Стам С.М.: Странная комедия. Читая Данте...
Блаженство Рая.

Научные публикации Саратовского государственного университета имени Н. Г. Чернышевского, 2000

http://www.sgu.ru/faculties/historical/sc.publication/vseob.hist./stran.com

БЛАЖЕНСТВО РАЯ

Рай – едва ли не самая сложная и противоречивая область фантастического запредельного мира. Это обиталище душ, прошедших очищение, обиталище самых совершенных. Но кого встречает Данте в прирайских звездных небесах? Как писал Де Санктис, «райской жизнью наслаждаются души, прошедшие постепенное одухотворение человека». Но ни в Аду, ни в Чистилище никакого одухотворения, духовного возвышения не происходит. Каких же доблестных людей встречает Данте на своем планетарном звездном пути в Эмпирей? Взяты на небо и высоко одобряются души дев, которые ушли в монастыри, но, по воле родителей возвращенные в семьи, стараются сподобитъся возвращения к монашеской жизни, чуждой мирских интересов, – за то и взяты богом на планету Венеру. Вот Данте встречает на той же «звезде» Кунницу де Романо, сестру падуанского тирана Эдзелино IV; она прославилась выдающимся распутством, но перед смертью покаялась и была взята на Небо, на ту же «звезду» любвеобильных. Нравственно и эстетически такие райские персонажи далеко уступают лучшим образам первых двух кантик.

Оказавшись наконец в небесном Раю, Данте полон ликованья:

О радость! О восторг невыразимый!
О жизнь, где все – любовь, и все – покой! (Р., ХХVII, 7-8).

Покой, мир! – то, о чем всегда мечтал Данте.

Вот и Беатриче, увлекая Данте в полет к вершине Рая – в Эмпирей, уверяет:

«Мы вознеслись в чистейший свет небесный,

…где все – любовь,
Любовь к добру, дарящая отраду,
Отраду слаще всех, пьянящих кровь» (Р., ХХХ, 40-42).

Но божественная Беатриче тут же продолжает:

«Здесь райских войск увидишь ты громаду,
И ту, и эту рать; из них одна
Такой, как в день суда, предстанет взгляду» (Р., XXX, 40-40).

Война и суд? Любовь и рать? И это – мир? И это – покой? И это – любовь? Любовь к добру? Чудовищно. Или это – ирония поэта?

Данте недоумевает. Он обращается к блаженной Пиккарде:

Но расскажи: вы все, кто счастлив тут,
Взыскуете ли высшего предела,
Где больший кругозор и дружба ждут?

«Брат нашу волю утолил во всем
Закон любви, лишь то желать велящий,
Что есть у нас, не мысля об ином.

Когда б мы славы восхотели вящей,
Пришлось бы нашу волю разлучить
С верховной волей, нас внизу держащей.
……………………………………………
Ведь тем-то и блаженно наше esse,
Что божья воля руководит им
И наша с нею не в противовесе.

И так как в этом царстве мы стоим
По ступеням, то счастливы народы
И царь, чью волю вольно мы вершим» (Р., III, 70-84).

Легендарный троянец Рифей, сочиненный Вергилием как «правдивейший и правдолюбивейший среди тевкров», а Данте превращенный в христианина за тысячу лет до возникновения христианства, со своей стороны разъясняет поэту принципы райской жизни. Напомним еще раз его слова:

«Мы счастливы неведеньим своим;
Всех наших благ превыше это благо –
Что то, что хочет бог, и мы хотим» (Р., XX, 136-138).

Значит, собственной воли у них нет, и они не чувствуют в ней потребности. И незнание, невежество их вполне удовлетворяет. Нет, такой «идеал» не мог удовлетворить Данте. Его идеал, опирающийся на суверенную волю свободной личности, устремленной к познанию, не мог не «стоять в противовесе» к безусловно подчиняющей себе божьей воле.

Читателю уже ясно, что идеал человека, выработанный автором «Комедии», идеал, устремленный к неустанному познанию, к активной деятельности, к плодотворному творчеству, никоим образом не мог согласоваться с «райским блаженством» рабов божиих.

В Раю личность стерта. Никаких высоких побуждений, никакой воли к свободе, к творчеству, к подвигу. Человеческое начало исчерпано. Рай залит немыслимо красивыми потоками света. Все охвачено волнами, кругами, переливами манящих, сказочно-многоцветных, непрерывно меняющихся полос, колец, радуг. И – потоки сказочной, ласкающей слух переливчатой музыки. Купаясь в этой феерии красок и звуков, непрерывно наслаждаются души блаженных. Этим полон Рай. Непрерывные пляски с постоянными славословиями богу завершают совершенство этой обители блаженства. (Особенно ярко эта фантастическая феерия обрисована в XV песни Рая).

Но людей, их воли, высокой целеустремленности и тем более творчества – нет. Поэтому сказочная феерия Рая остается холодной и пустой.

Любовь в Раю декларируется постоянно, но только как любовь к богу. В этой любви, быть может, слышится благодарность тех, кому удалось попасть в ранг блаженных, но нет тепла, нет горячего душевного порыва, без чего настоящей любви не бывает.

– любовь Данте к Беатриче. Это горячее чувство возникло не в Раю, не в небесах. Оно родилось на Земле и с Земли принесено Данте. А в Раю оно – нежеланная гостья. Ее здесь нужно прятать. И, тем не менее, то и дело она вырывается на поверхность и яркой искрой прорывает холодно-феерический фон, иногда – церковно-политические споры или псевдонаучные схоластические лекции.

И Данте не может удержать излияния своего влюбленного сердца:

Влюбленный дух, который всякий час,
Стремился пламенно к своей богине,
Как никогда ждал взора милых глаз;

Все, чем природа или кисть доныне
Пленяла взор, чтоб уловлять сердца
Иль в смертном теле или на картине,

Казалось бы ничтожным до конца
Пред дивной радостью, что мне блеснула,
Чуть я увидел свет ее лица (Р., XXVII, 88-96; см. также:
Р., XXХI, 14-36).

Такой личной, сердечной любви рай не знает и не чувствует в ней потребности. Она была бы здесь только помехой. Ведь здесь признается одна любовь – к богу. А реализуется она в безусловной покорности да в постоянном славопении.

В Раю апостол Иоанн экзаменует Данте в его любви к богу. Поэт уверяет апостола в этой любви, но это уверение носит умозрительный характер и лишено сколько-нибудь горячего чувства. Это – рассудочное переложение религиозных догматов, лишенное сердечного чувства. Это – холодные декларации, несопоставимые с полными жизни и чувства порывами любви к Беатриче. Когда Иоанн спрашивает поэта, какие побуждения пробудили в нем любовь к богу, Данте отвечает:

…Чрез философские учения
И через то, что свыше внушено,
Я той любви принял напечатленья (Р., ХХVI, 25-28).

Ни слова сердечного, эмоционального восхищения.

В схоластической лекции, преподанной Данте божественной Беатриче, утверждается, что

«…Блаженство возникает
От зрения, не от любви…» (Р., ХХVIII, 109-110).

Действительно, дантовский Рай полон радужных, феерических кругов и переливов. Но не любви. Блаженные души наслаждаются феерическими перелетами, но никаких проявлений любви между ними не наблюдается. Они, видимо, совершенно равнодушны друг к другу, так что признание Беатриче довольно верно выражает «божественное совершенство» Рая. О нравственном сознании – ни слова. Никакой чистоты души блаженных читатель уловить не может. Между ними нет никакого человеческого общения. Проблема познания снята, она им совершенно чужда.

В Эмпирее души блаженных летают и вьются над Райской розой, «где их любви всевечный дом» (Р., XXXI, 12). И далее:


Им улыбалась Красота, дая
Отраду всем, чьи очи к ней взирали (Р., XXXI, 133-135).

Есть некое подобие любви в Раю: благоволение высших и именитых лиц христианского пантеона к рядовым блаженным. Большего они и не желают. Благоволение избранных заменяет любовь. О любви к людям Земли нет и речи.

Не удивительно, что, казалось бы, продолжая восхищаться этой картиной, поэт прерывает свое хваление Рая возгласом:

Трехликий свет, ты, что одной звездой
Им в очи блещешь, умиротворяя,
Склони свой взор над нашею грозой! (Р., ХХХI, 28-30).

Над миром-то гроза. Гроза жадности, зависти, коварства, всевластной несправедливости, раздоров, войн! И феерия Рая начинает меркнуть в глазах поэта.

То я, из тлена в свет небесной славы,
В мир вечности из времени вступив,
Из стен Фьоренцы в мудрый град и здравый,

Какой смущенья испытал прилив!
Душой меж ним и радостью раздвоен,
Я был охотно глух и молчалив (Р., ХХХI, 37-42).

Это «глух» – к такой-то благодати! Какое неприятие и какая смелость! Художник, создавший картину райской идиллии по официальным церковным канонам, не мог примириться с кричащим контрастом, с тем , что одновременно творится на земле. И какое равнодушие этого «царства любви» к самим же себе – равнодушие к той буре (procella), которая бушует на земле! И Данте снова погружается в неустранимую бездну сомнений.

несправедливости. Равнодушный ко всему этому Рай лишается морального оправдания.

В смятении, пытаясь разрешить свои сомнения, Данте ищет глазами Беатриче. Но ее нет. Вместо нее небесными силами поэту послан новый путеводитель – святой старец мистик Бернард Клервоский. Нужно отметить, что облик Бернарда освещен у Данте, по меньшей мере, односторонне. Мистиком он действительно был, но только несведущему мог он показаться тем,

…Кто, окруженный миром зла,
жил, созерцая, в неземном покое (Р., ХХХI, 110-111).

Бернард Клервоский отнюдь не был пассивным созерцателем. Он создал большой, богатый и сильный монашеский Цистерцианский орден, он без внешнего шума вмешивался в дела папства, фактически определял отвод или избрание той или иной личности на римский престол, и он же явился главным гонителем Абеляра, родоначальника рационально-критического направления в средневековой философии. Именно Бернард организовал травлю Абеляра, добился жестокого, бесчеловечного его уничтожения. Только недостаточным знанием истории XII века можно объяснить относящуюся к Бернарду Клервоскому терцину Данте:


Взор и лицо, и он так ласков был,

Вознесшись вместе с Данте на вершину небесного царства – в Эмпирей, Бернард разъясняет поэту, что здесь – «чистейший свет небесный»; здесь на вершине «Белой розы» восседают строго расчлененные по достоинству «Патриции империи небесной» (Р., XXXII, 40-42). (Очевидно, по образу и подобию земному, только доведенному до абсолюта?).

Действительно, в Эмпирее (как рисует его Данте) масса ярчайшего света. В нем купаются, плещутся, взлетают и перелетают в радужных переливах феерии души блаженных. Но любви, любви к добру, любви к человеку нет и там. Парадоксально, но там, где, казалось бы, должна царить высшая духовность, господствует бездуховность. Но, если вдуматься, это вполне понятно: там, где нет деятельности, нет целеустремленной воли, нет жажды познания, ищущей мысли, творческой деятельности, там и для духовности нет необходимой почвы.

«высшее совершенство души» видел в познании и в нем же полагал «наше высшее блаженство». Он едва ли мог верить в блаженство там, где всякому сомнению и всякому познанию поставлен предел.

Где в Раю высокая одухотворенность человека? Ни ярких характеров, ни высоких помыслов, ни возвышающей деятельности. Если даже это только место блаженства, то, при всей фееричности, как бедно и однообразно это блаженство выглядит! Ни произвольных веселых танцев, ни вольных песен, ни радости общения. Ни шуток, ни смеха. Песни строго однообразны: «Осанна» и другие монотонные славословия богу. Никакой творческой инициативы, никаких высоких порывов (что может быть выше высшей вершины блаженства!), никаких нравственных усилий. Для стремлений, исканий, творчества здесь нет места.

Там, где должно царить духовное просветление, нет ни одной фигуры, какая могла бы сравниться с высокой просветленностью и одухотворением Одиссея, упрятанного (богами – Богом) в Ад.

Рай не безмолвен. То и дело его наполняют сладкозвучные песни блаженных, поющих «Славу» отцу и сыну и святому духу. И поэт не мог избежать сладкого очарования этих звуков. Он, напомним, восклицает:

О радость! О восторг невыразимый!
– любовь, и все покой! (Р., ХХVII, 7-8).

А не ирония ли это?

Но на сцену выступает апостол Петр, по преданию, первый глава римской церкви, и предупреждает, что речь его не будет сладкой:

«Все переменит цвет в соборе этом» (Р., ХХVII, 21).

С кипучим негодованием он рассказывает, в какой упадок пришел престол римского понтифика, какие «горы кровавой грязи» возвел на нем папа Бонифаций VIII при поддержке французского короля. От папского престола он переходит к католической церкви в целом. Какой упадок!

«В одежде пастырей – волков грызливых
На всех лугах мы видим средь ягнят» (Р., ХХVII, 55).

Вот вам реальное состояние духовенства, – ведь это говорил сам апостол Петр. И еще – о падении церкви:

«…О доброе начало,
В какой конечный впало ты разврат» (Р., ХХVII, 59-60).

«О божий суд, восстань на нечестивых!» (Р., ХХVII, 57).

Но, быть может, самое примечательное в райской речи апостола – это ее концовка, обращение к Данте, который мы уже имели случай привести в другой связи:

«И ты, мой сын, сойдя к земной судьбе
Под смертным грузом, смелыми устами
» (Р., ХХVII, 64-66).

Эмпирей, вершина божьего могущества, чтобы справиться с позорным разложением церкви, просит помощи у земли, у людей. Кто же кого творит? Кто кем командует? Кто от кого зависит? И вот вам мир и покой во всевластных небесах.

Можно ли сомневаться, что поэту, писавшему эти строки, эти вопросы были ясны, и именно он устами полумифического апостола звал своих современников сделать то, что было не по силам совершить всемогущим силам небесным.

Критика ожиревшей церкви и освящаемого ею порядка проходит красной нитью через райские речи почти всех выдающихся святителей, выступающих в царстве небесном, царстве «любви, покоя и мира». Аналогично завершает свою речь и Петр Дамьяни. И так же в последней строке – почти негодующее требование к богу:

«Терпенье божье, скоро ль час расплаты!» (Р., XXI, 135).

– папы Григория VII!

Но еще примечательнее то, что этот возглас святителя не остается одиноким. На него слетелись толпы блаженных и, окружив оратора, испустили такой громогласный крик, что Данте был оглушен (Р., XXI, 139-142). Так в Раю прогремел возмущенный голос народа (как ни странно звучат эти слова в данном контексте) против ожиревшей церкви, равнодушной к народным страданиям. У Данте даже райские блаженные, знающие только мир, покой и наслаждение феерией сказочных светов, не могли не выразить своего возмущения позорным падением церкви.