Мишель Монтень
Мишель Эйкем де Монтень (1533-1592) происходил из обеспеченной дворянской семьи. Он получил домашнее гуманистическое воспитание, а затем окончил коллеж в Бордо. В течение многих лет Монтень исполнял должность советника парламента, а затем и мэра Бордо. Обладая скромным общественным темпераментом, он тяготился службой, а в 1585 г. окончательно вышел в отставку и поселился в родовом поместье. Главным делом всей второй половины жизни Монтеня стали уединенные медитации, вылившиеся в уникальное во французской литературе морально-философское сочинение - три книги “Опытов”, опубликованные в 1588 г. Вплоть до самой кончины Монтень продолжал вносить в свою работу все новые и новые дополнения, которые были учтены в посмертном издании “Опытов” (1595).
Мысль Монтеня развивалась в русле гуманистической философской традиции: его мало волновали собственно богословские вопросы (хотя в целом он оставался в рамках ортодоксального католицизма, полемизируя как с протестантами, так и с атеистами) и еще меньше - естественные науки. Монтень был целиком сосредоточен на природе человека как морального существа, но в понимании этой природы он разительно отличался от гуманистов классического периода Ренессанса. Так, если для знаменитого итальянского философа XV в. Дж. Пико делла Мирандолы, давшего квинтэссенцию христианско-гуманистического антропоцентризма, человек благодаря свободе, которой наделил его бог, способен превратиться в “возвышенное” и “божественное” создание, лишь “облеченное в человеческую плоть”, то Монтеня человек интересует не в его величии, которого дано достигнуть немногим, но в его обыденной обыкновенности, представляющей собой общий удел. “Рассмотрим же человека, взятого самого по себе, без всякой посторонней помощи, вооруженного лишь своими человеческими средствами и лишенного божественной милости и знания, составляющих в действительности всю его славу, его силу, основу его могущества. Посмотрим, чего он стоит со всем этим великолепием, но с чисто человеческим вооружением” (II, XII). И, словно полемизируя с ранней гуманистической доктриной, добавляет: “По суетности воображения он равняет себя с богом, приписывает себе божественные способности, отличает и выделяет себя из множества других созданий”, тогда как в действительности “он помещен среди грязи и нечистот мира, прикован к худшей, самой тленной и испорченной части вселенной, находится на самой низкой ступени мироздания, наиболее удаленной от небосвода, вместе с животными наихудшего из трех видов” (там же).
Монтень отнюдь не стремится мизантропически принизить человека, ему прекрасно известны его преимущества (неисчерпаемая свобода воображения, бесконечная пытливость ума и т. п.), но он знает и то, что преимущества эти всегда чреваты потерями и несчастьями - “пороками, болезнями, нерешительностью, смятением и отчаянием” (там же). Монтеню открылось не величие человека, а его исключительная изменчивость, сложность, противоречивость. Новаторство Монтеня - в анализе этой жизненной многозначности человеческих существ, что объясняет принципиальные особенности “Опытов”, прежде всего - их композицию.
между собой никакой видимой связи, а внутри глав господствует принцип сугубо ассоциативного сцепления мыслей. Тем не менее сам Монтень подчеркивал, что его мысли “следуют одна за другой - правда, иногда не в затылок друг другу, а на некотором расстоянии, но они все же всегда видят друг друга хотя бы краешком глаза” (III, IX): “Опыты” построены на сквозном движении мысли Монтеня через самый разнородный материал - движении, которое предстает как постоянный поиск, устремленный в бесконечность.
Что же ищет Монтень и почему незавершим его поиск? Прежде всего он ищет самого себя, поскольку Мишель де Монтень является в “Опытах” не только субъектом, но и объектом анализа. Тезис, заявленный уже во вводном обращении “К читателю” (“содержание моей книги - я сам”), неоднократно подчеркивается и варьируется на протяжении всех “Опытов”, которые в литературном отношении в значительной своей части принадлежат к жанру “самоизображений”, “самоописаний”. Среди знаменитых предшественников Монтеня в этом жанре был Аврелий Августин (354-430) с его “Исповедью” (ок. 400) и французский философ Пьер Абеляр (1079-1142), автор автобиографической “Истории моих бедствий” (1136), а среди потомков - Ж.-Ж. Руссо, также написавший “Исповедь”. Специфика “Опытов” раскрывается на фоне этих произведений.
Что касается Августина, то при всей своей удивительной искренности, доходившей до саморазоблачения, его исповедь строилась на отождествлении личности автора с готовым, хотя и изнутри пережитым образом “язычника”, прошедшего через духовный кризис и обратившегося к истинной религии, т. е. в основе своей имела топику, характерную для христианской литературы, дополненную к тому же установкой на соборность и дидактичность. Эта установка в принципе чужда Монтеню, как чуждо ему и самоотождествление с какими-либо устойчивыми социальными образами-масками: “Нужно добросовестно играть свою роль, но при этом не забывать, что это всего- навсего роль, которую нам поручили. Маску и внешний облик нельзя делать сущностью, чужое - своим... Господин мэр и Мишель Монтень никогда не были одним и тем же лицом, и между ними всегда пролегала отчетливо обозначенная граница” (III, XIII). Монтень, таким образом, последовательно противопоставляет социальную “кажимость” человека, воплощенную в его “делах и творениях”, пусть и выдающихся, его внутреннему “бытию”, пусть и скромному.
С другой стороны, в отличие от Руссо, анализ собственного “я” у Монтеня не предполагает и субъективного эгоцентризма. Руссо, желая показать “своим собратьям одного человека во всей правде его природы”, не только настаивал на своей оригинальности (“Осмеливаюсь думать, что я не похож ни на кого на свете. Если я не лучше других, то по крайней мере не такой как они”), но и был убежден, что именно она способна сделать его интересным для окружающих. Для Монтеня же аналитическая интроспекция нужна и возможна лишь постольку, поскольку автор считает себя именно похожим на других: “...все люди - одной породы и все они снабжены в большей или меньшей степени одинаковыми способностями и средствами познания и суждения” (I, XIV); “у каждого человека есть все, что свойственно всему роду людскому” (III, II). Вслушаться в себя нужно затем, чтобы открыть путь к познанию всего человечества, - вот первая черта исследовательского метода Монтеня. При этом, однако, сама напряженность такого вслушивания определяется убеждением автора в том, что ему неведома его собственная личность, а следовательно, и сущность всех прочих людей, которая как раз и должна быть выявлена в процессе написания “Опытов”. Этим объясняется само название книги Монтеня, которая есть не что иное, как множество “опытов”, “экспериментов”, поставленных автором над самим собой.
Монтень не полагается на одну интроспекцию, он жадно вслушивается не только в себя, но и во все множество существующих мнений о человеке, он буквально впитывает в себя мудрость буржуа и крестьян, политических деятелей и военных, поэтов и публицистов, и, конечно, в первую очередь - мудрость древних философов. “Расспрашивать” других, “созерцать свою жизнь в зеркале других жизней” (III, XIII) - такова вторая черта метода Монтеня, чьи книги есть постоянный и напряженный диалог автора со всем человечеством.
мнению (даже своему собственному), отбросив при этом все остальные. Поэтому повествовательный принцип Монтеня заключается не в доктринальном изложении тех или иных учений о человеке (стоических, эпикурейских, скептических и т. п.), а в их оговорочном пересказе: Монтень никогда не отвергает их полностью, но всегда сохраняет по отношению к ним критическую дистанцию. Так, в одном месте он как будто принимает сторону стоиков, когда пишет, что терпеть всяческие лишения - “...спать на голой земле, выносить в полном вооружении полуденный зной...” и т. п. как раз и значит “выказывать то превосходство, которым мы желаем отличаться от низменных натур” (I, XIV), однако в другом говорит прямо противоположное: “Предвосхищать возможные удары судьбы, лишать себя удобств... спать на голых досках... искать страданий...- это чрезмерные проявления добродетели” (I, XXXIX).
Так построена не только вся книга, но и каждая глава, нередко даже - каждый абзац: на любой аргумент Монтень находит контраргумент, на любой пример - контрпример. Постоянно сталкивая между собой различные мнения, Монтень обнажает односторонность каждого из них, отчего вся книга оказывается проникнутой легким духом иронии. Однако, в отличие, например, от Рабле, охотно пользовавшегося тем же приемом, Монтень делает это не затем, чтобы вскрыть жизненную неадекватность подобных мнений, а наоборот, чтобы показать их относительную справедливость, что видно из самого отношения автора “Опытов” к античным философам: “Писания древних... прельщают меня и влекут туда, куда им угодно; тот из них, кому я внимаю в данный момент, всегда кажется мне самым правым: я полагаю, что все они правы по очереди, хотя и противоречат друг другу” (II, XII).
под сомнение автор “Опытов”. При этом Монтень стремится не ускользнуть от ответа, но по возможности примирить и согласовать разные ответы между собой; им движет не эклектизм, но ощущение того, что ни в одну минуту жизни человек не бывает равен самому себе, что под влиянием плоти, расположения духа, воображения, внешних обстоятельств и т. п. он постоянно меняется: “Застенчивость и заносчивость... болтливость и молчаливость, трудолюбие, расслабленность, находчивость, тупоумие, печаль, благодушие, лживость, правдивость... все это я вижу в себе всякий раз, когда поворачиваюсь новой стороной; и всякий, кто изучает себя внимательно, находит в себе такую же нестройность и внутреннее несогласие” (II, XII). Если истина о человеке и существует, то она, по Монтеню, может заключаться только в наиболее полном охвате неустранимого разнообразия человеческой натуры. Для него нет метафизически неизменной “сущности” человека и нет неподвижного психологического единства человеческой личности. Для Монтеня “подлинный” портрет индивида может состоять лишь из “бесконечного множества лиц” (III, XIII). Понятным становится неудержимое стремление автора “Опытов” делать все новые и новые дополнения к своей книге, ибо, вопреки ее формальной законченности, по сути своей она осталась не только незавершенной, но и принципиально незавершимой, ибо и собственное и чужое “я” открылось Монтеню как неисчерпаемое и завораживающее чудо, как тайна, в которую можно вникать до бесконечности.
Вникать, но не углубляться: богатство монтеневского человека имеет “горизонтальное”, а не “вертикальное” измерение. Все разнообразие человеческих лиц располагается у Монтеня в одной-единственной - моральной - плоскости, рационально очерченной и находящейся в светлом поле человеческого сознания. Монтень не знает, более того - сознательно избегает всего, что выходит за круг рационалистически понятой нравственности. Ему неведомы ни бездны человеческой души, которые исследовал Августин, ни экстатические вершины духа, на которые поднимались христианские пророки и святые, ему чуждо напряженно-экзистенциальное переживание бытия, столь свойственное впоследствии, например, Паскалю; он вообще сторонится всего конфликтного и трагического в человеческой жизни. Причина - в своеобразном оптимизме мировосприятия Монтеня, которое представляет собой характерную модификацию ренессансного гуманизма в поздней фазе его развития. Это опять-таки хорошо видно из сопоставления Монтеня с Пико делла Мирандолой. “Если ты увидишь ползущего по земле на животе, ты увидишь не человека, а кустарник, и если ты увидишь кого-либо... охваченного соблазнами раба чувств, ты увидишь не человека, а животное”, - писал Пико. Для Монтеня же человек способен выступить и в своих наиболее благородных и наиболее низменных проявлениях, уподобиться ангелу и животному, но при этом во всех случаях быть именно человеком, которого автор “Опытов” прочными нитями прикрепляет к земле и к земной жизни.
Суть позиции Монтеня в том, чтобы, рассмотрев человека вне божественной поддержки, т. е. “во всем ничтожестве человеческого удела” (II, VI), отказавшись от героизации человеческого рода, не преисполниться презрения к нему, но попытаться открыть “искусство жить достойно” не в экстремальных, а в самых обыденных ситуациях. Искусство это, по Монтеню, заключается в том, чтобы следовать принципу “умеренности”, не возноситься слишком высоко и не падать слишком низко, не привязываться чрезмерно к вещам, к людям и к идеям, “ибо самая великая вещь на свете - уметь быть в своем распоряжении” (I, XXXIX). Это умение как раз и придает человеку новое - по сравнению с классическим Ренессансом - “достоинство”. Оно - не в горделивом самолюбовании ученого гуманиста, вознесшегося над “толпой”, но и не в отчаянном вопрошании или в безнадежном бунте против “человеческого удела”, а в открытом его приятии, в согласии до конца исчерпать и пережить “условия человеческого существования”, потому что “в конечном счете это и есть наше бытие, это и есть наше все” (II, III).
именно позднеренессансного сознания: “героический энтузиазм” и вера в безграничные познавательно-этические возможности человека уступают у него место убеждению в том, что “уловить бытие” столь же невозможно, как и удержать в руке пригоршню воды. С одной стороны, такая позиция приводит Монтеня к искреннему восхищению многообразием человеческой мудрости и человеческих мнений; он любовно перебирает эти мнения, словно жемчуг в шкатулке, никогда не отвергая их полностью, но и не привязываясь к ним до конца. Поэтому скептицизм Монтеня имеет ярко выраженную антидогматическую (в том числе и антицерковную) направленность: он в принципе противостоит любым формам авторитаризма. С другой стороны, однако, такой скептицизм таил в себе серьезную опасность релятивизма, неумение отличить истину от лжи. В этом отношении “Опыты” непосредственно воплощают в себе кризисную ситуацию, в которой оказалась ренессансная культура, подвергшая себя критической рефлексии, но не сумевшая преодолеть своего релятивизма. Попытки такого преодоления относятся уже к постренессансной эпохе.