Съ конца XV в. культура Италіи начинаетъ оказывать весьма замѣтное вліяніе на европейскую жизнь. Возрожденіе наукъ естественнымъ образомъ должно было возбудить удивленіе къ странѣ, которой выпала на долю завидная роль служить посредницей между античной цивилизаціей и остальнымъ человѣчествомъ. Въ Англіи, Германіи и Франціи вошло въ обычай отправлять молодыхъ людей въ Италію для изученія греческаго языка, преподаваемаго бѣжавшими изъ Константинополя греками, а также для усовершенствованія въ философскихъ и юридическихъ наукахъ. Толпы иностранцевъ всѣхъ національностей посѣщали юридическіе курсы Гварини въ Феррарѣ и тѣснились вокругъ кафедры Помпонадди въ Падуѣ, проводившаго подъ носомъ у инквизиціи свои смѣлые раціоналистическія воззрѣнія. Не менѣе науки привлекала "варваровъ сѣвера" къ униженной чужеземнымъ завоеваніемъ и порабощенной своими домашними тиранами красавицѣ юга роскошная жизнь итальянскихъ городовъ, проникнутая изящнымъ эпикуреизмомъ и самими тонкими умственными наслажденіями. Они падали въ прахъ передъ чудесами искусства и внутренно стыдились, сравнивая свои поросшіе мхомъ угрюмые замки съ граціозными мраморными дворцами Венеціи и Флоренціи. Въ XVI в. Италія играла ту же роль, которая впослѣдствіи была предоставлена Франціи -- она была безапелляціоннымъ судьей въ дѣлѣ моды и вкуса и идеаломъ всѣхъ европейскихъ госусарствъ. Государи Франціи и Англіи считали за особенную честь оказывать гостепріимство итальянскимъ художникамъ и ученымъ, которымъ по чему бы то ни было приходилось покинуть родину. При дворѣ Франциска I жили архитекторъ Виньоле, скульпторъ Бенвенуто Челлини и живописецъ Приматиче, украсившій Фонтенебло произведеніями своей игривой и фантастической кисти. Но можетъ быть нигдѣ, не исключая и самой Франціи, итальянская культура не находила такихъ восторженныхъ поклонниковъ, какъ въ далекой и туманной Англіи. Для огромнаго большинства людей сколько нибудь образованныхъ слово итальянскій было синонимомъ изящнаго, утонченнаго, классическаго. Итальянскій врачъ Джироламо Кардано, посѣтившій Англію въ 1552, свидѣтельствуетъ, что пристрастіе англичанъ ко всему итальянскому доходило до смѣшнаго. "Англичане, говоритъ онъ, подражаютъ намъ даже въ одеждѣ; они гордятся тѣмъ, что хоть въ этомъ отношеніи могутъ приблизиться къ намъ, и потому стараются изо всѣхъ силъ усвоить себѣ наши манеры и покрой платья. Справедливо, что всѣ европейскіе варвары любятъ итальянцевъ болѣе нежели какой нибудь другой народъ въ Европѣ" 155). Называя европейцевъ варварами, Кардано впрочемъ настолько скроменъ, что не считаетъ любовь ихъ къ своимъ соотечественникамъ законной данью дикаря представителю высшей культуры и, недоумѣвая, чѣмъ объяснить ее, приписываетъ ее тому, что иностранцы вообще плохо знаютъ итальянцевъ и не подозрѣваютъ всей ихъ нравственной гнусности. Впрочемъ, на этотъ счетъ Кардано жестоко ошибался, по крайней мѣрѣ относительно англичанъ. Мы знаемъ не мало примѣровъ, что англичане, отправлявшіеся въ Италію съ самыми радужными мечтами, съ самыми идеальными представленіями о классической странѣ науки и искусства, возвращались оттуда глубоко разочарованные и жизнью и людьми. Отъ ихъ проницательнаго взора не ускользнуло, что подъ блестящей внѣшностью итальянской культуры таился. червь разложенія. Темныя стороны итальянской жизни -- отсутствіе твердыхъ нравственныхъ убѣжденій и религіознаго чувства, платонизмъ на языкѣ и развратъ въ сердцѣ -- не искупались въ ихъ глазахъ никакими утонченностями цивилизаціи, никакими чудесами искусства. Роджеръ Ашэмъ, сколько извѣстно, первый сталъ предостерегать своихъ соотечественниковъ противъ путешествій въ Италію, увѣряя, что при настоящихъ обстоятельствахъ, это путешествіе не принесетъ ничего кромѣ вреда. "Италія, писалъ онъ около 1570 г. не та теперь, что была прежде; пороки заступили мѣсто ея прежнихъ доблестей; пороки причиной того, что она теперь рабствуетъ тѣмъ народамъ, которые прежде служили ей, а потому молодымъ людямъ нечего ѣхать туда учиться мудрости и добрымъ нравамъ" 156). Другой, столь же наблюдательный путешественникъ, сэръ Филиппъ Сидней, хотя и не раздѣляетъ вполнѣ воззрѣній Ашэма на нравственный характеръ итальянцевъ, но за то относится весьма критически къ итальянской наукѣ и находитъ, что между итальянскими учеными рѣдко можно встрѣтить людей, которые, обладая солидными познаніями, не прибѣгали бы къ фразѣ и софизмамъ, такъ что иностранецъ, вращаясь между ними, можетъ пріобрѣсть болѣе ложныхъ понятій о вещахъ, чѣмъ гдѣ бы то ни было въ другомъ мѣстѣ 157).
Едва ли нужно говорить, что совѣты Ашэма, Сиднея и другихъ ригористовъ были гласомъ вопіющаго въ пустынѣ. Потокъ общественныхъ симпатій, направленный въ одну сторону силой историческихъ обстоятельствъ, не могъ измѣнить своего теченія. Англійское юношество по прежнему стремилось въ Италію и, усвоивъ себѣ эпикурейскій взглядъ на жизнь и утонченныя манеры тамошнихъ денди, съ легкой примѣсью скептицизма и модной разочарованности, чувствовало себя не дома, среди родной обстановки, смотрѣло съ пренебреженіемъ на наивную грубость саксонскихъ нравовъ -- черта, подмѣченная Шекспиромъ и осмѣянная имъ устами остроумной Розалинды 158). При дворѣ по прежнему продолжалъ господствовать модный жаргонъ, испещренный итальянскими concetti, антитезами и миѳологическими намеками, предназначенными свидѣтельствовать объ учености собесѣдниковъ. Придворные Елисаветы изъ всѣхъ силъ старались совмѣстить въ своихъ особахъ всѣ тѣ качества, которыя знаменитый авторъ Il libro del Cortegiano считалъ необходимой принадлежностью придворнаго кавалера 159). Знакомство съ итальянскимъ языкомъ и литературой было сильно распространено при дворѣ и въ высшихъ сферахъ общества, и Джордано Бруно пріятно изумился, услышавши свой родной языкъ въ устахъ королевы и ея приближенныхъ 160). Рядомъ съ этимъ непосредственнымъ, такъ сказать, соціальнымъ вліяніемъ Италіи шло другое -- литературное, проникавшее гораздо глубже во всѣ слои общества. Итальянскія воззрѣнія распространялись въ англійскомъ обществѣ, благодаря обширной литературѣ переводовъ итальянскихъ поэтовъ и новеллистовъ, которая, по свидѣтельству современника, ежегодно увеличивалась новыми вкладами 161).
Такимъ образомъ, благодаря вліянію литературы съ одной стороны и соціальному вліянію, проникавшему путемъ двора и салоновъ, съ другой; къ англійскому языку былъ мало по малу привитъ искусственный складъ рѣчи, преобладаніе формы надъ содержаніемъ, погоня за стиллистическими эффектами, словомъ, всѣ недостатки, господствовавшіе тогда въ итальянской жизни и литературѣ 162); а изъ этого слѣдуетъ, что нѣтъ ничего ошибочнѣе мнѣнія, будто Лилли былъ изобрѣтателемъ того цвѣтистаго, манернаго, уснащеннаго аллегоріями, сравненіями, антитезами и другими риторическими побрякушками стиля, который отъ имени главнаго героя его романа получилъ названіе эвфуизма 163).
ѣтъ до Шекспира, воспитывался въ Оксфордѣ, гдѣ въ 1575 г. получилъ степень магистра искусствъ (Master of Arts). Подобно Гейвуду, онъ еще на школьной скамьѣ выказалъ любовь къ поэзіи, веселый и остроумный складъ ума и рѣшительное нерасположеніе къ господствовавшей тогда схоластической методѣ преподаванія. Впослѣдствіи при всякомъ удобномъ случаѣ онъ издѣвался надъ схоластической логикой и ея обветшалымъ орудіемъ -- силлогизмомъ. Покровительство Борлея открыло ему доступъ въ высшее общество столицы и даже ко двору. Передъ талантливымъ и честолюбивымъ юношей открылась широкая дорога, ведущая къ почестямъ и богатству. Нужно было только обратить на себя вниманіе Елисаветы,-- и тогда карьера его навѣрное обезпечена. И вотъ, едва достигши двадцатипятилѣтняго возраста, Лилли дебютируетъ романомъ Эвфуэсъ или Анатомія Остроумія (1579 г.), сразу доставившимъ ему громкую извѣстность въ литературѣ 164). Впрочемъ, успѣхомъ своимъ Лилли былъ обязанъ не столько художественнымъ достоинствамъ своего произведенія, сколько тому, что Лилли въ немъ возвелъ въ перлъ созданія изысканный, приторно-манерный складъ рѣчи, бывшій въ модѣ въ тогдашнихъ салонахъ. Еще не успѣли утихнуть толки, возбужденные первой частью романа, какъ появилась вторая (1580 г.), гдѣ между прочимъ находится описаніе Англіи и двора Елисаветы. Высшее общество пришло въ восторгъ отъ льстиваго зеркала, преподнесеннаго ему здѣсь рукою Лилли и осыпало молодаго автора похвалами и поощреніями. Лилли былъ оставленъ при дворѣ въ качествѣ драматурга; обязанностью его было ежегодно сочинять пьесы для придворныхъ спектаклей и завѣдывать ихъ постановкой. Хотя эта должность не давала ему обезпеченнаго положенія, но Лилли все таки рѣшился принять ее, въ надеждѣ, что рано или поздно труды его будутъ оцѣнены королевой и что въ далекомъ будущемъ онъ получитъ косвеннымъ образомъ обѣщанное ему мѣсто Master'а of the Revels, которое обезпечитъ его на всю жизнь. Но Лилли жестоко обманулся въ своихъ разсчетахъ. Десять лѣтъ трудился онъ, ежедневно жертвуя своей нравственной и художественной самостоятельностью и получая самое скудное вознагражденіе, а желанное мѣсто было также далеко отъ него, какъ и въ первый день службы. Положеніе его было тѣмъ болѣе непріятно, что, разставшись съ Борлеемъ, при особѣ котораго онъ нѣкоторое время занималъ должность домашняго секретаря, онъ окончательно лишился всякихъ средствъ къ жизни. Тогда, утомившись безплодными ожиданіями, онъ рѣшился, наконецъ, самъ напомнить о себѣ королевѣ. До насъ дошли два собственноручныхъ письма Лилли въ Елисаветѣ. Въ первомъ изъ нихъ онъ жалуется на несправедливость судьбы по отношенію къ себѣ и проситъ королеву отпустить его въ деревню, гдѣ бы онъ могъ въ своемъ, крытомъ соломой, коттэджѣ писать уже не комедіи, а развѣ молитвы за ея счастливую и долгую жизнь и раскаяваться, что такъ долго разыгрывалъ роль дурака. Зная характеръ Елисаветы, мы имѣемъ полное право предположить, что тонкая иронія, которой проникнуто заключеніе письма, не могла ей понравиться; по крайней мѣрѣ просьба Лилли не была уважена, и положеніе его ни на волосъ не измѣнилось къ лучшему. Прождавъ еще три года, Лилли написалъ новое письмо, полное еще болѣе горькихъ жалобъ на судьбу. "Тринадцать лѣтъ я состою на службѣ у В. В., но не выслужилъ ничего. Двадцать друзей, которые хотя и увѣряютъ меня въ своей вѣрности, но весьма медленны на услугу. Тысяча надеждъ -- и ничего; сотня обѣщаній -- и въ концѣ концовъ тоже ничего. Такимъ образомъ если сложить вмѣстѣ друзей, надежды, обѣщанія и потраченное время,-- въ результатѣ окажется нуль. За то покрайней мѣрѣ моя послѣдняя воля будетъ не долга: я завѣщаю моимъ кредиторамъ -- терпѣніе; безконечную скорбь -- друзьямъ и моему семейству -- безпорочную нищету" 165). Должно полагать, что и это письмо не произвело никакихъ счастливыхъ перемѣнъ въ судьбѣ Лилли, потому что онъ въ скоромъ времени оставилъ дворъ навсегда и жилъ въ неизвѣстности до самой смерти своей, послѣдовавшей въ 1606 г.
ѣть въ виду то несамостоятельное положеніе, которое занималъ при дворѣ ихъ авторъ. Хотя, при отношеніяхъ существовавшихъ между придворной и народной сценой въ Англіи, переходъ пьесы съ одной сцены на другую былъ дѣломъ весьма обыкновеннымъ, все-таки однакожъ не нужно забывать, что драмы Лилли въ большей части случаевъ были ничто иное какъ pieces d'occasion, первоначально назначенныя для придворныхъ спектаклей. Уже изъ одного этого обстоятельства намъ объясняются не только сюжеты нѣкоторыхъ комедій Лилли, но и самый способъ ихъ обработки. Лилли не принадлежалъ къ числу тѣхъ могучихъ и властительныхъ талантовъ, которые невольно увлекаютъ зрителей въ идеальный міръ, созданный ихъ фантазіей; ему оставалось почтительно слѣдовать за своей аудиторіей, приноравливаясь къ ея вкусамъ и льстя ея симпатіямъ. Притомъ же и тлетворное вліяніе придворной атмосферы, гдѣ все дышало лестью и раболѣпствомъ, могло еще болѣе способствовать тому, чтобы убить въ немъ всякую смѣлость мысли и самостоятельность взгляда. Лилли находился въ незавидномъ и унизительномъ положеніи наемнаго поэта, которому благосклонная улыбка мецената замѣняетъ внутреннее довольство художника своимъ произведеніемъ. Въ эпилогѣ къ одной изъ своихъ лучшихъ пьесъ 166), представленной въ присутствіи Елисаветы и всего двора, Лилли не усомнился сказать, что одобреніе королевы есть въ его глазахъ единственное мѣрило достоинства его произведеній. "Мы сами не можемъ судить, (сказалъ онъ, обращаясь къ Елисаветѣ), что такое нашъ трудъ -- кусокъ желѣза или слитокъ золота? Вашему величеству предстоитъ рѣшить, куда онъ годится -- на кузницу или на монетный дворъ? Ибо такъ какъ ничто не можетъ быть названо бѣлымъ до тѣхъ поръ, пока существо, его сотворившее, не признаетъ его такимъ, такъ точно и наше произведеніе не можетъ почесться хорошимъ во мнѣніи другихъ, пока его достоинства не будутъ признаны нами самими. Что же до насъ, то мы похожи на воскъ, изъ котораго ваше величество можете лѣпить голубей или коршуновъ, розу или крапиву, лавръ для побѣднаго вѣнка или бузину для немилости" 167).
Раболѣпный тонъ этихъ словъ непривычно звучитъ въ ушахъ современнаго читателя и бросаетъ тѣнь на характеръ произносившаго ихъ, но мы погрѣшили бы противъ истины, еслибы стали прилагать къ прошедшему современную нравственную мѣрку. Въ тѣ времена такой способъ обращенія къ царственнымъ особамъ былъ не только вполнѣ обыкновеннымъ, но даже обязательнымъ. Чувство собственнаго достоинства -- какъ и всякое другое чувство -- имѣетъ свою исторію и свои эпохи развитія. То, что насъ справедливымъ образомъ возмутило бы въ писателѣ нашего времени, призваннаго служить общественнымъ интересамъ, является вполнѣ понятнымъ и даже извинительнымъ въ драматургѣ XVI в., когда литература только что начинала становиться на свои собственныя ноги и нерѣдко принуждена была питаться крупицами, падавшими ей съ трапезы знатныхъ. Конечно, и тогда были люди, сознававшіе высокое значеніе писателя, цѣнившіе свою нравственную независимость выше всѣхъ земныхъ благъ 168), но число такихъ личностей было весьма незначительно и ихъ нельзя принимать въ разсчетъ при оцѣнкѣ общаго положенія литературы въ данный періодъ. Лессингъ въ одномъ мѣстѣ высказалъ глубокую мысль, что нравственный характеръ человѣка портится не только въ обществѣ людей, стоящихъ ниже его по умственному и нравственному развитію, но даже въ средѣ личностей совершенно ему ровныхъ. Для того, чтобы идти впередъ и не изнемочь въ жизненной борьбѣ, человѣку нужно опираться на сочувствіе людей, жизнь которыхъ могла бы ему въ тоже время служить нравственнымъ примѣромъ, общество которыхъ невольно заставляло бы его пристально слѣдить за собой и, такъ сказать, нравственно охорашиваться. Лилли же пришлось жить въ растлѣнной атмосферѣ придворныхъ интригъ, гдѣ успѣхъ освящалъ всякое темное дѣло, гдѣ раболѣпство было возведено въ систему, а нравственная независимость считалась чуть ли не преступленіемъ. Если такіе гордые, вполнѣ обезпеченные и независимые люди, какъ Сидней, Эссексъ, Рэлей, на каждомъ шагу самымъ безсовѣстнымъ образомъ льстили Елисаветѣ, то могъ ли иначе поступать бѣдный поставщикъ пьесъ для придворныхъ спектаклей, сынъ плебея (plebei filius -- такъ онъ названъ въ спискахъ студентовъ оксфордскаго университета) Джонъ Лилли? Гдѣ онъ могъ найдти образцы для подражанія, когда вокругъ него все лгало, льстило и угодничало?
Первымъ дебютомъ Лилли на поприщѣ придворной драматургіи была комедія Женщина на лунѣ (The Woman in the Moon), родъ драматической пасторали, многочисленные образцы которой могла представить автору современная итальянская литература 169). Сюжетомъ своей пьесы Лилли избралъ исторію первой женщины, Евы классическаго міра -- Пандоры, а мѣстомъ дѣйствія -- Утопію, идеальную страну всеобщаго равенства и благополучія, воспѣтую Томасомъ Моромъ. Жители этой счастливой страны, пастухи, пользовались всѣми благами міра, но имъ не доставало того, что дѣлаетъ жизнь всего милѣе и краше, словомъ, имъ не доставало -- женщины. И вотъ, по усиленной просьбѣ пастуховъ, Природа одушевляетъ статую Пандоры и надѣляетъ ее всѣми физическими и нравственными совершенствами. Къ несчастію, именно эти самыя совершенства возбуждаютъ зависть другихъ планетъ, которыя рѣшаются испортить дѣло Природы, вселивъ въ душу Пандоры разныя дурныя страсти. Подъ вліяніемъ Сатурна она дѣлается злой и своенравной и гонитъ прочь пастуховъ, пришедшихъ выразить ей свои восторги. Затѣмъ Юпитеръ наполняетъ сердце Пандоры ненасытной жаждой власти и могущества, которая не можетъ найдти себѣ удовлетворенія въ скромномъ быту пастуховъ и требуетъ лести и безусловнаго послушанія. Добрые пастухи, не зная, какая изъ планетъ владѣетъ въ данную минуту сердцемъ Пандоры, постоянно попадаютъ въ просакъ. Одинъ разъ, находясь въ воинственномъ настроеніи, навѣянномъ ей Марсомъ, Пандора не только гонитъ пастуховъ прочь отъ себя, но даже одного изъ нихъ, Стезіаса, жестоко ранитъ копьемъ. Впослѣдствіи, конечно, находясь видѣ вліяніемъ кроткихъ и живительныхъ лучей Солнца, она горько раскаявается въ своей жестокости, проситъ прощенія у оскорбленныхъ ею пастуховъ, а наиболѣе пострадавшаго за свою преданность къ ней, Стезіаса, даже избираетъ себѣ въ мужья. Стезіасъ уходитъ въ восторгѣ, чтобы сдѣлать необходимыя приготовленія съ свадьбѣ, но въ это время наступаетъ очередь Венеры, и Пандора вдругъ мѣняетъ свой характеръ и дѣлается влюбчивой, вѣтренной и сладострастной. Не довольствуясь четырьмя пастухами, которымъ она поочередно объясняется въ любви, она обращаетъ вниманіе на своего слугу Гунофила, находя его на этотъ разъ необыкновенно красивымъ юношей.
ѣлить рану Стезіаса.
Пандора. Милый Гунофилъ, подай мнѣ эти травы. Скажи мнѣ, гдѣ ты ихъ нарвалъ, милый мальчикъ?
Пандора. Я боюсь, что Купидонъ бродитъ по этимъ лугамъ. Мнѣ кажется, что я видѣла его страшную голову между листьевъ.
ѣлъ его лукъ и золотой колчанъ.
Пандора. Хотя ты меня морочишь, но я вижу въ этомъ доброе предвѣщаніе. Твои травы произвели удивительное дѣйствіе. Не происходить-ли, чего добраго, ихъ цѣлебная сила отъ твоихъ рукъ? Покажи мнѣ твои руки, мой прекрасный мальчикъ.
Гунофилъ. Очень можетъ быть, что и такъ, ибо я уже давно не мылъ ихъ.
ѣжные пальцы могутъ быть развѣ только у юпитерова Ганимеда. Гунофилъ, я умираю отъ любви къ тебѣ.
ѣ?
Пандора. Я томлюсь, я изнываю по тебѣ, милый юноша. Полюби меня.
Гунофилъ. Нѣтъ ужъ лучше вы изнывайте, нежели мнѣ быть битымъ. Простите меня; я не смѣю васъ любить, потому что вы принадлежите моему господину.
Пандора. Я тебя скрою въ лѣсу и никто не будетъ знать о твоемъ существованіи.
Пандора. Тогда я скажу, что ты лѣсной сатиръ.
Гунофилъ. Но вѣдь сатиръ долженъ быть съ рогами.
Пандора. О на этотъ счетъ не безпокояся. Я тебѣ подарю рога Стезіаса.
ѣ извѣстно, у Стезіаса нѣтъ роговъ.
ѣтъ, но онъ охъ будетъ имѣть и очень скоро.
Гунофилъ. Вы правы, и въ такомъ случаѣ я вашъ 170).
Любовныя шашни не прошли бы Пандорѣ даромъ, еслибъ она во время не подпала вліянію Меркурія, который надѣлилъ ее свойственными ему хитростью и коварствомъ. Съ помощью этихъ драгоцѣнныхъ качествъ она легко дурачитъ влюбленнаго Стезіаса, надъ слѣпотой котораго уже стали подсмѣиваться прочіе пастухи. Она клянется въ своей невинности и увѣряетъ Стезіаса, что именно за свою вѣрность къ нему, она терпитъ такія несправедливыя нареканія. Чтобъ окончательно убѣдить мужа въ своей правотѣ и въ коварствѣ его друзей, Пандора, съ согласія Стезіаса, одновременно назначаетъ всѣмъ имъ свиданіе, на которое вмѣсто нея приходитъ, переодѣтый въ женское платье, Стезіасъ и угощаетъ пастуховъ палкой. Но этимъ еще не кончаются всѣ метаморфозы, претерпѣваемыя Пандорою подъ вліяніемъ враждебныхъ ей планетъ. Въ пятомъ актѣ она подпадаетъ подъ вліяніе Луны и изъ хитрой и коварной дѣлается лѣнивой, безпечной и причудливой. Она бѣжитъ съ Гунофиломъ изъ дома Стезіаса, но Гунофилъ ей скоро надоѣдаетъ, и она не знаетъ, какъ отъ него избавиться. Ей приходятъ въ голову самыя дикія фантазіи, самыя неисполнимыя и капризныя желанія; напр. ей вдругъ хочется имѣть платье изъ дубовыхъ листьевъ, а вѣеръ изъ утренней росы и т. п. и въ довершеніе всего на нее нападаетъ такая безпечность, что въ виду угрожающей погони, не обращая вниманія на просьбы Гунофила, она преспокойно заваливается спать. Дѣйствительно, вскорѣ настигаетъ бѣглецовъ Стезіасъ. Въ припадкѣ гнѣва и отчаянія онъ хочетъ сперва убить Пандору и Гунофила, а потомъ и самого себя; но въ это время входятъ всѣ семь планетъ. При ихъ появленіи Пандора просыпается какъ бы отъ глубокаго сна и тотчасъ приходитъ въ себя. Планеты хотятъ возвратить Пандору Стезіасу, но тотъ отъ нея отказывается. Тогда Природа предлагаетъ Пандорѣ выбрать своимъ мѣстопребываніемъ одну изъ планетъ. Всѣ планеты поочередно просятъ ее поселиться у нихъ, но Пандора останавливаетъ свой выборъ на Цинтіи или Лунѣ. Стезіасу же, въ наказаніе за его жестокосердіе, природа велитъ быть на вѣчныя времена послушнымъ вассаломъ Пандоры. Пьеса оканчивается заключительной рѣчью Природы, выдающею тайную мысль автора -- написать злую сатиру на женщинъ вообще, потому что Пандора, въ качествѣ первой женщины, совмѣщающей въ своемъ характерѣ всѣ женскія слабости и недостатки, можетъ быть названа типической представительницей своего пола. Обращаясь къ своей любимицѣ, природа даетъ ей на прощаніе такой совѣтъ: "Теперь, Пандора, царствуй въ лонѣ прекрасной Цинтіи и сдѣлай луну также непостоянной, какъ ты сана. Распоряжайся замужествомъ женщины и ихъ родами; да будутъ всѣ женщины капризны какъ дѣти, непостоянны въ своихъ привязанностяхъ, причудливы въ своихъ желаніяхъ; пусть онѣ вѣчно требуютъ новыхъ бездѣлушекъ и совершенно сходятъ съ ума, если имъ не удается поставить на своемъ".
ѣ Елисаветы сатирой на женщинъ была самой несчастной мыслью, которая когда либо приходила въ голову придворнаго драматурга. Но безтактность Лилли этимъ не ограничилась. Какъ бы желая еще болѣе усугубить ее, онъ заставилъ Пандору избрать своимъ мѣстопребываніемъ Луну или Цинтію -- имя, подъ которымъ въ поэтическихь произведеніяхъ того времени прославлялась сама Елисавета 171). Эта колоссальная безтактность едва-ли могла быть совершенно искуплена потоками лести и вѣрноподданническихъ изліяній, которыми полны послѣдующія пьесы Лилли, и кто знаетъ, не въ ней-ли нужно искать причину всѣхъ неудачъ и разочарованій, преслѣдовавшихъ Лилли во все время его служенія при дворѣ? 172) Что при дворѣ нашлись люди, которые не задумались истолковать новую пьесу, даже рискуя погубить ея автора, въ смыслѣ дерзкой насмѣшки, брошенной публично въ лицо королевы -- въ этомъ, кажется, не можетъ быть сомнѣнія. Лилли былъ рекомендованъ Борлеемъ, стало быть насолить ему значило косвеннымъ образомъ насолить его покровителю, а Борлей, какъ человѣкъ, пользовавшійся большимъ довѣріемъ Елисаветы, имѣлъ много враговъ при дворѣ. Если мы не ошибаемся, на возможность подобной инсинуаціи намекаетъ весьма прозрачно самъ Лилли въ прологѣ къ одной изъ своихъ пьесъ, написанныхъ вскорѣ, а можетъ быть даже непосредственно вслѣдъ за Женщиной на Лунѣ 173). "Въ древнія времена, сказалъ онъ обращаясь къ Елисаветѣ, присутствовавшей при представленіи, было запрещено спорить о Химерѣ, такъ какъ ее считали вымысломъ; мы надѣемся, что и въ наше время никому не придетъ въ голову примѣнять содержаніе нашей пьесы къ какимъ нибудь личностямъ или событіямъ (apply pastimes), потому что оно есть плодъ нашей фантазіи", а въ эпилогѣ къ той же пьесѣ, Лилли даже прямо прибѣгаетъ подъ покровительство королевы и проситъ защитить его отъ злонамѣренныхъ лицъ, хотѣвшихъ застращать его своими угрозами. Приводя эти факты въ связь съ послѣдующими неудачами Лилли на поприщѣ придворнаго драматурга, мы считаемъ себя въ правѣ сдѣлать заключеніе, что Женщина на Лунѣ породила при дворѣ самые разнообразные толки и примѣненія, и что эти толки, возбудивъ въ сердцѣ Елисаветы неудовольствіе противъ автора, были одной изъ главныхъ помѣхъ къ возвышенію его при дворѣ.
Въ драматическомъ отношеніи Женщина на Лунѣ стоитъ далеко ниже другихъ произведеній Лилли. За исключеніемъ нѣсколькихъ, мастерски веденныхъ сценъ (одна изъ нихъ была приведена нами въ переводѣ), вся пьеса есть сплошная драматическая ошибка; дѣйствіе ея тянется вяло и монотонно, характеры лишены всякой индивидуальной окраски. Причина этого, кромѣ неопытности начинающаго автора, заключается въ самихъ свойствахъ сюжета, который не имѣетъ въ себѣ ничего драматическаго и скорѣе годенъ для анекдота или сказки, чѣмъ для драмы. Во всей пьесѣ нѣтъ ни одного хорошо обрисованнаго характера; пастухи, какъ двѣ капли воды, похожи другъ на друга, а героиня напоминаетъ маріонетку, не имѣющую ни своей воли, ни своей опредѣленной нравственной физіономіи и приводимую въ движеніе посторонней силой. При такой поразительной недраматичности содержанія искусство автора могло только проявиться въ характеристикѣ непроизвольныхъ душевныхъ состояній, переживаемыхъ Пандорой подъ неотразимымъ вліяніемъ враждебныхъ ей свѣтилъ. И въ этомъ отношеніи нельзя не отдать должнаго наблюдательности автора, умѣвшаго найти для всякой страсти соотвѣтственное ей выраженіе. Что до языка, то, благодаря стихотворному размѣру, которымъ написана пьеса, мы встрѣчаемъ въ ней гораздо меньше эвфуизмовъ, чѣмъ въ другихъ произведеніяхъ того же автора, написанныхъ прозой.
ѣ разборъ другихъ пасторалей Лилли, написанныхъ въ томъ же стилѣ 174) и потому неимѣющихъ большаго значенія въ исторіи англійской драмы, мы перейдемъ къ разсмотрѣнію произведенія, которое, какъ по законченности дѣйствія, такъ и по мастерскому изображенію нѣкоторыхъ характеровъ, представляетъ собой значительный шагъ впередъ въ области драматическаго искусства; мы разумѣемъ комедію Александръ и Кампаспа, игранную въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ сначала на придворной, а потомъ на народной сценѣ и вышедшую въ свѣтъ въ 1584 г. Изъ фантастическаго міра своихъ пасторалей, гдѣ дѣйствуютъ злыя волшебницы и благодѣтельныя богини, гдѣ феи пляшутъ на зеленыхъ лугахъ при серебристомъ свѣтѣ луни, а хоры рѣзвыхъ эльфовъ поютъ свои пѣсни въ розовомъ сумракѣ утренней зари, Лилли спускается въ сферу исторической дѣйствительности, заимствуя существеннѣйшій мотивъ своей пьесы изъ разсказа о великодушіи Александра Македонскаго, сообщаемаго Плиніемъ (Natur. Hist. Liber XXXV, cap, 12). Сцена дѣйствія находится въ Аѳинахъ, куда только что возвратился послѣ взятія Ѳивъ побѣдоносный Александръ съ богатой добычей и плѣнными. При раздѣлѣ плѣнныхъ, на долю Александра выпали двѣ дѣвушки -- Тимоклея и Кампаспа. Красота послѣдней, соединенная съ чувствомъ собственнаго достоинства и скромностью, производитъ глубокое впечатлѣніе на юнаго героя. Онъ сознается въ своей любви Гефестіону, который въ длинной рѣчи, составленной изъ самихъ чистыхъ эвфуизмовъ, тщетно, силится доказать несоотвѣтственность любви къ простой дѣвушкѣ и при томъ плѣнницѣ съ царственнымъ происхожденіемъ Александра. "Положимъ, говоритъ онъ, что Кампаспа обладаетъ всѣми небесными дарами, но развѣ она не изъ тѣла и крови? Ты, Александръ, который хочешь быть земнымъ богомъ, показалъ себя хуже простаго смертнаго, потому что позволилъ обвести себя женщинѣ, существу, которое умѣетъ заплакать во время, которой мягкія слова (words) ранятъ сильнѣе, чѣмъ острые мечи (swords)". Но эти доводы мало дѣйствуютъ на влюбленнаго юношу. Онъ прекрасно возражаетъ Гефестіону, что любовь не была бы любовью, если бы ее можно было излечить разсужденіями и сентенціями. Разговоръ ихъ оканчивается со стороны Александра рѣшительнымъ заявленіемъ, что во всѣхъ другихъ дѣлахъ онъ будетъ сообразоваться съ совѣтами Гефестіона, въ этомъ же одномъ онъ будетъ слѣдовать внушеніямъ собственнаго чувства. -- Желая постоянно видѣть предъ собою прекрасную плѣнницу, Александръ заказываетъ своему придворному живописцу Апеллесу портретъ Кампаспы во весь ростъ. Во время сеансовъ, которые художникъ нарочно дѣлаетъ какъ можно болѣе продолжительными, Апеллесъ и Кампаспа имѣютъ случай близко узнать и полюбить другъ друга. Между тѣмъ Гефестіонъ придумываетъ новое средство, чтобъ отвлечь мысли Александра отъ страсти, которую онъ считаетъ недостойной его великаго призванія. Онъ развертываетъ предъ своимъ царственнымъ другомъ упоительную картину новыхъ завоеваній, способную воспламенить честолюбивую душу Александра. Персія, Скиѳія, Египетъ, говоритъ онъ, были бы у твоихъ ногъ, если бы ты не изгналъ изъ своего сердца благородной страсти къ подвигамъ и славѣ.
Александръ. Я сознаю, что всѣ эти подвиги по плечу Александру, но послѣ перенесенныхъ мною трудовъ и опасностей, нужно же хоть маленькое развлеченіе. Позволь мнѣ, если не отдохнуть, то по-крайней-мѣрѣ перевести духъ и не сомнѣвайся въ томъ, что Александръ, когда захочетъ, также легко можетъ сбросить съ себя оковы чувства, какъ и оковы страха.
ѣдъ за этимъ разговоромъ, Александръ съ Гефестіономъ заходятъ въ мастерскую Апеллеса, чтобы взглянуть на портретъ Кампаспы. Блѣдность Апеллеса, его растерянный видъ и смущеніе Кампаспы сразу открываютъ Александру драму, происшедшую между ними. Онъ велитъ призвать къ себѣ Апеллеса и Кампаспу и прямо спрашиваетъ ихъ, любятъ-ли они другъ друга? Тѣ сначала отнѣкиваются, но, ободряемые его кроткимъ взглядомъ, съ энтузіазмомъ говорятъ о своихъ чувствахъ.
Александръ. Повѣрь мнѣ, Гефестіонъ, что эта парочка захочетъ имѣть меня своимъ священникомъ и свидѣтелемъ. Апеллесъ, возьми себѣ Кампаспу. Что же ты стоишь? Кампаспа, возьми себѣ Апеллеса. Развѣ онъ тебѣ не любъ? Если вы такъ стыдитесь другъ друга, то я постараюсь, чтобъ вы больше никогда не встрѣчались. Брось притворство, Кампаспа, скажи мнѣ прямо -- ты любишь Апеллеса?
Кампаспа. Простите меня, государь, я его люблю.
ѣ, Апеллесъ, будетъ стыдно, если ты, будучи любимъ такой прекрасной дѣвушкой, скажешь нѣтъ. Ну скажи, любишь-ли ты Кампаспу?
Александрь. И такъ, наслаждайтесь другъ другомъ. Я тебѣ ее даю отъ чистаго сердца, Апеллесъ и т. д.
Хотя Лилли, по своему обыкновенію, не останавливается на характеристикѣ драматическихъ коллизій и только намекаетъ о нихъ, однако изъ немногихъ словъ, произнесенныхъ Александромъ, мы имѣемъ полное право заключить, что великодушное рѣшеніе, принятое относительно Кампаспы, стоило ему не малой внутренней борьбы. Услышавъ изъ устъ самой Кампаспы, что она любитъ другаго, онъ съ грустью сказалъ Гефестіону: "Теперь я вижу, что Александръ можетъ покорять народы, но не сердца, что любовь, подобно росѣ, одинаково покрываетъ собой какъ низкую траву, такъ и высокій кедръ". Потерявъ Кампаспу, онъ не желаетъ болѣе оставаться въ Аѳинахъ, даетъ приказаніе готовиться къ персидскому походу и звуками трубъ и барабановъ хочетъ заглушить голосъ неудовлетвореннаго чувства. Онъ уходитъ съ разбитымъ сердцемъ, но гордый сознаніемъ побѣди надъ собою, сознаніемъ, доставляющимъ ему высокое нравственное удовлетвореніе.
Александръ. Пажъ, скажи Клиту, Парменіону и прочимъ полководцамъ, чтобы они были готовы. Пусть звучатъ трубы и гремятъ барабаны. Я сейчасъ иду на Персію. Ну, что скажешь теперь, Гефестіонъ, способенъ-ли Александръ устоять противъ любви, если онъ этого захочетъ?
Ѳивъ не приноситъ тебѣ столько чести, сколько подавленіе этой страсти 175).
Александръ. Стыдно было бы Александру желать покорить весь міръ, еслибъ онъ не умѣлъ прежде покорить самого себя. Да, мой добрый Гефестіонъ, когда мы завоюемъ весь міръ и раздѣлимъ между собою покоренныя страны, тогда ты мнѣ долженъ отыскать другой такой же міръ, или клянусь честью -- я принужденъ буду снова влюбиться.
Подобно всѣмъ современнымъ драматургамъ, не особенно заботившимся о строгомъ единствѣ дѣйствія и внутренней связи между его частями, Лилли приплелъ къ основному мотиву своей пьесы нѣсколько комическихъ интермедій, связанныхъ чисто внѣшнимъ образомъ съ главнымъ дѣйствіемъ. Дѣйствующія лица этихъ интермедій могутъ быть раздѣлены на двѣ группы. Къ первой относятся философы самыхъ разнообразныхъ философскихъ оттѣнковъ, приглашенные Александромъ ко двору; тутъ есть и эмпирикъ Аристотель, и идеалистъ Платонъ и циникъ Діогенъ. Ко второй группѣ -- слуги и ученики, люди веселаго нрава, природные шути и остряки, которые хлопочутъ только о томъ, чтобъ хорошенько поѣсть, попить, повеселиться и своимъ утилитарнымъ направленіемъ составляютъ рѣзкую противоположность съ людьми мысли и созерцанія, тупо и равнодушно относящимися къ дѣйствительной жизни и ея удобствамъ. Въ изображеніи этихъ разнообразныхъ и по большей части оригинальныхъ личностей, Лилли обнаружилъ присущую ему силу характеристики и умѣнья вести комическіе діалоги. Вотъ напр. разсказъ Мелиппа о Хризиппѣ и Діогенѣ.
Мелиппъ. "Я никогда не находился въ такомъ затрудненіи, какъ сегодня, когда, по приказанію Александра, мнѣ пришлось приглашать философовъ во дворецъ. Прежде всего я пришелъ къ Хризиппу, высокому, сухому старику и передалъ ему приглашеніе Александра. Онъ неподвижно установилъ на меня свои глаза, пристально и долго смотрѣлъ мнѣ въ лицо, потомъ взялъ книгу и, не удостоивъ меня отвѣтомъ, принялся прилежно ее читать. Мелисса, его служанка, сказала мнѣ, что онъ постоянно такой, что ей зачастую приходится насильно пихать ему въ ротъ кусокъ мяса, потому что онъ скорѣе умретъ съ голоду, чѣмъ оторвется отъ книги. Отъ него я зашелъ къ Платону, Аристотелю и нѣкоторымъ другимъ и всѣ обѣщали прійти, исключая одного угрюмаго старика, который сидѣлъ въ бочкѣ, обращенной къ солнцу и читалъ что-то по гречески стоявшему возлѣ него мальчику. -- Когда я ему передалъ, что Александръ желаетъ его видѣть, онъ отвѣчалъ рѣзко: если Александръ желаетъ меня видѣть, то самъ можетъ прійти ко мнѣ, если онъ хочетъ учиться у меня, то опять таки пусть самъ придетъ ко мнѣ. Какъ, сказалъ я, да, вѣдь, онъ царь. А я философъ. -- Да, вѣдь, онъ -- Александръ. -- А я Діогенъ. -- Впрочемъ на прощанье я таки не вытерпѣлъ, и сказалъ, что онъ раскается, что не пошелъ къ Александру. -- Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, улыбаясь, скорѣе Александръ раскается, что не пришелъ къ Діогену. Добродѣтель не дается сама въ руки; за ней нужно походить, и повернувшись ко мнѣ спиной, онъ хрюкнулъ, какъ свинья, и скрылся въ своей бочкѣ".
ѣшились усовѣстить его. -- Діогенъ, сказалъ ему Платонъ, не явившись вмѣстѣ съ нами къ Александру, ты забылъ свой долгъ.
Платонъ. Ты также гордишься своей невѣжливостью, какъ другіе своей добродѣтелью.
Діогенъ. А ты, будучи философомъ, столько же тщеславишься тѣмъ, что походишь на придворнаго, сколько настоящій придворный стыдится походить на философа.
ѣдь всѣмъ извѣстно, что ты прежде занимался поддѣлкой фальшивой монеты.
Діогенъ. А ты хотя и не дѣлалъ фальшивыхъ денегъ, за то поддѣлывалъ свой собственный характеръ.
Діогенъ. Лучше быть кривымъ и держать себя прямо, чѣмъ быть прямымъ и гнуть спину при дворѣ.
ѣ?
Платонъ. Что онъ сумасшедшій Сократъ. Впрочемъ пойдемъ отсюда.
Слухи объ оригинальномъ складѣ ума и ѣдкихъ выходкахъ Діогена дошли до Александра и ему самому захотѣлось взглянуть на геніальнаго чудака. Лилли воспользовался извѣстнымъ преданіемъ о посѣщеніи Діогена Александромъ и развилъ его въ прекрасную сцену. Въ сопровожденіи своего неразлучнаго друга Гефестіона, Александръ подходитъ къ знаменитой бочкѣ и издали зоветъ Діогена. Тотъ ворчитъ и откликается.
ѣ во дворецъ?
Александръ. Какъ? значитъ ты не питаешь къ царямъ никакого уваженія.
Діогенъ. Никакого.
Александръ. Почему?
Александръ. Они -- земные боги.
Діогенъ. Да, боги изъ земли.
Александръ. Платонъ думаетъ иначе.
Діогенъ. Потому что я не желалъ бы, чтобъ кто нибудь думалъ такъ, какъ думаетъ Діогенъ, исключая самого Діогена.
Александръ. Если во власти Александра сдѣлать что нибудь пріятное тебѣ, скажи -- и получишь желаемое.
ѣ я просилъ бы тебя постороннться и не отнимать у меня того, чего ты мнѣ не можешь дать -- солнечнаго луча.
Александръ. Чего же ты еще желаешь?
ѣ можешь дать.
Александръ. Но вѣдь я повелѣваю цѣлымъ міромъ.
Александръ. Знаешь-ли ты, что стоитъ мнѣ захотѣть -- и черезъ минуту ты не будешь существовать.
Діогень. Да это такъ, но съ другой стороны, я все таки когда нибудь умру, не спрашиваясь, хочешь-ли ты того или нѣтъ.
Александръ. Гефестіонъ, еслибъ я не былъ Александромъ, я хотѣлъ бы быть Діогеномъ.
Изъ приведенныхъ выше отрывковъ видно, что пьеса Лилли далеко превосходитъ современныя ей драматическія попытки не только своимъ внутреннимъ содержаніемъ и мастерской обрисовкой характеровъ, но также и внѣшней формой, въ особенности своимъ разговорнымъ языкомъ, который ни у кого изъ предшественниковъ Шекспира не достигаетъ такой легкости и остроумія, какъ у Лилли. Впрочемъ, при разсмотрѣніи Александра и Кампаспы съ эстетической точки зрѣнія, не слѣдуетъ упускать изъ виду, что художественная техника драмы находилась тогда въ младенчествѣ, и что вслѣдствіе этого ни отъ Лилли, ни отъ другихъ современныхъ ему драматурговъ, мы не имѣемъ права требовать органическаго развитія дѣйствія изъ характеровъ и художественной стройности, плана, выражающейся правильнымъ отношеніемъ частей къ цѣлому и между собою. Въ большей части случаевъ въ комедіяхъ Лилли мы не встрѣтимъ правильной мотивировки дѣйствія. Дѣйствующія лица его произведеній какъ-бы силятся открывать свою душу передъ зрителемъ, и только по ихъ дѣйствіямъ можно иногда догадаться какія побужденія ими руководили. Вслѣдствіе этого многія, весьма благодарныя въ драматическомъ отношеніи, положенія остаются едва затронутыми. Напр., что можетъ быть благодарнѣе для драматурга изображенія борьбы, происходившей въ душѣ Александра между великодушными побужденіями и его собственной любовью къ Кампаспѣ? А между тѣмъ эта богатая драматическая коллизія оставлена авторомъ почти безъ вниманія. Гораздо счастливѣе былъ Лилли по отношенію къ обрисовкѣ характеровъ. Къ числу лицъ, которыя очерчены у него наиболѣе рельефно, принадлежитъ типическая фигура Діогена. Видно, что авторъ работалъ надъ этимъ характеромъ съ особенной любовью. На первый взглядъ можетъ показаться, что все значеніе Діогена исчерпывается, добровольно имъ на себя принятой ролью шута, потому что въ продолженіе всей пьесы онъ не перестаетъ забавлять публику своими замысловатыми отвѣтами, но если всмотрѣться глубже, окажется, что шутовство и цинизмъ Діогена составляютъ одну изъ внѣшнихъ, и притомъ далеко не существенныхъ, сторонъ его нравственнаго характера. Подъ непривлекательной оболочкой цинизма Лилли съумѣлъ открыть горячій протестъ противъ современной безнравственности и противъ лживости всего общественнаго строя 176) и рѣдкую силу характера, непреклонную энергію воли, сближающую этого страннаго обитателя бочки съ повелителемъ міра -- Александромъ. Недаромъ самъ Александръ, поговоривши нѣсколько минутъ съ Діогеномъ, сказалъ Гефестіону, что, не будь онъ Александромъ, то хотѣлъ бы быть Діогеномъ. Разсматриваемая съ этой точки зрѣнія, встрѣча Александра съ Діогеномъ перестанетъ казаться случайной сценой, вставленной авторомъ единственно для потѣхи зрителей, но получитъ глубокій смыслъ. И искушенный жизнью старикъ и полный надеждъ юноша, философъ и завоеватель, пришли различными путями къ разрѣшенію задачи жизни, къ необходимости полной власти надъ собой и подчиненія своихъ аффектовъ суровымъ требованіямъ нравственнаго долга. Передъ этимъ подвигомъ, который, по мысли автора, представляется вѣнцомъ нравственнаго развитія человѣка, кажутся ничтожными всѣ внѣшнія преимущества, всѣ блестящіе подвиги, совершенные изъ любви къ славѣ и завоеваніямъ -- и Александръ, повелитель міра, ставится на одну доску съ нищимъ Діогеномъ.
Постоянно стремясь къ сближенію съ жизнью, англійская комедія встрѣчала сильное противодѣйствіе къ достиженію своей цѣли въ стихотворной формѣ рѣчи, которую обычай сдѣлалъ обязательной не только для трагедіи, но и для комедіи. Трагедія первая сдѣлала попытку замѣнять риѳмованный стихъ пятистопнымъ нерифмованнымъ ямбомъ (blank verse), ближе подходившимъ къ прозаической дикціи. Что же касается до комедіи, то хотя еще въ 1556 г. Гасконь перевелъ прозой комедію Аріоста Suppositi, но примѣръ его остался безъ послѣдствій. Въ этомъ отношеніи Лилли оказалъ англійской комедіи большую услугу введеніемъ въ свои произведенія прозаической дикціи, а литературный авторитетъ автора Эвфуэса много способствовалъ тому, что реформа, имъ предпринятая, удалась и въ скоромъ времени принесла добрые плоды. Комическіе діалоги въ пьесахъ Лилли своимъ остроуміемъ и постоянной игрой словъ, сильно напоминаютъ тотъ модный и утонченный складъ рѣчи, который онъ обезсмертилъ въ своемъ Эвфуэсѣ. Дамы и кавалеры, пастухи и пастушки, слуги и служанки, встрѣтясь между собой, не могутъ разойтись безъ того, чтобы не устроить словеснаго турнира, въ которомъ эпиграмма, игра словъ, антитеза замѣняютъ мечи, копья и шлемы. "Нашъ вѣкъ, говоритъ Гамлетъ, такъ утонченъ, что крестьянинъ ни въ чемъ не уступитъ придворному" (Act. V, Sc. I). Чтобы дать читателямъ понятіе объ этихъ состязаніяхъ, наполняющихъ собой пьесы Лилли, приведемъ для образчика одну сцену изъ разбираемой нами комедіи, въ которой слуги Апеллеса и Платона, пародируя салонные разговоры, изощряютъ свое остроуміе надъ голодающимъ слугой Діогена, Манесомъ.
ѣ, обѣдаетъ коркой хлѣба и спитъ на голой доскѣ.
Псиллъ. Ты ведешь образъ жизни близкій къ природѣ и особенно рекомендуемый философами. -- Вмѣсто ужина у тебя кусокъ хлѣба, вмѣсто стакана -- пригоршня, вмѣсто простыни -- твоя собственная одежда, потому что natura paucis contenta.
Манесъ. Вы всѣ что-то веселы сегодня; значитъ, вамъ уже удалось исполнить то, что мнѣ не удается цѣлыхъ три дня
Псиллъ. Что такое?
ѣдать.
ѣ Діогенъ держитъ только холодный столъ?
Манесъ. Я былъ бы очень радъ, если бы такъ было, но дѣло въ томъ, что онъ не держитъ ни горячаго, ни холоднаго.
Граникъ. Такъ, значитъ, тепленькій. Не потому ли Манесъ снова убѣжалъ отъ своего господина?
ѣ поступить такимъ образомъ; въ самомъ его имени есть уже намекъ на бѣгство.
Манесъ. Какъ такъ? въ моемъ имени?
ѣ ты не знаешь, что Mons происходитъ отъ movendo, потому что она не двигается.
Манесъ. Такъ.
ѣжишь.
Манесъ. Дѣльно замѣчено. Впрочемъ, я не убѣгаю, а только удаляюсь...
Псиллъ. Въ тюрьму, гдѣ ты можешь на досугѣ предаваться философскимъ размышленіямъ.
ѣло мое будетъ также безсмертно, какъ и душа.
Манесъ. Развѣ ваши учители никогда не говорили вамъ о томъ, что душа безсмертна?
Граникъ. Говорили.
Манесъ. И что тѣло есть темница души.
ѣрно.
Манесъ. Значитъ, чтобъ сдѣлать тѣло безсмертнымъ, нужно посадить его въ темницу.
Граникъ. Вотъ вздоръ.
Псиллъ. Ужь это слишкомъ глупо.
ѣть, какъ тяжело голодающее остроуміе. Вслѣдствіе этого я предлагаю идти ужинать къ Гранику. Платонъ безспорно лучшій изъ философовъ; утромъ онъ въ школѣ, за то въ обѣденное время всегда въ кухнѣ.
ѣли большое вліяніе на всю послѣдующую англійскую комедію. Стоитъ сравнить приведенную нами сцену со множествомъ подобныхъ сценъ въ раннихъ произведеніяхъ Шекспира или хоть съ разговоромъ могильщиковъ въ Гамлетѣ, чтобы убѣдиться въ томъ, сколько геніальный драматургъ былъ обязанъ своему забытому предшественнику.
Мы позволимъ себѣ заключить наши, и безъ того слишкомъ многочисленныя, выписки изъ произведеній Лилли еще одной прекрасно веденной сценой, въ которой авторъ ловко воспользовался разговоромъ шутовъ, чтобы посмѣяться надъ остатками средневѣковыхъ воззрѣній въ современной жизни и наукѣ. Мимоходомъ замѣтимъ, что эти комическіе эпизоды въ пастораляхъ Лилли имѣютъ большое значеніе для исторической критики, ибо только въ нихъ можно подсмотрѣть отношеніе автора къ движенію современной общественной мысли. Прилагаемую сцену мы заимствуемъ изъ комедіи Лилли Сафо и Фаонъ. Разговоръ происходитъ между слугой Пандіона, Молюсомъ и пажемъ придворнаго кавалера, Критикусомъ.
Молюсъ. Ты приходишь во время, Критикусъ; по-крайней-мѣрѣ я не буду одинъ. Ну скажи, что новаго?
ѣхъ родахъ оружія, отъ алебарды до шпильки -- включительно.
Молюсъ. А ты все говоришь объ этихъ турнирахъ. Скажи мнѣ на милость, отчего это при дворѣ постоянно говорятъ о ранахъ, копьяхъ, храбрости и т. д. Развѣ человѣка слѣдуетъ уважать за то, что онъ ищетъ опасностей?
ѣкъ, который смотритъ надменно и носитъ рукоять кинжала ниже своего пояса, всегда увѣренъ въ себѣ и всегда можетъ встрѣтиться въ чистомъ полѣ одинъ на одинъ съ кѣмъ угодно.
Молюсъ. Что же можетъ выйти изъ этой встрѣчи.
Молюсъ. Если смерть такъ похвальна, то по моему, тотъ кто умираетъ отъ обжорства столько же заслуживаетъ названія храбреца, какъ и тотъ, кто умираетъ отъ меча.
Критикусъ. Какъ такъ?
ѣмъ изрядный кусокъ сала, да закушу жареной говядиной, да запью все это соотвѣтственной пропорціей пива, ну словомъ, съѣмъ все, отъ чего только можно умереть, то развѣ я не также храбръ, рискуя умереть дома, какъ другой, рискуя умереть на полѣ битвы?
Молюсъ. Какъ хочешь, а я буду стоять на своемъ; если храбростью называется исканіе смерти, то гдѣ бы ни умеръ человѣкъ, онъ во всякомъ случаѣ храбръ.
Къ разговаривающимъ подходитъ циклопъ Калифо, прислужникъ Вулкана, весь выпачканный сажей. Одинъ видъ его неуклюжей и глупой фигуры возбуждаетъ смѣхъ въ собесѣдникахъ и одному изъ нихъ, именно Молюсу, приходитъ на мысль посмѣяться надъ простакомъ и съ помощью силлогизма доказать ему, что онъ чертъ.
Молюсъ. Калифо, хочешь я докажу тебѣ что ты чертъ.
Молюсъ. Чертъ, вѣдь, черенъ.
Калифо. Да. Ну что мнѣ до этого за дѣло?
Молюсъ. Ты тоже черенъ.
ѣ то что изъ этого за польза?
ѣдовательно, ты чертъ.
Молюсъ. Не имѣешь права, потому что это заключеніе, вытекающее изъ двухъ предыдущихъ посылокъ.
ѣмъ заключеніямъ, я это отвергаю. Я отвергаю все то, въ силу чего ты меня сдѣлалъ чертомъ. Но слушай: ты ученый, а я простой человѣкъ и умѣю дѣйствовать только молотомъ. Что ты скажешь, если я докажу тебѣ, что ты кузнецъ.
ѣнно докажу, или....
Критикусъ. Или что?
ѣдовательно ты кузнецъ. Заключеніе, ты говоришь, нельзя отвергать, стало быть справедливо, что ты кузнецъ.
Молюсъ. Но я отрицаю твою первую посылку.
Калифо. Не имѣешь права. Ну что, Критикусъ, каково я его отдѣлалъ?
ѣйствовали какъ подобаетъ истиннымъ ученымъ, и оба одинаково правы, ибо также справедливо, что онъ кузнецъ, какъ и ты -- дьяволъ 177).
ѣлы своей насмѣшки на больныя мѣста современной ему дѣйствительности. Продолжая въ этомъ направленіи нашъ анализъ, попробуемъ теперь, на основаніи скудныхъ данныхъ, представляемыхъ какъ драматическими произведеніями Лилли, такъ и его романомъ, возсоздать авторскую личность Лилли, опредѣлить основныя черты его міросозерцанія и показать связь, соединяющую его произведенія съ движеніемъ общественной мысли.
Въ эпохи самыхъ рѣшительныхъ общественныхъ переломовъ всегда бываютъ минуты остановки и раздумья, когда общественная мысль, уставъ отъ постоянной погони за новизной, чувствуетъ потребность отдохнуть и, такъ сказать, подвести итогъ своимъ пріобрѣтеніямъ. Такое состояніе общественнаго сознанія порождаетъ особый типъ людей, которые, повидимому соглашаясь съ основными посылками прогрессивной мысли, съ какимъ то суевѣрнымъ страхомъ отступаютъ назадъ, когда имъ приходится встрѣчаться съ явленіями, не представляющими собою ничего больше, какъ только неизбѣжные результаты этихъ посылокъ. Въ характерѣ и дѣятельности такого рода людей, встрѣчается столько непримиримыхъ противорѣчій, что всѣ усилія стянуть эти противорѣчія къ одному центру, къ одному высшему обобщающему началу, остаются безплодными. Къ числу такихъ личностей, отражающихъ въ своей дѣятельности неустойчивость общественной мысли, мы должны отнести и Джона Лилли. Безспорно, что во многихъ отношеніяхъ Лилли можетъ быть названъ передовымъ человѣкомъ своего времени, а между тѣмъ онъ иногда высказывалъ такія вещи, которыя были едва-едва въ пору самымъ фанатическимъ приверженцамъ старины. Какъ драматургъ, онъ является послушнымъ ученикомъ итальянскихъ мастеровъ, у которыхъ онъ заимствуетъ не только внѣшнюю форму своихъ комедій, но даже цѣлыя фразы и картины 178); какъ гражданинъ, онъ въ своемъ романѣ гремитъ противъ итальянской культуры и ея пагубнаго вліянія на англійскую жизнь 179). Въ одной главѣ своего Эвфуэса онъ терпѣливо и гуманно споритъ съ атеистомъ о бытіи божіемъ (Euphues and Atheos) и рядомъ разумныхъ доказательствъ заставляетъ послѣдняго сознаться въ своемъ заблужденіи, а нѣсколько лѣтъ спустя тотъ же Лилли съ яростію инквизитора набрасывается на пуританскаго памфлетиста, осмѣлившагося непочтительно отозваться объ англиканской церкви и ея епископахъ 180). Теорія воспитанія юношества, изложенная Лилли въ видѣ письма Эвфуэса къ Эфебу (Euphues and his Ephoebus) полна справедливыхъ и гуманныхъ идей и во многихъ отношеніяхъ напоминаетъ поучительный разсказъ Рабле о воспитаніи Гаргантюа. Здѣсь Лилли горячо возстаетъ противъ системы застращиванья, господствовавшей въ тогдашнихъ школахъ и требуетъ мягкаго и гуманнаго обращенія съ дѣтьми. "Я желалъ бы, говоритъ онъ, чтобъ школьниковъ не сѣкли розгами, но чтобъ ихъ корили словами, чтобъ ихъ не оглушали ударами, но направляли на путь истинный рѣзкимъ порицаніемъ ихъ поведенія". Подобно, Рабле, Лилли думалъ, что лучшее средство заставить мальчика исправиться -- это представить ему живой примѣръ нравственнаго благородства въ лицѣ наставника. Равнымъ образомъ нашъ авторъ сходится съ великимъ французскимъ сатирикомъ въ требованіи гармоническаго воспитанія, состоящаго въ равномѣрномъ развитіи физическихъ и духовныхъ способностей человѣка. Выше мы видѣли, съ какимъ презрѣніемъ относился Лилли въ формальной схоластической логикѣ. Соотвѣтственно этому, онъ даетъ ей самое скромное мѣсто среди другихъ предметовъ обученія. За то онъ совѣтуетъ учителю раскрыть своимъ ученикамъ весь міръ современнаго знанія, поставивъ во главѣ всего преподаваніе философіи, какъ науки, наиболѣе способной образовать нравственный характеръ человѣка. Онъ совѣтуетъ изучать не только древнихъ поэтовъ и философовъ, но также музыку, математику и даже медицину. Но потомъ, какъ-бы испугавшись своей собственной смѣлости, онъ съ ужасомъ восклицаетъ: "Ахъ, Эвфуэсъ, неужели ты до того предался изученію языческой мудрости, что забылъ Бога на небесахъ? Неужели ты обречешь свой умъ на пріобрѣтеніе человѣческихъ знаній и оставишь въ сторонѣ знанія божественныя? Неужели книги Аристотеля тебѣ дороже, чѣмъ кровь I. Христа?" и т. д. Подъ вліяніемъ такихъ благочестивыхъ размышленій, Лилли кончаетъ тѣмъ, что подчиняетъ всѣ науки теологіи и заставляетъ своего героя, отложивъ въ сторону дальнѣйшія старанія объ усовершенствованіи себя въ философіи, предаться изученію богословія "считая всѣ другія вещи ничтожными и презрѣнными".
ѣ эти колебанія и сдѣлки съ прошедшимъ, весьма естественныя и даже неизбѣжныя въ человѣкѣ, жившемъ въ эпоху переходную, когда раціональныя воззрѣнія только что еще начинали прорѣзывать своими лучами туманъ средневѣковаго мистицизма, Лилли все таки честно послужилъ дѣлу освобожденія человѣческой мысли, осмѣивая въ своихъ комедіяхъ общественные предразсудки и суевѣрія, имѣвшіе въ то время ревностныхъ защитниковъ во всѣхъ классахъ общества. Въ XVI в., такъ-называемыя, тайныя науки, т. е. астрологія, магія и алхимія, считали въ числѣ своихъ адептовъ многихъ передовыхъ людей не только въ Англіи, но и въ остальной Европѣ. Кампанелла думалъ, что астрологія имѣетъ нѣкоторыя научныя основанія, которыя нужно сохранить, отбросивъ всѣ позднѣйшія мистическія толкованія и съ этой цѣлью самъ написалъ "Астрологію, очищенную отъ арабскихъ и еврейскихъ суевѣрій и изложенную физіологически" 181). Жанъ Боденъ, величайшій политическій философъ XVI в.. серьезно утверждалъ, что законы, управляющіе развитіемъ обществъ, могутъ быть открыты только астрологіей; онъ же приписывалъ атмосферическія перемѣны вліянію духовъ 182). Такихъ примѣровъ мы могли бы привести множество, но и приведенныхъ, думаемъ, достаточно для доказательства того, что значительная доза мистицизма и суевѣрія примѣшивалась тогда въ самымъ, повидимому, трезыимъ научнымъ построеніямъ. Что до Англіи, то въ ней суевѣріе было распространено можетъ быть больше, нежели въ другихъ странахъ Европы. Большая часть современниковъ Лилли -- и между ними много людей образованныхъ -- были глубоко убѣждены въ томъ, что судьбу человѣка можно опредѣлить по звѣздамъ, что алхимикъ можетъ превратить менѣе благородный металлъ въ болѣе благородный и т. д., и вслѣдствіе этого люди, посвятившіе себя изученію тайныхъ наукъ, пользовались всеобщимъ уваженіемъ. Одинъ алхимикъ, по имени Медлей, составилъ компанію для превращенія желѣза въ мѣдь; предпріятіе это казалось настолько солиднымъ, что въ немъ приняли участіе своими капиталами министры Елисаветы -- Лейстеръ и Борлей 183). Елисавета была суевѣрна не менѣе своихъ подданныхъ. Извѣстно, что она часто прибѣгала въ совѣтамъ знаменитаго астролога, алхимика и визіонера, доктора Ди (Dee), осмѣяннаго Бенъ-Джонсономъ въ его комедіи The Alchemist. Онъ между прочимъ предсказалъ Елисаветѣ, что она умретъ въ Уатголлѣ; вслѣдствіе чего она, почувствовавъ первые припадки болѣзни, поспѣшила оставить Уатголлъ и переѣхала въ Ричмондъ, гдѣ и умерла въ 1603 184). Лилли относился крайне скептически къ тайнымъ наукамъ и считалъ астрологовъ, алхимиковъ и т. п. людей самыми наглыми шарлатанами. Изъ одного мѣста Эвфуэса можно заключить, что этотъ скептицизмъ имѣлъ свой источникъ въ глубокомъ религіозномъ чувствѣ Лилли. Во второй части Эвфуэса разсказывается, какъ, влюбленный въ Камиллу, Филавтъ, отчаявшись когда нибудь добиться съ ея стороны взаимности, рѣшился обратиться къ знаменитому въ то время въ Лондонѣ алхимику и магику, по имени Псиллу, съ цѣлью испросить у него волшебный напитокъ, могущій склонить къ нему сердце любимой женщины. Выслушавъ просьбу Филавта, честный алхимикъ въ отвѣтѣ своемъ разоблачаетъ шарлатанство своихъ собратій и даетъ понять, что вся сила алхиміи основывается на суевѣріи и глупости людей. "Неужели, сказалъ онъ Филавту, ты думаешь, что душа, созданная Богомъ, можетъ быть управляема человѣкомъ и что кто нибудь можетъ подвинуть сердце на любовь кромѣ того, кто его создалъ. Но видно таково ужь суевѣріе старыхъ бабъ и легкомысліе молодыхъ людей, что какую бы нелѣпость ни придумали первыя -- ей тотчасъ повѣрятъ послѣдніе. Я самъ знаю силу любви и ея послѣдствія, но никогда еще не слыхалъ, чтобъ это чувство могло быть на самомъ дѣлѣ возбуждено свойствами какой нибудь травы, камня или силой чарующаго слова". Въ заключеніе Псиллъ сказалъ смущенному Филавту, что и у него есть средства, которыя обыкновенно употребляются въ этомъ случаѣ алхимиками и притомъ средства не очень дорогія, какъ-то: легкія коршуна, кошачій мозгъ, послѣдній волосокъ изъ волчьяго хвоста и т. п., но что онъ считаетъ подобныя вещи обманомъ, недостойнымъ истиннаго ученаго 185).
Другой типъ алхимика выведенъ въ Галатеѣ. (Act. II. sc. III). Это жалкій полупомѣшанный энтузіастъ, искренно вѣрующій въ свою науку; ему кажется, что не сегодня-завтра онъ достигнетъ своей завѣтной цѣли -- дѣлать золото изъ другихъ металловъ. Ученикъ его Петръ, живо смекнувшій, что изъ всего этого толченія, кипяченія и плавленія, ровно ничего не выйдетъ, оставляетъ своего учителя. Едва Петръ вышелъ изъ дому, какъ ему повстрѣчался на дорогѣ его землякъ, деревенскій парень веселаго нрава, который весьма не прочь обогатиться безъ труда. Петру приходитъ въ голову убѣдить его поступить къ алхимику въ ученики. "Увѣряю тебя, что мой хозяинъ изъ твоей шапки можетъ выплавить кусокъ золота, а посредствомъ мултипликаціи изъ одного мѣднаго гроша можетъ добыть три золотыхъ монеты; если же ты ему дашь кусокъ настоящаго золота, то изъ одного фунта онъ сдѣлаетъ столько золота, что имъ можно будетъ вымостить десять акровъ земли". Раффъ охотно соглашается идти въ ученики къ такому необыкновенному человѣку, и Петръ заблаговременно начинаетъ его знакомить съ мудреной терминологіей алхиміи. Но въ это время къ разговаривающимъ подходитъ самъ алхимикъ и, не замѣчая ихъ, продолжаетъ разсуждать самъ съ собой.
ѣшать все это съ семью тѣлами посредствомъ десятикратной мултипликаціи, то эта смѣсь дастъ на одинъ фунтъ -- восемь тысячъ фунтовъ. Для того чтобъ все это получить, мнѣ недостаетъ только немного буковыхъ угольевъ.
Петръ. Болѣе чѣмъ вѣрно.
Раффъ. Я тебѣ скажу по секрету: я недавно укралъ серебряный наперстокъ. Какъ тебѣ кажется, можетъ-ли онъ сдѣлать изъ него серебряный кувшинъ?
ѣлый шкапъ серебряной посуды. Еще не такъ давно изъ квинтесенціи свинцоваго ватерпаса онъ сдѣлалъ двадцать дюжинъ серебряныхъ ложекъ. Ты взгляни только на него. Я готовъ прозакладывать мою голову, что онъ теперь думаетъ о томъ, чтобъ превратить свое дыханіе въ золото подобно тому, какъ онъ часто превращалъ дымъ въ капли серебрянаго дождя.
Алхимикъ. Петръ, что ты болтаешься, зная какъ дорога для насъ теперь каждая минута.
ѣжиться; металлъ такъ быстро превращался въ серебро, что я боялся, чтобъ, чего добраго, мое лицо не сдѣлалось серебрянымъ.
Петръ. Это одинъ изъ тѣхъ, которые желаютъ учиться нашему искусству.
ѣе можешь сказать -- тайнѣ. (Обращаясь къ Раффу). Ты можешь переносить лишенія?
Раффъ. Безъ конца.
ѣ, ибо только въ такомъ случаѣ я могу принять тебя къ себѣ.
ѣніе -- это то, что вы, господинъ алхимикъ, будучи столь искусны, ходите такимъ оборванцемъ.
Алхимикъ. Знай, мое дитя, что грифъ вьетъ свое гнѣздо изъ чистаго золота, хотя его бока покрыты простыми перьями. Когда ты узнаешь тайны нашей науки, то это знаніе придастъ тебѣ столько внутренней гордости, что ты будешь презирать всякую внѣшнюю пышность.
Петръ. Я очень радъ такому обороту дѣла. Теперь я могу съ спокойной совѣстью уйти отсюда. По истинѣ -- это худшая изъ всѣхъ наукъ. Отъ души желаю, чтобъ новый ученикъ, ужился у него, такъ какъ стараго ему не видать, какъ собственныхъ ушей.
Слѣдующая сцена переноситъ насъ въ лабораторію алхимика. Раффъ работаетъ, какъ волъ -- толчетъ, просѣваетъ, расплавляетъ, но кромѣ утомленія не видитъ никакихъ другихъ результатовъ своихъ трудовъ. Имъ овладѣваетъ даже отчаяніе, особенно съ той минуты, какъ алхимикъ выманилъ у него серебряный наперстокъ и бросилъ его въ тигель. Замѣтивъ, что ученикъ начинаетъ сомнѣваться и роптать, алхимикъ спѣшитъ ободрить его, посвятивъ его въ тайны своей науки. "Вотъ видишь-ли, Раффъ, говоритъ онъ, весь секретъ нашей науки состоитъ въ должной пропорціи жару; однимъ уголькомъ больше, одной искрой меньше -- и все пропало. Кромѣ того необходимо, чтобъ люди, раздувающіе мѣхи, дули въ тактъ, какъ музыканты; словомъ, металлъ, огонь и работникъ должны составлять одно гармоническое цѣлое". Но на этотъ разъ никакія убѣжденія не дѣйствуютъ на Раффа, и онъ съ бранью покидаетъ своего учителя.
ѣкъ съ растеряннымъ взглядомъ, весь погруженный въ какія-то вычисленія. "Сэръ, говоритъ ему Раффъ, возлѣ васъ лежитъ кошелекъ, и если бъ я не былъ увѣренъ, что онъ вашъ, я давно стянулъ бы его.
ѣшай мнѣ. Я вычисляю годъ рожденія лошади Александра Македонскаго.
Раффъ. Въ такомъ случаѣ, что же вы за человѣкъ?
Раффъ. Значитъ вы одинъ изъ тѣхъ, которые составляютъ альманахи?
ѣ сказать минуту твоего рожденія, минуту твоей смерти и т. д. Я могу тебѣ сказать прошедшее и будущее; ничего не можетъ случиться безъ того, чтобъ я не зналъ этого прежде.
ѣюсь, сэръ, что въ такомъ случаѣ вы ни больше, ни меньше, какъ богъ.
Не трудно догадаться, что, поживши нѣсколько времени у астролога и увидѣвши всю безплодность его науки, Раффъ также точно бѣжитъ отъ него, какъ прежде бѣжалъ отъ алхимика. Но его мнѣнію, астрологія еще хуже алхиміи. "Тамъ -- говоритъ онъ -- по крайней мѣрѣ можно погрѣться, стоя у горна, а здѣсь стой всю ночь на холодѣ и наблюдай за звѣздами. Однажды мой астрологъ до того затолковался о благопріятномъ расположеніи свѣтилъ для 1588 г., что, идя задомъ и тараща глаза на небо, самъ упалъ въ прудъ. Я спросилъ его, какъ же онъ не предусмотрѣлъ этого случая по звѣздамъ. Онъ отвѣчалъ, что это обстоятельство было ему извѣстно, но что онъ не хотѣлъ обратить на него никакого вниманія." Въ этомъ протестѣ здраваго смысла, олицетвореннаго въ образѣ шута, противъ застарѣлыхъ язвъ народнаго суевѣрія и состоитъ культурное значеніе произведеній Лилли. Подъ покровомъ драматической формы онъ проводилъ тѣ же раціоналистическія воззрѣнія на колдовство и алхимію, которыя его современникъ Реджинальдъ Скоттъ изложилъ ученымъ образомъ въ своемъ знаменитомъ Разоблаченіи Колдовства. (Discovery of Witchcraft, L. 1584). Мы впрочемъ стоимъ за то, что выставленіе астрологовъ и алхимиковъ на всеобщій позоръ, нанесло болѣе сильный ударъ суевѣрію, было болѣе дѣйствительнымъ средствомъ противъ этого зла, чѣмъ всевозможные ученые трактаты противъ алхиміи и астрологіи.
Лилли открываетъ собой рядъ непосредственныхъ предшественниковъ Шекспира. Цвѣтущая пора его дѣятельности при дворѣ совпадаетъ съ появленіемъ на народной сценѣ произведеній Марло и Грина. Но прежде чѣмъ перейти къ обозрѣнію этого заключительнаго и наиболѣе интереснаго періода дошекспировской драмы, мы должны бросить взглядъ на значеніе театра въ ряду другихъ явленій общественной жизни и на отношеніе къ нему современнаго общества.