Глава двадцатая
БРАЧНАЯ НОЧЬ
Все случилось вовсе не так, как представляла себе Джемма, — без таинственности и нежности — быстро и грубо. Самое обидное, что молодой муж, не пожелав перемолвиться с ней ни словом, тут же собрался уходить.
— Что же это такое?! — в отчаянии спросила его молодая женщина. — Я знаю, ты пишешь стихи о куртуазной любви. Почему же в жизни ты совсем другой?
— Смотря в какой жизни, — холодно ответил ей мессир Алигьери, — куртуазная любовь не предназначена для жен, моя дорогая. Я не смогу дать ее тебе, даже если ты десять раз пожалуешься на меня своему отвратительному братцу.
Джемма смутилась:
— Прости! Мне самой отвратительно это, но разве уме-ня был выбор? Я ведь не виновата, что твой отец просватал меня. Аты потом никак не женился. Это ведь оскорбление и нашему роду, и мне лично. Надо мной уже все соседи смеялись.
— Я не сделал ничего предосудительного, — невозмутимо возразил Данте, — по флорентийским обычаям между обручением и свадьбой может пройти несколько лет. Ты сама знаешь об этом.
— Да, но... — замялась она, — обычно на то имеются веские причины — допустим, война или болезнь...
— Могла бы поинтересоваться настоящей жизнью своего суженого, вместо того чтобы собирать о нем гадкие сплетни. Я воевал при Кампальдино, если тебе это о чем-то говорит. А потом долго болел. Родные уже не верили, что выживу.
— Это была малярия? — осторожно спросила молодая супруга. — Или... рана?
— Рана... — глухо отозвался он, — можно сказать и так. Ну все, дорогая, поговорили и будет. Я хочу пойти поспать. Мне еще завтра предстоит утомительное дело — нужно ведь торжественно ввести тебя в мой дом и познакомить с мачехой.
— С мачехой? А мать, значит, умерла... — Она беспокойно теребила уголок платка, которым укрывала плечи. — Послушай, не уходи! Прошу тебя. Мы ведь поклялись перед алтарем...
— Хранить верность в счастье и несчастье, — перебил ее Данте, — о долгих задушевных беседах там, помнится, ничего не говорилось.
— Там говорилось: оставит человек отца и мать и прилепится к жене и будут вместе... ну давай, поговорим немного! Мы же совсем не знаем друг друга!
— Ты удивила меня. — Данте отошел от двери и снова уселся на кровать. — И о чем же ты хочешь говорить?
— Обо... всем. О тебе. Отчего твое лицо всегда так мрачно? И что у тебя была за рана?
— О... — Он тяжело вздохнул. — Что-то ты не тем интересуешься, любезная! Я могу рассказать, да, боюсь, тебе слушать быстро расхочется.
— Нет. Расскажи.
— Хорошо. Долгие месяцы я призывал смерть. Я даже говорил ей каждый день: «О пресладостная, приди ко мне, столь жаждущему тебя. Посмотри: уже ношу твой цвет». Эти призывы, как ни странно, поддерживали во мне жизнь, хотя иногда меня охватывали сомнения — ведь Господь призывает нас к жизни. Но моя безутешность казалась невыносимой... и вот я нашел одну благородную утешительницу, мадонну Философию...
— Какое странное имя! — вырвалось у Джеммы. — Она, вероятно, не здешняя?
— Философия не женщина, она дочь самого Господа Бога, позволившая мне постичь божественную суть любви.
Джемма широко раскрыла глаза:
— Расскажи! Я так хочу понять эту суть!
— Она — в двойственности. Об Аморе принято говорить так, как если бы он обладал самостоятельным бытием, а не был только разумной субстанцией, так, как если бы он был воплощен, что, следуя истине, ложно, ибо Амор не является субстанцией, но качеством субстанции...
Он говорил долго, специально употребляя как можно больше незнакомых слов. Жена честно пыталась вникнуть, потом, не выдержав, всхлипнула:
— Ты издеваешься надо мной...
— Я же предупреждал, что тебе может не понравиться, — язвительно заметил он, сам не понимая своего поведения. Спрашивается: с какой стати молодая женщина, пусть даже аристократка, должна знать язык, принятый в ученых кругах? А дурочкой она вовсе не была и могла бы воспринять многое, если бы он удосужился объяснить немного по-другому.
«А вот Беатриче поняла бы и так», — прозвучал тихий, но уверенный внутренний голос.
Джемма между тем справилась со слезами. Она имела отменную силу воли.
— Ты прав, — сказала она. — Не нужно копаться в ранах, я не догадалась сама, прости меня. Больше не буду досаждать тебе расспросами. Иди, отдыхай, я буду продолжать готовиться к переезду. И знаешь... Корсо никогда больше не услышит от меня жалоб, обещаю.
— Что было, то было, зачем ворошить? Ты тоже отдохни, — сказал он мягко, — нам ведь не нужно торопиться к какому-то сроку. Ты, наверное, очень устала, дожидаясь свадьбы? Но теперь всё позади, поверь мне. У нас будет достойная жизнь, я добьюсь этого.
Молодая жена улыбнулась заученной улыбкой.
Мессир Алигьери, плотно затворив дверь ее бывшей девичьей спальни, вернулся в опустевший пиршественный зал и глубоко задумался.
А Джемма в это время деловито изучала простыню. Та имела классический вид, который нужен для подтверждения чистоты невесты. Полюбовавшись, новоиспеченная мадонна Алигьери кликнула служанку и велела ей вывесить испачканное постельное белье на самом видном месте, при входе во внутренний дворик.
— то старый Манетто, разбитый параличом, тоже волновался о судьбе дочери и требовал отчета о происходящих событиях.
Когда уже тюки погрузили на повозку и Джемма взгромоздилась рядом, пришла Лаиса:
— Уезжаешь, кариссима... Жаль, теперь уж не поболтаем, как встарь.
— Всего-то в соседний квартал, — сказала мадонна Алигьери, а сама подумала: «Жаль, что не в соседний город».
— Ну все равно, уже на пять минут не заскочишь, — посетовала подруга. Огляделась по сторонам и прибавила вполголоса: — Простынку-то зачем повесила, будто деревенская? Сейчас во Флоренции уж никто давно не вешает. Меня бы спросила, я все знаю, как надо делать.
— Может, потому не вешают, что порядочных девушек не осталось, — предположила Джемма, — а я вот решила не нарушать... обычая предков.
— Ну не расстраивайся, ничего дурного в этом нет, — утешила Лаиса, — ну, с Богом! Счастья тебе не желаю. Плохая примета, да ты и так счастлива будешь, я знаю. А вот пожелаю-ка тебе не забывать своих добрых подруг.
— Атебе желаю, чтобы Бог вознаградил тебя за твою доброту, — не осталась в долгу Джемма. Повозка тронулась.