Научные публикации Саратовского государственного университета имени Н. Г. Чернышевского, 2000
http://www.sgu.ru/faculties/historical/sc.publication/vseob.hist./stran.com
ПРОБЛЕМА ГОРДОСТИ
Гордость не была новым явлением в средневековой Италии. Как дворянская спесь, «право» на самовластье, презрение к простолюдинам – пополанам, заносчивость и презрение вообще к людям не их круга – все это, как дворянская гордыня, было достаточно хорошо известно и ненавидимо в народе. За ней тянулся шлейф ревности, зависти, гибельной вражды, раздоров и локальных войн. «Гордыня» феодальных властителей терзала Италию.
которые прежде владели Флоренцией, но в 1115 году были свергнуты победившей флорентийской коммуной.
Омберто сам дает себе краткую, но выразительную характеристику:
«..... заносчивый и резкий,
Я стал людей так дерзко презирать,
Что сам погиб...
…………………………………………..
Меня, Омберто, гордость удручает
Не одного; она моих родных
Сгубила всех......» (Ч., ХI, 63-69).
Такова дворянская гордыня. Очевидно: здесь словом «гордость» обозначается самомнение, заносчивость, феодальное самовластье, дворянская спесь – все, что лучше обозначается словом «гордыня». Церковь, феодальная по природе, обычно смотрела на это сквозь пальцы. Но напор общественного недовольства, связанного с поднимавшимся освободительным коммунальным движением, заставлял и церковь изменить позицию. Тем более, что эти особенности общественного поведения вызывали и усугубляли зависть, ревность, политические интриги и раздоры.
литературы, которые уже выходили за канонические рамки. Это именовалось недопустимой гордостью в отношении богоустановленного вероучения. И нужно было обладать глубоким знанием жизни и смелостью, чтобы отстоять свои убеждения и свои творения. Да, как мы видим, требовалось много гордости и смелости, чтобы в сложной общественной атмосфере и под недреманным оком церкви, под видом благочестивого путешествия по загробью критически взглянуть на благословляемый церковью земной мир и показать его повседневные язвы.
Не случайно Данте устами своего героя выражает беспокойство, что за его гордость ему тоже после смерти грозит такое же тяжкое наказание с перетаскиванием непосильных камней:
Гораздо большим ужасом смущен
Мой дух пред мукой нижнего обрыва;
Той ношей я заране пригнетен (Ч., ХIII, 136-138).
– гордости поэта и мыслителя. Но на протяжении всей «Комедии» он и не помышляет от нее отречься. Устами наиболее ценимых ушедших людей – и Каччагвиды, и Брунетто Латини (да и не только их) поэт очень высоко оценивает «Комедию» и ее общественное значение. Это наполняет его нескрываемой гордостью. Так раскрывается подлинный Данте. Что же касается тирады об «ужасе» поэта при мысли о грозящем ему после смерти наказании тяжелым камненошением, то, очевидно , нужно еще разобраться, сколько здесь от осторожной самозащиты и сколько от едва закамуфлированной иронии. Тот, кто в том же Чистилище, где нет ни тел, ни питания. заставляет своего героя с изумлением слушать, как некая грешная душа жаловалась на истощение, едва ли мог искренне верить в существование потустороннего мира, сочиненного запуганным религиозным сознанием и живописно изображенного воображением поэта («fantasia») (13*).
Проблема человеческой гордости решается с самого начала поэмы путем (неслыханная гордость!) пересмотра божьих приговоров и вынесения своих, зачастую противоположных; в прославлении великих гордецов Античности, в беседах с Брунетто Латини, Марко Ломбардо, с Каччагвидой; в декларируемом поэтом стремлении к славе. Человеческая гордость поэтом не только не осуждается, она превозносится – более того, она вменяется в нравственные обязанности человека.
И это постулируется с самого начала – там, где во тъме преддверия ада мечутся и стонут души тех, кто при жизни был лишен гордости, жил равнодушно, «меж добром и злом» и не оставил потомкам никакого доброго (иле даже худого) следа. Именно по этой причине упомянутых стадных небокоптителей Данте не пускает не только в Рай , но даже в Ад.
В сущности, вся поэма Данте пронизана новым, гордым самосознанием человека, перечеркивающим краеугольные требования религии – нищеты духа, покорности, духовного рабства. Под видом гордости, осужденной церковью как грех, поэт осуждает жестокость и тиранию. Против них восстает свободная совесть гуманиста.
В Чистилище у Данте возникает разговор со знаменитым в свое время книжным миниатюристом Одеризи из Губбьо. Он был убежден в ненадежности земной славы, в ее изменчивости, ибо она греховна. Данте как будто соглашается:
Смирил мне сердце, сбив нарост желаний (Ч., XI, 118-119).
Данте словно бы сожалеет о своей гордости, готов отказаться от славы. Но сколько раз, и до и после этой встречи, Данте будет высказывать гордое стремление к славе, которое должно быть присуще каждому. Но в том же разговоре с Одеризи автор «Комедии» вложит в уста своего собеседника совсем не покаянные, а очень лестные слова о славе – заветной мечте поэта. В них – понимание Данте неодолимости прогресса в культуре и, более того, пророчество Ренессанса.
Остро ощущая приближение новой культурной эпохи, Данте устами древнеримского поэта Стация (I в. н. э.) с гордостью повторяет известные слова подлинного Вергилия:
«Век обновленья ждет:
» (Ч., XXII, 70-71).
Предчувствие нового духовного подъема у Данте естественно сливается с горячим обращением к античной поэзии и культуре. Так, приступая к третьей кантике своей эпопеи («Рай»), завершающей «священную Комедию», Данте обращается не к богу и святым, а к античному, языческому богу поэзии Аполлону:
О Аполлон, последний труд свершая,
Да буду я твоих исполнен сил,
Как ты велишь, любимый лавр вверяя.
………………………………………..
Я стал бы в сень листвы, тебе желанной,
Чтоб на меня возложен был венец,
Моим предметом и тобой мне данный (Р., I, 13-27).
Поэт признается, что его сердце согрето жаждой лаврового венца – жаждой поэтической славы (см.: Р., I, 33).
– в христианском Раю просить лаврового венца у языческого бога? Отнюдь, Данте прекрасно знал, что христианская церковь отвергает «мирскую славу» как силу, отвлекающую от христианского учения и от послушания богу, а потому и отвергает ее как «грех гордыни». А поэт Данте жаждет именно мирской – поэтической, человеческой славы. Поэтому он должен обратиться к языческому богу древности, покровителю поэзии Аполлону, одобрявшему стремление к славе. Нужно не упускать из виду, что самоутверждение личности в быстро росших городах Италии во второй половине Средневековья закономерно уводило личность из аскетических рамок религии и не могло не привлекать ее к земле и ее радостям и далее – к гуманистическим идеям, находившим дополнительную опору в античной религии, и главном образом в мифологии древних, – и то, и другое было ближе к земле и к людям. Жажда славы начала рассматриваться как явление не только допустимое, но и желательное, похвальное.
Еще более удивительно другое: обращение к языческому богу – и где? – в христианском Раю – не вызывает негодования ни апостола, ни высших вероохранительных сил. Поэта не проклинают, не изгоняют как святотатца. Видимо, наблюдения Данте, новые веяния жизни начали достигать и высот церковной власти: нельзя же лишаться паствы.
Каноническое правоверие вынуждено было осторожно отступать. И пусть Джованни Доминичи и в ХV веке будет проклинать светские книги, великий Данте полтора столетия назад поэтически доказал, что без свободы воли и мысли личности, и тем более личности поэта, без земного, человеческого творчества, без впитывания истинно человеческого, что несет в себе античная культура, невозможен ни новый человек, ни его идеалы, ни подлинное его бессмертие.
Данте первым открыл дверь в полный свежего воздуха мир гуманизма. Не перешагнув через частокол средневековых христианско-церковных взглядов, этого нельзя было сделать.
13* Dante Alighieri. La Divina Commedia. Milano, 1984. Paradiso, canto XXXIII, 142.