Научные публикации Саратовского государственного университета имени Н. Г. Чернышевского, 2000
http://www.sgu.ru/faculties/historical/sc.publication/vseob.hist./stran.com
ЛЮДИ – ЧЕРВИ?
Почти в середине поэмы, в IX песни Чистилища, есть пассаж, на который, как на нелепую корягу в светлом лесу, не может не натолкнуться глаз внимательного читателя. Пассаж невелик, всего три терцины, но требует объяснения. Вот они:
О христиане, гордые сердцами,
Несчастные, чьи тусклые умы
Уводят вас попятными путями!
Вам невдомек, что только черви мы,
В которых зреет мотылек нетленный,
На божий суд взлетающий из тьмы!
Чего возносится ваш дух надменный,
Коль сами вы не разнитесь ничуть
От плоти червяка несовершенной? (Ч., Х, 121-129).
И это писал Данте? Данте, который устами своего любимого героя, бесстрашного Улисса обратился к людям с гордыми словами:
«Вы созданы не для животной доли,
Но к доблести и к знанью рождены» (А., ХХVI, 119-120).
Нет, в приведенных терцинах не язык Данте, это язык аскетического памфлета, сочиненного папой Иннокентием III на пороге XIII века (тогда Иннокентий был еще кардиналом). Памфлет назывался «О презрении к миру, или о ничтожестве человеческого состояния», и в нем автор всеми силами старался доказать, что человек – самое худшее, самое отвратительное существо на земле: все растения и животные приносят что-нибудь полезное, человек же – только отбросы, экскременты. Человек хуже копошащегося в грязи червя. В книжке проповедовался предельный аскетизм, полное самоуничижение.
Не было ничего более чуждого, неприемлемого для Данте, чем самооплевывание человека. В его поэме нет ни самого слова «аскетизм», ни пропаганды «убиения плоти». На страницах «Комедии» этого мы не встретим даже в речах апостолов. Жестоко осуждаются человеческие пороки: жадность, зависть, коварство. Критикуются, обличаются современная церковь, папство, корыстолюбивое духовенство, но не человек вообще. Даже в Аду герой поэмы обнаруживает честных, благородных и доблестных людей. И своей «Комедией» Данте хотел способствовать улучшению жизни на земле. Он любил людей.
Откуда же взялись терцины? Объяснения надо искать в той крайне противоречивой социально-политической и идейной атмосфере, в которой рождалось грандиозное творение Данте, и в тексте самой «Комедии».
«на привале», измотанные Данте и Вергилий увидели, что на них медленно надвигается какая-то необозримая мрачная масса. Оказалось, это грешники; видимо, не убийцы, не злодеи (тем место в Аду!), а просто грешники (ведь не могут же люди быть совсем безгрешными!). И каждый – на спине, на голове нес огромные, тяжеленные камни. Бросить их было нельзя. Смотреть на этих людей было страшно.
Кто легче нес, а кто тяжеле гнёт,
И так, согбенный, двигался по краю;
Но с виду терпеливейший и тот
Как бы взывал в слезах: «Изнемогаю!» (Ч., Х, 136-139).
«Люди с камнями», где мужчины с могучими и красивыми телами гнутся, раздавливаемые непосильно тяжелыми глыбами дикого мрамора, что давят на их головы и плечи. Некоторые пытаются сбросить проклятый камень. Но он уже врос в тело, а то уж и головы не осталось – вместо нее бесформенная глыба дикого камня – Микеланджело прекрасно понял мысль любимого поэта.)
После этой ужасной (поистине адской) сцены в Чистилище (этап «духовного возвышения» в потустороннем мире?), сцены, обнажающей жестокость и бесчеловечность божьего приговора, Данте счел необходимым прибегнуть к беспощадной иронии и поставить те три античеловечные терцины, словно выхваченные из пресловутого «трактата» Иннокентия Ш. Ни одна строка в «Комедии» Данте не позволяет подумать, что эти терцины выражают истинное отношение Данте к человеку. Поэт, вложивший в уста бесстрашного Улисса вдохновенный призыв к людям, никоим образом не мог одновременно проповедовать, что люди – черви.
Но все-таки почему аскетические терцины, унижающие человека, поставлены именно в этой главе поэмы? Порой их толкуют просто как защитительную завесу. Почему же именно здесь – как кол, вбитый посреди чистого поля? Ведь мы только что видели, какое тяжкое, гнетущее впечатление произвели на Данте – героя поэмы неисчислимые толпы грешников, которые по божьему произволу, превыше всяких сил, на плечах, на своих головах волочили неподъемные глыбы дикого камня, изнемогая, сами почти обращаясь в камень. И толпа этих мучеников – людей, сваливаясь без сил, все-таки выполняла жестокий приговор всевышнего. Изнемогали, но не роптали и смиренно продолжали нести божью кару – ведь они только жалкие люди, которые грешны и не смеют перечить божьей воле.
До какой же муки, до какого самоуничижения дошли покорные рабы божии! Или они и впрямь жалкие ничтожества, черви, пригодные только быть раздавленными нелепыми каменьями и отдать богу (а зачем они ему нужны?) свои измученные души и тем выполнить свой долг?
Да, – хочет сказать им возмущенный поэт, – тогда вы не люди, вы – жалкие черви, которых безжалостно топчет божья воля.
«Пир» он писал: «Я осмеливаюсь утверждать, что человеческое благородство, поскольку оно касается множества его плодов, превосходит благородство ангела» (14*). Почему же человеческое благородство выше ангельского? «Поскольку оно касается множества его плодов». Эти слова перечеркивают сказанное Иннокентием Ш. Примечательно: в XV веке гуманист Джаноццо Манетти в знаменитом трактате «О достоинстве и превосходстве человека» так же, только гораздо шире, чем Данте, будет аргументировать высокое достоинство человека прежде всего поразительной изобретательностью его мысли и величием его созидательной деятельности.
И для Манетти его трактат в защиту человека дался нелегко. Нужно представить, насколько сложнее была эта задача для Данте, писавшего на полтора столетия раньше! Он был вынужден пользоваться языком Иннокентия Ш, едва прикрыв его полупрозрачным флером иронии, не будучи уверен, до всех ли эта ирония дойдет. Он жил, мыслил, писал в условиях, о которых сказал очень сдержанно, но достаточно выразительно:
Я был как тот, кто притупляет жало
Не смеет, чтоб оно не раздражало (Р., XXII, 25-27).
14* Данте. Пир. IV, XIX, 6. С. 244.