпохи между теоретическим приятием основ феодального строя и инстинктивным протестом против всех форм обусловленного им принуждения. Известную аналогию в этом отношении представляют такие же противоречия между принципиальным приятием религиозно-моральных догм и импульсивным бунтом против них, наблюдаемые у двух больших французских поэтов — Рютбефа (вторая половина XIII в.) и Вийона (середина XV в.). Различие между ними заключается лишь в том, что у Рютбефа, жившего на сто лет раньше, этот протест носит гораздо более неосознанный и ограниченный характер, тогда как у Вийона, представителя гораздо более зрелого сознания, он достигает всей своей остроты, принимая подлинно трагическую форму. Что касается Хуана Руиса, то у него это противоречие выражено с большой полнотой, но без всякого оттенка драматизма, что находится в прямой связи с традиционными, специфическими чертами всей раннесредневековой испанской культуры и литературы — стихийным реализмом, оптимизмом и относительно слабым развитием философско-религиозной мысли. Все это необходимо учесть для того, чтобы правильно понять «Книгу благой любви», которая без этого может произвести впечатление слабо связанных между собой и не снабженных должными переходами отрывков, взятых из разных произведений или написанных различными авторами.

до конца, два гимна богоматери и затем довольно неожиданное рассуждение со ссылкой на совет «мудрого Катона» — примешивать к душевным заботам немного веселья и забав, «ибо великая печаль приводит к великому греху»; и так как вещи серьезные не способны вызвать смех, то автор решает ввести в свой рассказ несколько шуток. Но только эти шутки надо уметь понять, проникнув в их внутренний смысл. Сразу после этого автор излагает доктрину, приписываемую им Аристотелю, согласно которой мир движется двумя силами: заботой всех существ о пропитании и их стремлением к плотскому соединению. «Если бы я сам сказал это, я бы сильно погрешил; но ведь это сказал великий философ, и я тут ни при чем; а ведь в том, что сказал мудрец, вы не должны сомневаться, ибо слова мудреца подтверждаются делами». И Хуан Руис ссылается на животных и птиц, сравнивая любовное желание с огнем, таящимся под пеплом и всегда готовым вновь разгореться. «Так вот и я, грешный, будучи в этом подобен всем людям, не раз испытывал к женщинам сильную любовь. Испробовать все на свете — вовсе не плохо: надо знать, что есть добро и что — зло, и избрать лучшее».

Лишь после этих предисловий начинается рассказ о любовных похождениях архипресвитера. Сначала он влюбился в одну даму, очень достойную и «весьма ученую». Чтобы угодить ей, он сочиняет для нее басни — о больном льве, о горе, родившей мышь, и т. д. Это мало помогает ему, и, разочаровавшись в возможности счастья, он заключает, что все на свете суета сует, кроме любви к богу. Вскоре, однако, он загорается страстью к другой особе — булочнице по имени Крус, и, играя тем, что это имя значит «крест», архипресвитер пишет стихи, в которых уверяет, что он потерял свет очей, утратив свою Крус. Дело в том, что его любовный посол, некий Фернан Гарсиа, обманул его и, как говорит автор: «сам съел мясо, заставив меня разжевать его». Однако поэт относится к своей неудаче юмористически, решив снести ее так, как снес свою судьбу мавританский царевич, история которого им при этом рассказывается. После краткого экскурса о влиянии враждебных светил, Хуан Руис описывает появление дона Амура, который читает ему наставления, причем автор укоряет бога любви в коварстве и обвиняет его в семи смертных грехах — жадности, зависти, чревоугодии и т. д., подкрепляя свои доводы новыми парафразами эзоповских басен. Спор с Амуром затягивается благодаря обыкновению автора вводить иллюстрации или рассуждения, имеющие иногда очень отдаленное отношение к теме. Такова, например, новелла о бретонском живописце Питасе Пайасе, который безуспешно пытался на время отсутствия обеспечить себе верность жены, изобразив на ее теле ягненка (по возвращении он нашел намалеванного неумелой рукой барана), или об одном юноше, который вздумал жениться на трех женщинах, и о том, как для него это плохо кончилось. Наиболее удачной из этих вставок и вместе с тем одним из самых замечательных мест поэмы является «Рассуждение о свойстве, которое имеют деньги». Предвосхищая блестящую сатиру Кеведо «Могучий кабальеро дон Динеро» и знаменитый монолог Тимона Афинского из пьесы Шекспира, Хуан Руис изображает главным свойством денег их способность искажать правду и извращать человеческие отношения, делая черное белым и наоборот. «Многое могут сделать деньги, и весьма приходится их любить; человека дрянного и неуклюжего они делают молодцом, хромой с их помощью начинает бегать, немой — говорить, и безрукий тоже тянется к ним вслед за всеми». Деньги разрывают цепи, ломают стены и низвергают высокие башни. Они убивают невинных, отбирают дом и виноградник у бедняка, ибо они — «могучий судья, тонкий советник и всесильный правитель. Слугу они превращают в господина, а господина —в слугу». Зато «у того, кому нечего дать, конь не скачет». Бесстыдно проявляет себя власть денег в церковном мире. «Видал я римский двор, где живет святость: все там поклоняются деньгам, воздавая им великие почести... За деньги люди становятся приорами, аббатами, епископами, патриархами, и многие невежественные клирики получают высокие должности... За деньги можно получить папское благословение, купить рай и спасение души».

«супругой дона Амура», с пламенной мольбой о помощи. После этого он делает своей пособницей в любовных делах торговку нарядами и украшениями по имени Уррака, а по прозвищу Тротаконвентос (что буквально значит «побегушка по монастырям», главным образом в смысле посредницы между влюбленными монахами и монахинями), знающую тысячу способов задобрить красавицу и склонить ее к любви. Но первая любовная история с участием этой старухи, рассказанная автором, произошла, по его уверению, не с ним, а разыгралась между двумя молодыми людьми, награжденными им шутливыми именами дон Мелон де ла Уэрта (Дыня с огорода) и донья Эндрина (Дикая слива). 8 Вкратце она сводится к тому, что после некоторых колебаний красавицы, хитростей и уговоров со стороны посредницы, устраняющей целый ряд препятствий, герой вступает в тайную любовную связь с предметом своей страсти.

После этого автор возвращается к повествованию о самом себе. Пережив еще одно любовное приключение, которое, несмотря на старания Тротакоивентос, окончилось для него неудачно, он удаляется в Сеговийские горы. Там поклонение святыням местного монастыря не исключает нескольких галантных встреч поэта с горными пастушками, которые изображены им в очень непривлекательном виде — огромного роста, уродливые, грязные, грубо чувственные, жадные и корыстные. По этому случаю Хуан Руис вставляет несколько серранилий явно пародийного характера.

против дона Карнавала. Она побеждает Карнавала, которого заключает в темницу и сажает на чечевицу и горох. Но как только пост кончается, Карнавал бежит в вербное воскресенье из-под стражи в еврейский квартал, раздобывает у одного раввина коня и вихрем мчится по Ламанче и Эстремадуре, вселяя в сердца людей радость и волнуя стада быков, коз и баранов. Собрав своих сторонников — Завтрак, Закуску, Колбасу, Окорок и т. д., он дает донье Куаресме в утро пасхи, до восхода солнца, решительный бой, и она, побежденная, бледная и ослабевшая, бежит с поля битвы в одежде паломницы. Тут подоспевает другой «император» — дон Амур, который, соединившись с доном Карнавалом, совершает свой торжественный въезд в Толедо. Радостным пением встречают его соловьи, попугаи и всевозможные другие птицы, весело машут ветвями деревья, цветы ему кланяются, люди ликуют и играют на всяких инструментах; толпами выходят навстречу Амуру хуглары, а за ними выступают стройными рядами монахи и монахини разных орденов, возглашая по-латыни: «Тебя, Амур, славим!», «Блажен, грядущий!», «Пребудь с нами, господи!», «Аллилуйя!» и другие восклицания из церковной службы. Люди, животные, вся природа сливаются в общем ликовании, в восторженной хвале Карнавалу и Амуру.

— с монахинями, с мавританками, с некоей доньей Гарросой и т. д., продолжающихся до внезапной смерти добрейшей Тротаконвентос. С глубоким чувством Хуан Руис ее оплакивает. В стансах, обращенных к смерти, он упрекает ее в жестокости и напоминает людям о бренности всего земного, о неизбежности смерти, которая всех уравнивает, и о необходимости совершить побольше добрых дел, пока еще не поздно. Его утешает мысль, что его «верная, преданная» Тротаконвентос «несомненно упокоилась в раю вместе со святыми мучениками». Он обещает молиться за нее, творить во имя ее милостыню и под конец слагает ей прочувствованную эпитафию.

Конец поэмы отличается совершенно хаотической композицией. За рассуждением об «оружии, которым христианин должен бороться с дьяволом, миром и плотью», сразу следует очень игривое восхваление «маленьких женщин». Как короткая речь лучше длинной, как маленькие пташки поют лучше больших птиц, как крошечные драгоценные камни лучше огромных булыжников, так и маленькие женщины лучше больших. А если всего этого еще недостаточно, то вот вам последний довод: «лучшее из зол — наименьшее; то же самое можно сказать и про женщин». Дальше идет описание нового слуги архипресвитера по имени дон Фурон (т. е. Хорек), который был бы самим совершенством, если бы у него не было четырнадцати недостатков — лени, обжорства, лживости, вороватости и т. п. Дальше после просьбы автора истолковать его книгу в «хорошем» и «честном» смысле, после песни бедных школяров, просящих милостыню, и нескольких гимнов в честь богоматери следует весьма комический рассказ о том, как автору было поручено передать клирикам Талаверы послание архиепископа, повелевающего им всем немедленно расстаться со своими наложницами. «Если это и было приятно кому-то одному, — замечает автор, — то более чем две тысячи были этим опечалены. Думается мне, — философски добавляет он, имея в виду самого себя, — что архипресвитер, доставивший такой приказ, выполнил это скорее против воли, нежели охотно». И дальше изображается картина растерянности и негодования, охвативших клириков, которые не хотят подчиниться столь жестокому приказу и решают пожаловаться на папу своему «законному владыке» — королю Испании.

Поэму заканчивают две песни слепцов, некоторыми своими акцентами напоминающие «Балладу о повешенных» Вийона: «Подайте, Христа, ради, несчастным, которые не видят ни благ мира, ни его ужасов. Да сохранит бог от слепоты того, кто нас пожалеет... Дайте нам кусок хлеба — ведь мы сами ничего не можем заработать нашим изувеченным телом, — и за это вы увидите много радости от любимых вами сыновей».

В основе рассказа Хуана Руиса лежат без сомнения какие-то подлинные его похождения, которые он, однако, основательно обработал и раскрасил, использовав для этого разные литературные образцы. Он обладал значительной образованностью, хотя и не очень глубокой. Помимо знакомства с каноническим (церковным) правом, основами богословия и схоластической философии, полагавшегося ему по довольно высокому его чину, Хуан Руис знал несколько языков и кое-что из литературы на них. Из латинских авторов ему был известен, например, псевдо-Катон. Хотя он очень любил ссылаться на Овидия, но знал его плохо и, по-видимому, из вторых рук.

«Старуха» («Vetula»), иначе называемая «Памфил о любви», или «Книга о любви Памфила и Галатеи», ибо героя ее зовут так же, как и автора, Памфилом, написанная в диалогической форме гекзаметрами и пентаметрами и пользовавшаяся огромной популярностью, послужила источником для рассказа Хуана Руиса о любви дона Мелона и доньи Эндрины. Но хотя испанский поэт взял у своего предшественника фабулу, основные образы и всю «философию любви», он безмерно превзошел свой образец тем, что из бледных и условных персонажей позднелатинского поэта создал яркие, живые характеры, наполнил действие конкретными бытовыми подробностями, воссоздающими испанскую жизнь XIV в., ввел ряд выразительных, весьма реалистических ситуаций и привнес тонкий анализ душевных переживаний. В частности, оригинальнейшим его созданием (очень мало похожим на шаблонную анонимную старуху-сводню Памфила) является образ Тротаконвентос, этот истинный прототип и прямой источник образа знаменитой Селестины (в одноименном произведении конца XV в.).

В «Книге благой любви» можно найти следы знакомства и с французской поэзией. Едва ли Хуан Руис читал вторую часть «Романа о Розе», принадлежащую Жану де Мену, с которым у него есть немало общего в смысле юмора, рационализма и тенденции к реабилитации плоти. Но несомненно, что прямым источником эпизода войны между доном Карнавалом и доньей Куаресмой явилась французская поэма на ту же тему, причем, однако, Хуан Руис умело подставил всюду черты испанского быта и чрезвычайно усилил комизм описаний. Через французское посредство (сборник «Ysopet», т. е. «Маленький Эзоп») дошли до него также эзоповы басни, в большом количестве встречающиеся в поэме и опять-таки очень свежо и оригинально обработанные испанским автором.

Хуан Руис знал также арабский язык, о чем свидетельствуют попадающиеся у него арабские слова. Неизвестно, однако, читал ли он на этом языке, так как восточные новеллистические мотивы, которые мы встречаем в его поэме, могли быть заимствованы им из книги Петра Альфонса, «Калилы и Димны» и других переводных сборников.

Литературная вооруженность Хуана Руиса проявляется также в его хорошем знании галисийской лирики, ее форм и размеров. В своих стихах в честь богоматери он продолжает традицию «Песнопений» Альфонса Мудрого. Очень остроумны его пародии на серранильи. Хуан Руис, между прочим, гордится тем, что первый ввел некоторые размеры в кастильскую поэзию.

«ученость» архипресвитера Итского, его начитанность и осведомленность в литературе соседних народов, так же как и его поэтическая виртуозность, сыграли в его творчестве лишь второстепенную, чисто подсобную роль. Гораздо существеннее тот глубокий демократизм, та близость к фольклорным корням поэзии, та народная стихия, которые помогли ему своеобразно освоить все заимствованное из книжных источников и придали его поэзии характер особенной свежести и непосредственности. Проявление этого мы находим даже в метрике Хуана Руиса, где в традиционном размере «ученого искусства», cuaderna vía, встречаются строки, написанные народным «неправильным» размером, т. е. с нетвердым количеством слогов. Сам автор смотрел на свое искусство как на народное. К концу поэмы (перед гимнами богоматери) он говорит: «Сеньоры, я послужил вам своим малым знанием, чтобы позабавить вас всех, я говорил с вами на хугларский лад».

Его жизнерадостность, юмор, постоянная бодрость духа, так же как живость и красочность языка, носят подлинно народный характер. Совмещая богатое воображение и бурный темперамент с острой наблюдательностью, он глубоко реалистичен в своем искусстве, очень личном и своеобразном, раскрывающем законность естественных человеческих чувств и суверенность природы в той степени, в какой это было возможно в доренессансную эпоху.

«Книга благой любви», представляющая собой одну из вершин всей европейской средневековой поэзии, пользовалась на своей родине большой популярностью. Об этом свидетельствуют три сохранившиеся рукописи ее (для средневековой испанской литературы цифра очень значительная) и отрывок перевода на португальский язык, так же как несомненное влияние ее на «Селестину» и на ряд других испанских произведений XV—XVI вв.

К царствованию короля Педро Жестокого относится сборник «Моральных пословиц», или «Советов и поучений» (Proverbios morales», «Gonsejos у documentos», около 1340 г.), раввина Сем Тоба (Sem Tob) — первый дошедший до нас образец еврейского творчества на испанском языке и вместе с тем древнейший образец гномической (морально-афористической) поэзии в средневековой Испании. Книга эта отличается и по метрической форме и по общему своему характеру от старого типа mester de clerecía. Она состоит из четверостиший из 7-сложных строк с перекрестными рифмами (общим числом 686), излагающих ряд моральных сентенций, но не в стиле назойливой морализации, а в тоне спокойной и ясной мудрости, как бы резюмирующей долгий жизненный опыт.

без сомнения и испанские народные пословицы. Свой сборник автор поднес королю Педро, который покровительствовал евреям. Все же он словно извиняется в своем происхождении, заявляя в самом начале: «Роза не становится хуже от того, что родится на ветке шиповника, и хорошее вино не теряет от того, что родится на лозе... Так и добрые поучения не становятся плохими от того, что их предлагает еврей».

В целом четверостишия Сем Тоба не обладают ни поэтичностью, ни особенной глубиной мысли. Они монотонны, и крайняя сжатость выражения делает их иногда сухими и трудными для понимания. Они, однако, отличаются решительностью мысли, смелостью образов и глубоким чувством грусти и разочарования, делающими их искренними и убедительными. Автор обличает несправедливость и насилие, царящие в мире, осуждает лень, лживость, жадность, расточительность. Он говорит: «Корысть и правда — знай это твердо — не могут жить под одной крышей или в одной оболочке». Его идеалы — честный труд, умеренность, сдержанность. Он видит мало в жизни хорошего, и красной нитью через его книгу проходит мысль о равнодушии природы к человеческим страданиям, придающая ей оттенок меланхолического фатализма. Его пессимизм, однако, не имеет трагического характера и смягчается призывом к примирению со своим уделом: «Когда не делается того, что я хочу, я хочу того, что делается. Если вначале я испытываю огорчение, то после я радуюсь».

«Две вещи без сравнения выше всех других: добрые дела и знание». Для прославления науки он находит выражения столь же простые, как и красноречивые, в стиле восточной поэзии: «Стрела летит до определенной цели; письмена доходят от Бургоса до Египта».

Книга Сем Тоба — еще один документ, свидетельствующий о влиянии восточной мысли (в данном случае уже не арабской, а еврейской) на испанскую литературу. Вместе с тем она положила начало жанру, нашедшему целый ряд продолжателей не только в XV в. (маркиз де Сантильяна, Хорхе Манрике), но даже еще в XVI в. (Фахардо, Алонсо де Баррос и др.).

ópez de Ayala, 1332— 1407), такой же знатный вельможа, крупный феодал и вместе с тем плодовитый и разносторонний писатель. В молодости Айала состоял на службе у Педро Жестокого, но затем изменил ему, перейдя на сторону Энрике Трастамары. Он служил последовательно пяти королям, занимая при; каждом из них высокие должности. В 1367 г. в битве при Нахере он попал в плен к английскому полководцу Эдуарду, Черному Принцу, и получил свободу, лишь уплатив огромный выкуп. Сделавшись послом при дворе Карла VI, короля Франции, он оказал этом} государю во время Столетней войны важные услуги. При Хуане I, будучи сторонником мирной политики по отношению к Португалии, он вынужден был против воли принять участие в войне с нею и в битве при Алжубарроте (1385) попал в плен к португальскому королю, продержавшему его больше года в железной клетке. В этом печальном положении, желая использовать свой невольный досуг, Айала, по преданию, и написал часть своей поэмы, начатой, быть может, еще в английском плену. Выйдя на свободу, он вскоре сделался членом регентского совета во время несовершеннолетия Энрике III, а затем в 1398 г. был назначен этим королем на должность великого канцлера Кастилии. При жизни Айалы оба его сына получили высокие назначения, а сестра его вышла замуж за одного из принцев; Фердинанд Католик происходил от нее по прямой линии.

Долголетние наблюдения Айалы и его богатый жизненный опыт широко отразились в его «Хрониках» («Сrónicas»), где он изображает события, происходившие за время правления королей, которым он служил. Это труд старости, оборвавшийся из-за смерти автора на описании событий 1396 г. В общем Айала хотел быть лишь беспристрастным летописцем, который правдиво передает потомству все то, что ему довелось видеть и слышать в жизни. Этот тон, объективный и хладнокровный, он выдерживает очень последовательно, за исключением той части хроники, где говорит о Педро Жестоком: характеризуя правление этого короля, он, быть может, несколько сгущает краски, чтобы оправдать свою измену. Впрочем, Айала вовсе не занимается самовосхвалением: напротив, он очень охотно отмечает свои ошибки или дурные поступки, судя о себе с неменьшей строгостью, чем о других.

Несмотря, однако, на такую непритязательность автора, он благодаря своей большой зоркости и художественному таланту весьма способствовал прогрессу испанской историографии, превратив старую тяжеловесную хронику в серию живых исторических картин. Прежде всего, будучи горячим поклонником Тита Ливия, Айала, подражая ему, вводит в свою хронику небольшие речи или отдельные фразы персонажей, чрезвычайно углубляющие их образы и придающие действию драматизм. Еще важнее его уменье проникнуть в характеры изображаемых лиц, уловить выразительные детали, разгадать подлинные мотивы человеческих поступков, подчеркнуть решающее значение некоторых обстоятельств, уменье эффектно и убедительно подготовить изображение драматической кульминации событий или их развязки. Эти черты до некоторой степени сближают Айалу как художника с его современником, блестящим французским хроникером Фруассаром. Следует добавить, что мы находим у Айалы целый ряд очень продуманных передовых политических взглядов, свидетельствующих о его восприимчивости к идейным веяниям итальянского Ренессанса. Он определенно предпочитает мир войне и является сторонником умеренной, осмотрительной политики, учитывающей реальные силы и возможности. Чуждый мистицизма или рыцарской экзальтации, он ищет для всего совершающегося рационального и конкретного объяснения, кое в чем предвосхищая в этом отношении предренессансного французского историка конца XV в. — Коммииа.

что он перевел сам, а что было переведено другими по его заказу и под его непосредственным руководством. С одной стороны, отдавая дань богословско-схоластическим течениям эпохи, он перевел трактат св. Исидора «О высшем благе» и комментарии св. Григория к книге Иова. Но в то же время Айала проявил живой интерес к античности в ее новом, почти уже ренессансном восприятии. Это выразилось в его переводах не столько трактата Боэция «Об утешении с помощью философии» (давно уже освоенного церковно-школьной наукой), сколько значительного отрывка из римской истории Тита Ливия (правда, не с латинского оригинала, а с французского перевода Пьера Берсюира XIV в.) и особенно латинского трактата Боккаччо «О несчастиях знаменитых мужей и жен». Дату этой последней работы (между 1356 и 1364 гг.) можно считать началом проникновения итальянского гуманизма в Испанию. Айале принадлежит также «Книга об охотничьих птицах» («Libro de cetrería»), свидетельствующая о разнообразии его писательской деятельности и имеющая значение важного бытового документа. Впрочем, и эта книга, подобно всем остальным сочинениям Айалы, не лишена известной морализации, поскольку автор считает охоту средством борьбы с бездельем и дурными мыслями, а также развлечением и утешением среди забот и неприятностей.

— «Поэма о придворной жизни» («El rimado de palacio»), которую он писал много лет с большими перерывами и закончил лишь в старости. Это очень сложное произведение, отличающееся свободной композицией (напоминающей «Книгу благой любви»), одновременно автобиография, религиозно-моральный трактат, наставление государям и сатира на все современное общество с многочисленными отступлениями, вставными стихами, песнопениями в честь богоматери и т. п. Мы находим здесь рассуждение о десяти заповедях, о семи смертных грехах, о семи подвигах милосердия, о пяти чувствах, пространное изложение истории Иова и многое другое. В первой части поэмы, написанной в годы заточения, автор пространно, не жалея красок, описывает свои собственные грехи и проступки, в которых горько кается, сурово осуждая себя. Во второй части, написанной уже на свободе, он усваивает более спокойный и объективный тон, обличая пороки окружающего общества. Он изображает в первую очередь наиболее знакомую ему придворную среду (отсюда заглавие поэмы) — королей, князей, придворных, высших сановников, но затем переходит и к другим сословиям, рисуя нравы судей, чиновников, сборщиков подателей, купцов, духовенства. Строгий моралист, Айала обличает произвол и хищничество или же бесконечное легкомыслие правителей, продажность и угодливость придворных и чиновников, корыстолюбие судей. «Если вы желаете, — говорит он о юристах, — получить совет относительно вашего процесса, они принимают торжественную позу, нахмуривают брови и говорят: „Это трудное, очень трудное дело... Впрочем я смогу, пожалуй, вам немного помочь, но для этого мне надо отложить в сторону все другие мои дела и углубиться в изучение книг, целиком отдавшись вашему процессу"». Таким же образом лишь за большие деньги можно добиться правосудия. Не лучше судей купцы, всегда норовящие обмерить, обвесить, подсунуть гнилой товар, для чего они нарочно торгуют в темных лавках. Еще хуже — хищные, бессердечные ростовщики. Очень красочно автор описывает продажность, разврат, невежество, жадность духовенства, особенно подчеркивая пороки сановников церкви. В частности, в большом вставном стихотворении он оплакивает «авиньонскую схизму» (раскол папской власти). В целом поэма Айалы дает более яркую картину, чем любая хроника эпохи, упадка королевской власти: казна опустела, толпы хищных феодалов и авантюристов захватывают земли, деревенский хлеб и скот, кортесы бессильны в борьбе со злом, горожане требуют мира, а король Кастилии (Хуан I) затевает все новые войны, яе имея для этого ни денег, ни достаточной армии.

Айала скорбит о нужде и угнетенности простого люда, бедняков, из которых все власть имущие высасывают последние соки. «А между тем, — говорит он, — мы происходим вместе с ними от одних прародителей, обладаем единой с ними природой и подвластны одному и тому же закону жизни и смерти... Но, — заключает он нарисованную им картину человеческих горестей и несправедливости,— так уж оно повелось (ах, беда!), и так будет и впредь». Это восклицание «ах, беда!» (¡mal pecado!), много раз повторяющееся, звучит как припев ко всей книге, проникнутой чувством глубокой горечи и негодования.

Критики очень правильно называют поэму Айалы аристократической и пессимистической параллелью к «Книге благой любви». Действительно, несмотря на свою видимую симпатию к народу и способность возвыситься над сословно-рыцарскими предрассудками, Айала смотрит на жизнь как бы свысока, с оттенком суровой надменности, и если он строг к себе, то это для того, чтобы получить право быть беспощадным ко всем остальным. Он говорит обо всем с полнейшей свободой как человек, призванный к этому в силу своего высокого положения, как избранник, аристократ мысли и чувств. Айала бесповоротно осуждает действительность, не видя способов ее улучшения. Аскетически-обличительный пафос придает Айале сходство с католическим проповедником, и целый ряд черт в его поэме, например примесь к живым картинам действительности сухих сентенций и догматического резонерства, имеет еще вполне средневековый характер. Но в ней есть и нечто новое: автор в основном все же не абстрактный доктринер, а зоркий и вдумчивый наблюдатель жизни. Несмотря на то что Айала в отношении полноты восприятия жизни, тонкости и остроты чувств, не говоря уже о чисто поэтическом таланте, безмерно уступает Хуану Руису, его все же сближает с архипресвитером Итским большая искренность и непосредственность, известный рационализм, субъективизм и наряду с этим уменье достаточно широко и разносторонне отразить действительность. Эта двойственность характерна для Айалы как завершителя «ученой поэзии» (mester de clerecía) классической поры испанского средневековья и вместе с тем провозвестника новых, идущих из Италии ренессансных веяний, восприятие которых стало возможным благодаря уже начавшемуся в эту пору расшатыванию феодального мировоззрения.

Аналогичные предренессансные и рационалистические тенденции мы находит у современника Айалы, Хуана Фернандеса де Эредиа (Juan Fernández de Heredia, 1310— 1396), тоже крупного сеньора, но не кастильского, а арагонского, воина, который много испытал в своей жизни и под старость занялся литературой, главным образом историографией. Ему принадлежат два труда: «Великая хроника Испании» («La gran crónica de España»), в общем подражающая «Первой всеобщей хронике», но с выключением, соответственно новой ориентации на правдоподобие и сухую точность, всего материала cantares de gesta, и «Великая хроника завоевателей» («La gran crónica de conquiridores»), содержащая жизнеописания Марка Аврелия, Антония и Клеопатры, Аттилы, Карла Великого, Тарика, Мусы (арабских полководцев, завоевавших Испанию), Чингисхана и других и в самом конце — Фернандо III и короля Арагона Хайме I. Кроме того, Эредиа велел перевести на арагонское наречие описание путешествия Марко Поло, «Жизнеописания» Плутарха (с новогреческого перевода их) и т. д.

Примечания.


К третьей главе

1 В своей превосходной работе о «Первой всеобщей хронике» Р. Менендес Пидаль подчеркивает, в частности, ее ценность как литературного памятника. Прежде всего он указывает на принципиальное отличие этой хроники от предшествовавших ей латинских. «Обычно хроники совершенно глухи ко всему, что не составляет фактическую сторону даже наиболее значительных событий, — пишет Менендес Пидаль, — и чаще всего составители ограничиваются не связанными между собой краткими упоминаниями о войнах, национальных бедствиях, крупных политических переворотах, сменах королей, едва намечая лишь схему событий и оставляя безо всякого внимания их животрепещущее содержание. .. „Всеобщая хроника" в этом отношении представляет собой шаг вперед. Ее составители понимают, что речь идет о событиях прошлого, которое нужно ощутить и осознать. Но нередко, стремясь решить эту задачу, они используют художественные средства, а не средства, соответствующие собственно историографии» (Р. Менендес Пидаль. Всеобщая хроника Испании, составленная по повелению Альфонса Мудрого. В кн.: Р. М енендес Пидаль. Избранные произведения, стр. 377). И действительно, авторы «Всеобщей хроники» стремятся не только поведать своим читателям факты истории, но и воссоздать образ прошлого, т. е. художественно осмыслить историю. С этой целью авторы хроники прибегают к такого рода средствам, как красочные подробности, различные вставки риторического характера, разнообразные, иногда развернутые сравнения, метафоры, гиперболы и т. п.

«Калилы и Димны» был осуществлен по прямому заказу инфанта Альфонса. Один из самых существенных доводов, приводимых ими, сводится к следующему. Во «Всеобщей истории», которая писалась по поручению Альфонса X около 1270 г., использованы некоторые фрагменты из «Калилы и Димны», но перевод их существенно отличается от перевода всей книги, что вряд ли было бы возможно, если бы этот полный перевод был сделан по заказу того же Альфонса. Датировка перевода «Калилы и Димны» 1251 г. также кажется сомнительной: одна из трех рукописей этого перевода, дошедших до нас, датирована 1299 г. Так или пначе, несомненным остается то, что перевод этой книги стал возможным в той обстановке культурного подъема, которым характеризовалось царствование Альфонса X.

«Гнусный смутьян» в глазах одних, «идеал рыцаря» с точки зрения иных, Хуан Мануэль на самом деле был, конечно, вполне человеком своего времени и, но собственным словам, «предпочитая смерть бесчестию», брался за оружие всякий раз, когда полагал, что его чести нанесен урон. Но справедливости ради следует заметить, что он предпочитал решать споры в честном поединке на поле сражения, между тем как его противники не раз обнаруживали вероломство ц коварство. Достаточно напомнить хотя бы, что король Альфонс XI, обручившись с дочерью Хуана Мануэля Констансой, нарушил свои обязательства и заключил Констансу в крепость, едва ее отец отправился сражаться с маврами; Констанса провела в заточении почти пятнадцать лет, пока Альфонс не примирился с инфантом. Примечательно и то, что всякий раз, когда стране грозила опасность со стороны мавров, Хуан Мануэль отказывался от вражды с королем и спешил ему на помощь.

4 Помимо собрания новелл, составляющих первую, самую обширную часть книги, в нее входят также вторая, третья и четвертая части, представляющие собой серию афоризмов; последнюю часть книги составляет небольшой морально-дидактический и теологический трактат. По своему содержанию вторая, третья и четвертая части служат непосредственным продолжением новелл и утверждают те же патриотические идеалы, представления о чести, как о человеческом достоинстве, находящем свое выражение в деянии, утверждение разума, здравого смысла как силы, которой должен руководствоваться человек в обществе и в частной жизни, и т. п. Сам Хуан Мануэль объяснил возникновение этих частей желанием угодить своему родичу дону Хайме, сеньору Шерикн, выразившему недовольство ясностью и простотой стиля новелл. И вот о тех же вещах, «которые полезны людям для приобретения земных благ, чести п богатства, а также для спасения души», о которых шла речь в первой части, Хуан Мануэль заговорил здесь более хитроумным и изысканным слогом, сформулировав свои моральные принципы в ста пословицах, афоризмах и изречениях второй части, пятидесяти — третьей и тридцати — четвертой. Как бы покончив в первых разделах книги с советами и поучениями, полезными человеку в его реальной, земной жизни, Хуан Мануэль последнюю часть целиком посвящает теологическим вопросам.

5 В 1343 г. был завершен второй, окончательный вариант «Книги благой любви»; однако до нас дошла и более ранняя рукопись этого произведения, датируемая 1330 г. Рукопись 1343 г. (так называемый «Саламанкский манускрипт») включает в себя прозаический пролог и предшествующие ему 10 четверостиший, отсутствовавшие в первоначальной редакции.

«автобиографией», А. А. Смирнов не разделял наивного мнения некоторых испанских исследователей, полагавших, что архипресвитер Итский повествует здесь о своих собственных реальных любовных похождениях. Как это хорошо показала Мария Роса Лида де Малкьель, которой принадлежит одно из серьезнейших исследований книги Хуана Руиса, рассказчик, от имени которого ведется повествование, отнюдь не может быть полностью отождествлен с автором, хотя и наделен кое-какими его чертами. Поэтому речь идет здесь скорее об автобиографии как литературном жанре, чем о намерении автора изложить подлинные обстоятельства своей жизни (см.: М. R. Lida de Malkiel. Two Spanich Masterpieces. The «Book of Good Love» and «The Celestina». Illinois Studies in Language and Literature, v. 49. Urbana, 1961, p. 2 et sqq.).

7 В упоминавшейся выше работе о Хуане Руисе М. Р. Лида де Малкьель высказывает совершенно иную точку зрения. Рассматривая книгу Хуана Руиса как произведение дидактическое по замыслу, она приводит, в частности, следующие доводы:

2) книга Хуана Руиса имеет своим жанровым прототипом испано- еврейские жизнеописания, так называемые «макамат», один из жанров дидактической литературы;

лишь в том смысле, что, создавая свое произведение, Хуан Руис ориентировался на дидактическую литературу как на образец для своего повествования. Однако по своим этическим устремлениям книга Хуана Руиса весьма существенно отличается от морализирующей литературы средневековья. А. А. Смирнов вместе с тем прав, акцентируя внимание читателя также и на существенных противоречиях в сознании Хуана Руиса. Нам кажется явно упрощенной точка зрения автора одной из последних работ о Хуане Руисе, Энтони Н. Захариэса, утверждавшего, что противоречие между позицией рассказчика и моралиста в книге Хуана Руиса чисто мнимое и полностью снимается тем, что все моралистические пассажи книги и даже само название ее якобы пронизаны глубокой иронией (см.: Anthony N. Zahareas. The Art of Juan Ruiz, Archpriest of Hita. Madrid, 1965, pp. 16 et sqq.).

8 M. P. Лида де Малкьель указывает на смысловое значение этих имен: слово melon (дыня) в испанском фольклоре звучит иногда как синоним случайной удачи, ср. пословицу: «el melon у el casamiento ha de ser acertamiento» («в выборе дынь и жены полагайся на удачу»); endrina (дикая слива) стала символом «недотроги»; позднее драматург Л. Киньонес де Бенавенте писал: «tamhien la doncella es como endrina que apenas le han tocado cuando el dedo le dejan senalado» («девица также подобна дикой сливе —едва тронешь ее, как след пальца не сотрешь»).