Научные публикации Саратовского государственного университета имени Н. Г. Чернышевского, 2000
http://www.sgu.ru/faculties/historical/sc.publication/vseob.hist./stran.com
ТАК ПОЧЕМУ ЖЕ «КОМЕДИЯ»?
В своем поэтическом творении Данте не ослабил (для удобства публики) того нечеловеческого напряжения всех духовных сил, какого потребовало от него его фантастическое, но нравственно тяжелое путешествие по избранному им «потустороннему» миру. Перед читателями он развернул широчайшую панораму «загробья», полную физических и нравственных мук, страдания и сострадания, страха, сомнений, гнева и протеста. Вывел на сцену не только отвратительных злодеев, тиранов, предателей и безропотных «рабов божьих», но и смелых искателей правды, свободы и человеческого достоинства и героически бесстрашных богоборцев. Их не много, но они заслоняют толпу раболепных и блаженных своим безволием. Именно эти герои привлекают внимание и симпатии читателя и пробуждают в нем дух, гордость за человека.
Перед нами прежде всего героическая эпопея, которая не может не потрясти читателя. Такова она по своему дерзкому замыслу, по целой плеяде героических образов и, конечно же, по подлинной героичности ее главного героя – ее автора.
И вместе с тем это эпопея сатирическая – бесстрашное осмеяние «волков грызливых» – лицемерных, жадных и преступных «духовных пастырей» эпохи, именем доброго бога хозяйничавших в «стаде овец». А рядом с ними – вереница современных Данте жадных, лживых, бесчестных светских тиранических правителей Италии, да и всей Европы, – такая широкая, критическая, сатирическая политическая панорама средневековой – феодальной Европы, какой до Данте еще не создавал никто. Вот почему эта фантастическая поэма итальянского поэта XIV века знаменует собой первое и великое торжество рождавшегося литературного реализма – реализма Возрождения.
Но почему все-таки Данте назвал свою грандиозную эпопею «Комедией»? Недоумевали и современники поэта, да и до сих пор многие дантологи (быть может, даже большинство), высоко ценя прославленную поэму Данте, не признают литературной правомерности того названия, которое дал своему детищу поэт. Уже в XVIII веке разгорелись и до сих пор не затихают типологические споры: к какому роду литературы должно отнести произведение великого флорентийца? Проницательный критик Гаспар Гоцци видел в поэме Данте сочетание эпоса, трагедии, сатиры и лирики. Но не находил в ней ничего комического. Только трагедия и сатира! Однако разве сатира не включает в себя иронию, насмешки, даже осмеяния? В XIX веке Гегель видел в поэме Данте эпопею, Шеллинг – беспримерное смешение всех видов литературы. Но никто не видел в поэме ничего комического, и никто из крупных историков и теоретиков литературы не относит к творению Данте понятие комедии. На Валерия Брюсова поэма Данте производила «трагическое впечатление» – и не без основания, но для комедии здесь места не оставалось. Ромен Роллан, боготворивший Данте, одним из первых увидел органическую связь «Божественной комедии» Данте с «Человеческой комедией» Бальзака. Как отмечает М. А. Тахо-Годи, вслед за Данте Бальзак осмелился показать комедию или трагикомедию человеческой жизни (20*).
И в самом деле: провалы и пропасти Ада, полные крови жертв тиранических правителей; другие – полные никогда не оттаивающего льда или вечно пылающего пламени, люди (души), замороженные под коркой льда, души в вечно пылающих саркофагах, души, пронизанные змеями и превращаемые в пепел и вновь превращенные в тела, люди с повернутыми назад головами, шествующие ягодицами вперед. Ужас. И – ни одного комического эпизода. И – не только в Аду. В Чистилище сердце сжимается при воображении толп людей, обязанных постоянно переносить с места на место, на голове и на плечах, огромные, совершенно непосильные для человека камни.
В Раю нет мук, «там только мир, покой и любовь». Но какие гневные, обличительные речи по адресу церкви, папства и мирской неправды! Какие призывы-требования к богу исправить прогнившую церковь, обрушиться на мирскую несправедливость! Обличают известнейшие святые церкви. Их речи подхватывают огромные толпы блаженных, так что Данте, как он пишет, едва не упал и едва не оглох…И – ни йоты смеха.
«высоким» (громоподобным) стилем, – этого, по мнению Данте, у него нет. Значит, не трагедия. Комедия, по классическим принципам, пишется в «низком» (бытовом?) стиле; этого у Данте, правда, тоже не много, почти нет. Поэма написана, по мнению ее автора, в «среднем» стиле, а потому вернее всего отнести поэму к «среднему» стилю, и значит, к комедиям. Не всех это удовлетворило, но ведь у поэмы счастливый, во всяком случае, спокойный конец.
Нам трудно с этим согласиться. Пусть классическую трагедию Нового времени создаст только Шекспир, то, что создал Данте, несомненно, тоже трагедия, трагедия другого типа и масштабности, но трагедия, если угодно – еще более трагическая, чем последующие, классические. 3десъ еще нет глубочайшего психологизма Гамлета, но Данте развернул перед читателями потрясающую картину трагедии европейского человечества, картину, заставляющую мыслить и понять трагизм положения человека в тираническом феодально-церковном обществе и трагизм развития человеческого общества в данную эпоху исторического развития, трагизм совесть раздирающего противоречия между благими «небесными» идеалами любви, братства и гармонии и ужасом «реализации» этих идеалов. Великая заслуга Данте перед человечеством состоит в том, что он показал флорентийцам, итальянцам, всему человечеству, что они живут в Аду.
Беатриче однажды в Раю упрекнула Данте:
«Не на Земле ты, как считал превратно,
Но молния, покинув свой предел,
» (Р., I, 91-93).
Этот упрек – скорее похвала. Данте был глубоко посюсторонним, земным человеком: все, что он узнавал в космических полетах с Беатриче, он примерял к потребностям и нуждам земного человечества.
Тональность заключительных строк всей поэмы:
Здесь изнемог моей фантазии полет,
Но страсть и волю мне уже стремила,
Любовь, что движет солнце и светила (21*) (Р., XXXIII, 142-145),
– может быть определена как сдержанно-мажорная. Поэт осуществил путешествие фантастическое (не только в переносном, но и в прямом смысле). Многому он подивился, многому ужаснулся, в ряде случаев вмешивался в божьи приговоры и кое-что порой весьма существенно исправлял. Но больше страдал. И он возвращается домой, на родину – на Землю, над которой светит солнце, с которой видны и Луна, и бесчисленные звезды. Каждый раз, когда над ним раскрывалось это чудо – безбрежный шатер небес, усеянный неисчислимыми светилами, которые соединил, связал друг с другом в многообразном, но едином и правильном движении некий закон взаимного тяготения, который не назовешь иначе как Законом любви, – душа поэта ликовала.
Как же возликовала она теперь, когда такое трудное путешествие (пусть даже вымышленное) завершилось, когда он снова на родной планете и его разум, и его воля тоже подключены к ритмичному ходу космического движения, называемого Законом любви. (Обратим внимание: при этом – ни одного слова благодарности Всевышнему).
Ну, что ж, вот счастливый конец, и значит, перед нами комедия? Только на первый взгляд. Данте всей душой любил Землю, этот «Милый мир». Но он знал и его изнанку. А его запредельное путешествие еще более обнажило язвы земной жизни. Ведь он и отправился в свое немыслимое путешествие и вернулся из него с тем, чтобы с большей убежденностью сказать людям: так дальше жить нельзя! Значит, на Земле его ждало не безоблачное умиротворение, а горячая идейная борьба, –ведь он же ее и начал своею бесподобной, бурной поэмой. Так что возвращение домой было радостью, но не всеразрешающим счастливым концом. На земле, в родной Флоренции, Данте – «белому гвельфу» – уже давно грозил костер, а Данте – автору «еретической» «Комедии» – после его смерти инквизиция грозила сожжением его бренных останков.
здесь, среди живых, когда, к примеру, соперник мог схватить своего соперника и вместе с детьми и внуками засадить в глухую башню и уморить всех абсолютным голодом – вплоть до людоедства, как это сделал Руджиери, архиепископ пизанский, представитель верхнего слоя церковной иерархии? И подобным преступлениям и злодеяниям не было конца.
Данте знал, что «дружить с правдой» опасно, но дружбе этой он оставался верен. Если живым правду говорить нельзя, так мертвым можно – там хоть второй раз не убьют.
Но дело не только в этом. Как ни странно, из загробья, из царства мертвых, жизнь живых видится гораздо яснее, чем под небом. Как это ни парадоксально, там больше свободы. Нужно только, чтобы чисто было протерто зеркальное стекло между загробьем и жизнью. Ну и, разумеется, чтобы чище была совесть пишущего. И тогда из подземелья живая жизнь видится яснее, просвечивается насквозь. Вот и показывай через это подземное зеркало живым о мертвых – честно, без утайки, без предвзятостей и подправок, на какие живые падки.
В том-то и величие Данте, что он (хоть «во сне») не побоялся спуститься в преисподнюю и оттуда, через зеркальное, правдивое стекло показать от имени мертвых – живым, в каком аду они живут и каковы они сами, птицы высокого полета. Данте понял: чтобы пробудить совесть живых, нужно показать им жизнь мертвых, ушедших, – с помощью волшебного исторического зеркала. Печально, но ведь смешно.
И, наконец, нельзя исключать еще одного и самого смелого, можно сказать, «взрывного» смысла названия, которое дал своей поэме Данте. Как известно, Данте никогда не называл свою комедию божественной, но один раз называет ее «священной комедией». «Священная комедия»? Каково словосочетание?! Разве что-нибудь священное, именующее себя благим, добрым, любвеобильным, может быть смешным? Может быть жестоким, – отвечает Данте своей поэмой, а потому – нелепым, трагически смешным в своих претензиях на высочайшую любовь..
«любвеобильным» слугам господним… Пройдет пять столетий, и на другом историческом этапе, но вращаясь вокруг сходных социальных проблем, мысль гениального Бальзака, боготворившего Данте, потечет сходным (но отнюдь не подражательским) руслом и побудит его объединить группу его лучших романов почти дантовским названием: «Человеческая комедия». (Спор с Данте здесь чисто внешний и лишь кажущийся: в XIX веке «Комедию» Данте все еще называли «Божественной комедией»).
Персонажи Бальзака живут мечтами об обогащении и вступлении в «приличное общество», где они будут приняты как «порядочные» люди, может быть, и как важные персоны, а для этого, сохраняя внешне приличный вид, карабкаются наверх по спинам, а то и по головам нижестоящих и слабых.
И то и другое – трагично. Но разве при этом не смешно? Название «Комедия» напрашивается само собой. Бальзак прекрасно понял Данте и с полным правом воспользовался великолепной литературной находкой старинного флорентийца.
За пятьсот лет многое изменилось до неузнаваемости. Отпала необходимость в фантастических полетах и даже в «странных стихах». Но тайны человеческого сердца, его скрытых страстей и жажды успеха, богатства и власти во что бы то ни стало – не исчезли. И только такой великий человековед, каким был Бальзак, мог раскрыть действие этих тайных пружин человеческой, мещанской, буржуазной души – их величие и их ничтожество, их трагизм и их комизм.
Бальзак подхватил мысль Данте, глубоко раскрыл великий замысел поэта, давшего своей грандиозной, порою – громоподобной поэме скромное, а в сущности проницательнейшее название – «Комедия».
– похитить саркофаг Данте, чтобы сжечь на костре останки этого «еретика». И дважды рыцарские отряды Гвидо Полента (племянника Франчески да Римини) обращали в бегство святых налетчиков и спасали честь Италии, породившей великого Данте.
исследователи, разглядевшие в дантовой поэме сатиру, могли отрицать наличие в ней комизма. Разве настоящая сатира возможна без насмешки, без комизма? Почитайте Ювенала, почитайте Гоголя.
Великий поэт XIV века, не претендуя на «божественность» своего творения, мудро назвал его «Комедией», «Священной комедией». Было от чего злобствовать стражам нерушимой веры. В этом названии сказалось не только тонкое и точное литературное чутье, здесь проявилось бесстрашное свободомыслие Данте.
20* См.: Елина Н. Г. Проблемы художественного своеобразия поэзии Дан-те // Дантовские чтения. 1968. С. 74.; Брюсов В. Я. Данте – путешественник по загро-бью // Там же. С. 229; Тахо-Годи М. А. Ромен Роллан и Данте // Там же. С. 193.
21*Уточнение перевода первой строки терцины С. М. Стама.