Глава семнадцатая
ДЕВОЧКА И СМЕРТЬ
На этих страницах уже неоднократно говорилось об активной жизненной позиции нашего героя. Он был воином, политиком, добившимся власти в своем городе, хотя и на короткое время. Но было бы ошибкой считать его этаким бодрым рациональным персонажем, лишенным мистического мышления... В Средние века реальность была пронизана магией и мистикой. Кстати, здесь есть смысл задуматься о разнице между этими понятиями.
Мистика (от греческого mnsticox— скрытый, тайный) — вера в существование сверхъестественных сил, с которыми таинственным образом связан и способен общаться человек; также — сакральная религиозная практика, имеющая целью переживание непосредственного единения с Богом (или богами, духами, другими нематериальными сущностями).
Магия (от латинского magia и от греческого mageia) — понятие, используемое для описания системы мышления, при которой человек обращается к тайным силам с целью влияния на события, а также реального или кажущегося воздействия на состояние материи; символическое действие (обряд) или бездействие, направленное на достижение определенной цели сверхъестественным путем.
При некотором сходстве видна разница. Оба понятия могут быть не привязаны к христианству, но в мистике есть сверхидея, совпадающая с христианством. Ее цель — единение с Богом (или даже богами) ради единения, без какой-либо выгоды. В магии же, как правило, важен аспект влияния на реальность для достижения своих целей.
Мы не можем узнать тайны исповеди нашего героя: не являлось ли ему искушение повлиять на реальность? Хотя, с другой стороны, молитва ведь в какой-то степени тоже способ такого влияния, только человек просит Бога стать посредником между ним и этой самой реальностью.
Грань эта, такая ясная в формулировке, в жизни может стать весьма размытой. Например, христианские реликвии, призванные служить лишь свидетельством каких-то событий, но постепенно приобретающие самостоятельную ценность (исцеления, чудеса). Следующий шаг — уже идолопоклонство.
В «Новой жизни» есть моменты, показывающие насколько сильно, до суеверности, Данте верил в числа и их неслучайные совпадения. С Беатриче у него было связано число девять. И эта странная, почти детская игра в числа поддержала поэта, когда он потерял свою возлюбленную.
Итак, портрет Беатриче в окружении «девяток»:
«Девятый раз после того, как я родился, небо света приближалось к исходной точке в собственном своем круговращении, когда перед моими очами появилась впервые исполненная славы дама, царящая в моих помыслах, которую многие — не зная, как ее зовут, — именовали Беатриче. В этой жизни она пребывала уже столько времени, что звездное небо передвинулось к восточным пределам на двенадцатую часть одного градуса. Так предстала она предо мною почти в начале своего девятого года, я уже увидел ее почти в конце моего девятого. Появилась облаченная в благороднейший кровавокрасный цвет, скромный и благопристойный, украшенная и опоясанная так, как подобало юному ее возрасту. В это мгновение — говорю поистине — дух жизни, обитающий в самой сокровенной глубине сердца, затрепетал столь сильно, что ужасающе проявлялся в малейшем биении».
«.. . Когда миновало столько времени, что исполнилось ровно девять лет после упомянутого явления Благороднейшей, в последний из этих двух дней случилось, что чудотворная госпожа предстала предо мной облаченная в одежды ослепительно белого цвета среди двух дам, старших ее годами. Проходя, она обратила очи в ту сторону, где я пребывал в смущении, и по своей несказанной куртуазное™, которая ныне награждена в великом веке, она столь доброжелательно приветствовала меня, что мне казалось — я вижу все грани блаженства».
«... Я почувствовал внезапно такую боль, что слабый мой сон прервался и я проснулся. Тогда я начал размышлять о виденном и установил, что час, когда это видение мне предстало, был четвертым часом ночи: отсюда ясно, что он был первым из последних девяти ночных часов».
«И я избрал имена шестидесяти самых красивых дам того города, где моя дама родилась по воле Всевышнего, я сочинил послание в форме сирвентезы, которое я здесь приводить не буду. И я совсем бы не упомянул о нем, если бы в этом послании имя моей дамы не соблаговолило чудесно прозвучать среди других имен на девятом месте».
Мы еще вернемся к девятке, столь важной для нашего героя. А пока попытаемся реконструировать одно из самых печальных событий его жизни.
* * *
Прекрасная Фьоренца встречала своих сынов цветами. Молодые девушки, стоявшие на подъезде к воротам, осыпали ими возвращающихся воинов. Звучали трубы и виолы. Казалось, ликование наполнит сердце каждого, кто увидит это яркое шествие победителей и услышит торжественную музыку. Даже сочувствующие гибеллинам куда-то исчезли или просто загнали свои чувства в самую темную глубь души.
могла оказаться среди них. Не пришла и Джемма, а может, она и была, просто он снова, как обычно, не узнал ее.
Миновав последние из городских стен, Данте счел свой гражданский долг исполненным и отделился от конников деи Черки. Отломил ветку акации в одном из придомовых садиков, заткнул ее за воротник и поехал к дому Симона деи Барди, надеясь встретить свою возлюбленную и, наконец, объясниться.
Чем ближе он подъезжал, тем оставалось меньше смелости. У ее крыльца спешился, но так и не осмелился позвонить в колокольчик и двинулся дальше, ведя кобылу в поводу. Так он шел долго и бездумно. Ноги несли его в знакомый квартал, где ему впервые встретилась девочка в красном платье. «Господи! Ну что тебе стоит! Пошли мне встречу! Пусть случится чудо!» — шептали его губы.
Полностью отрешившись в грезы, Данте не сразу понял, что к нему приближается реальная мадонна деи Барди. Осознав это, он задрожал и выронил поводья. Лошадь медленно пошла вдоль по улице дальше, а он бросился к своей даме и начал взахлеб говорить о том, как впервые оказался на поле сражения, о любви, о смерти и опять о любви. Она могла бы выслушать с пониманием или, оскорбившись, гневно прервать слишком смелые речи. Но все случилось иначе. Беатриче даже не остановилась. Глядя куда-то сквозь него, она продолжала медленно двигаться, будто не живая женщина, а видение.
Вослед ей показались дамы в трауре, одна из которых была Примавера. Печальная процессия прошла мимо Алигьери и свернула в переулок, из которого донеслись отзвуки погребальной музыки.
«Вот он, реквием по твоему счастью... — послышался голос у него в голове, — а все потому, что не смог сдержать слова и...»
В этот момент наваждение отпустило Данте. Он протер глаза и увидел хвост своей лошади, наполовину зашедшей в чей-то внутренний дворик, дабы полакомиться зеленью. Животина уже протянула морду в цветник, пришлось оттаскивать ее от чужого имущества. Вразумив кобылу, Алигьери вскочил в седло и поехал за ушедшими дамами, дабы выяснить у Джованны причину нелюбезности ее подруги.
— Нелюбезности?! — удивленно переспросила Примавера и печально вздохнула: — Наша Биче лишилась сил от горя. Скончался почтеннейший Фолько Портинари, ее отец, которого она очень любила.
Алигьери не смог ничего ответить. Таким жалким и недостойным показался он сам себе, в гордыне пытающийся принять на свой счет грустное выражение лица любимой. Мучительный стыд помешал ему даже подойти к ней с соболезнованиями. Привязав лошадь в каком-то случайном переулке, он, будто бездомный пес, сиротливо тащился в хвосте траурной процессии. Иногда до него доносились отзвуки речей об удивительном благородстве и человеколюбии покойного. Данте вспоминал о больнице для бедных, построенной мессиром Фолько, а еще больше — о тех замечательных праздниках, на которые приглашали детей со всей улицы, и чувствовал свою собственную утрату. Он довел себя этими воспоминаниями до изнеможения. Не в силах пережить горестных чувств, подошел к стене дома и со всей силы ударился об нее головой. Оглянулся и заметил на себе перепуганный взгляд Джованны, которая также отстала от процессии:
— Так ты был дружен с ним?
— Передай мои соболезнования.
— Хорошо. Но почему ты не подойдешь сам?
— Не могу. — Он до боли сжал виски пальцами. — Я более не смогу видеть ее. Будь добра, исполни мою просьбу.
Потом, бродя по переулкам в поисках своей кобылы, Данте встретил трех незнакомых дам в черном и услышал шепот: «Посмотрите на него, он сам на себя не похож! Но мы-то знаем, что он не дружил с мессиром Портинари. Значит, столь удручающие перемены объясняются исключительно влюбленностью в дочь умершего».
«Дочь умершего... дочь умершего», — крутилось у него в голове, когда он, поручив усталую лошадь слуге, поднимался по крутой каменной лестнице отчего дома. Внезапно ему стало страшно, что Беатриче заразится смертью от своего отца и покинет этот мир. Внезапно гулкий низкий голос произнес у него в голове: «Все люди смертны. Неизбежно, что когда-нибудь умрет и благороднейшая Беатриче».
— О, братец с войны вернулся! — послышался веселый голос Франческо. — Аты чего такой бледный? Тебя ранили?
— Да, — машинально откликнулся Данте, — то есть нет. Разумеется, нет! — поспешно повторил он нарочито бодрым голосом, завидев мачеху, которая прислушивалась к разговору с порога комнаты.
Мадонна Лаппа смотрела удивленно:
— Почему же «разумеется», Дуранте? На войне многие получают раны. Ты ведь участвовал в сражении?
— Разве вы сомневаетесь в этом, дорогая матушка? — ответил он не самым любезным тоном и, решительно пройдя мимо нее, заперся в отцовском кабинете. Кажется, мачеха не заметила, как тряслись его руки и дрожали губы.
Усевшись подле камина, Данте глубоко вздохнул, пытаясь унять дрожь. Так дело не пойдет. Если его мысли действительно влияют на реальность, как сказал когда-то тот странный подозрительный птичник со шрамом, то так можно убить любимую. А вдруг это не создание событий, а всего лишь пророчество? Он горько усмехнулся. «Всего лишь»! Какая гордыня звучит в этих словах! В любом случае сейчас необходимо любой ценой занять свой ум чем-нибудь иным. Пусть даже связанным с Беатриче, но не смертью, не смертью! И не видеться с ней больше. Хватит уже играть в опасные игры, подвергая риску доброе имя порядочной женщины. Симон деи Барди, конечно, не правитель Римини, да и дочь Портинари никогда не поддастся греху, как несчастная Франческа, но все же...
Неожиданно Алигьери понял холодного насмешливого Гвидо Кавальканти, пишущего страстные канцоны. Возможно, он просто спасался таким образом от тайного любовного огня.
Надо немедленно представить Биче абстрактной величиной, например, мадонной Философией. Ей пойдет эта роль. И писать, писать о ней, прославляя свою даму...
***
— О, как вы смелы, мессир Алигьери! — в притворном восхищении воскликнул Гвидо, когда Данте, взяв самый большой кубок, наполнил его до краев. — Но пора платить за свою смелость. Мое вино пьют только прекрасные дамы и поэты. Нескольких удачных строк все же будет маловато для такого кубка. Читай сонет и, если он будет удачен, — ты получишь мою искреннюю дружбу. А если он окажется превосходен — наша дружба протянется на века.
Влюбленным душам посвящу сказанье,
Дабы достойный получить ответ.
В Аморе, господине их, — привет! —
Всем благородным душам шлю посланье.
И не коснулась ночь предельных мет —
Амор явился. Не забыть мне, нет,
Тот страх и трепет, то очарованье!
Мое, ликуя, сердце он держал.
Чуть скрыта легкой тканью покрывал.
И, пробудив, Амор ее питал
Кровавым сердцем, что в ночи пылало,
Но, уходя, мой господин рыдал[42].
— Придется считать тебя лучшим другом, вот только не знаю, как долго. Все зависит от тебя, друг мой. — И он пронзительно посмотрел в глаза собеседнику.
— Как Бог даст, — ответил Алигьери, отведя глаза, — спасибо за дружбу, отныне я тоже буду считать тебя первым в ряду друзей.
* * *
— Так ты любишь ее? — разочарованно произнесла Примавера, подошедшая к нему на очередной поэтической вечеринке. — Какова же цель твоей любви, если ты не ищешь соединения со своим, так сказать, предметом?
Данте посмотрел в лицо своей даме-ширме. Она явно чувствовала себя уязвленной оттого, что не стала этим самым «предметом».
— Мы уже соединены в других мирах, — объяснил он, — а здесь мне необходима лишь ее приветливость, как некое доказательство... бессмертия, наверное...
Примавера хмыкнула:
— По-моему, ты просто безумец.
Она сделала несколько шагов прочь, потом остановилась и сказала тихо, но отчетливо:
— И вот еще что: не ходи ко мне больше.
* * *
— нежаркое и не сильно дождливое. Еще никогда Данте не чувствовал себя столь счастливым. Он не только преодолел свои греховные помыслы, не приносящие ничего, кроме страданий, но и значительно продвинулся в прославлении Госпожи. Теперь мадонну деи Барди знала вся Флоренция. И не только как достойную особу безукоризненной репутации, творящую дела милосердия в богадельне, построенной ее отцом, — в общем, почти святую, но и музу молодого Алигьери, спорящего за звание первого поэта города с самим Гвидо Кавальканти.
Данте чувствовал гордость, когда ему рассказывали, как она проходила по мосту и дети осыпали ее розовыми лепестками. С тем же затаенным чувством восторга, с которым когда-то в детстве наблюдал за игрушечным космосом из коралловых четок отцовского должника, он строил ее мистический образ в знаках и цифрах.
Отчего-то ему казалось, что его возлюбленной соответствует число девять — совершеннейшее, согласно учению Птолемея о девяти движущихся небесах. К сожалению, в дате ее рождения не было ни одной девятки. Он смотрел ее гороскоп по аравийскому обычаю и по летоисчислению, принятому в Сирии, но тщетно: коварная девятка ускользала. Тогда он вычислил день ее зачатия и — о радость! — у него получился девятый месяц года. Поразмыслив еще, он решил посчитать обороты ее планеты в XIII веке — тоже получилось девять!
Стараясь не спугнуть сладостный трепет в груди, он пошел к Гвидо Кавальканти — поделиться своим открытием.
— Она все-таки девятка! — воскликнул Данте, едва переступив порог роскошного кабинета.
— И что? — кисло отозвался первый поэт.
— Как что? Число «три» является корнем девяти, так как без помощи иного числа оно производит девять. Таким образом, если три способно творить девять, а Творец в Самом Себе — Троица, то следует заключить, что Беатриче при зачатии сопровождало число «девять», дабы все уразумели, что она сама — чудо и что корень этого чуда — чудотворная Троица.
— А-а-а... — рассеянно протянул Гвидо и, кликнув слугу, велел ему принести побольше вина.
Первый поэт пребывал в хмуром расположении духа. Сегодня утром он, по обыкновению, вышел на улицу, дабы вдохновиться свежим видом пополанских девушек, направляющихся на мессу в Санта-Репарате, и повстречал Корсо Донати. После того как Барон привел к победе флорентийцев на Кампальдинском поле — народ уважительно переименовал его в Большого Барона. Это не улучшило и без того тяжелый нрав Корсо. Теперь он не мог появиться на людях без того, чтобы задеть или унизить кого-нибудь. А уж своим врагам и вовсе не давал прохода.
Встретив Гвидо, расслабленно созерцающего девичьи прелести, Корсо едко заметил, что не видел первого поэта на поле сражения и, вероятно, это произошло по причине обострения позорной болезни, потому как немудрено заболеть, столько трудясь на любовной ниве.
— он бы, не раздумывая, напал на Донати. Но Кавальканти не собирался отходить от собственного дома и не взял оружия. Тогда он с фальшивой заботливостью произнес в лицо Большому Барону:
— Не переживай, любезнейший, Фьоренца велика. Жди, может, кто-то согласится полюбить и тебя.
Надо заметить, Корсо, при всем своем влиянии, действительно постоянно терпел неудачи у дам из-за своей грубой наружности. Женили его, просватав в детстве, на некрасивой, к тому же крайне вздорной Антонии деи Черки. Поговаривали, будто ее ранняя смерть на совести Большого Барона. Впрочем, его следующая жена оказалась не краше.
Ядовитая стрела, пущенная Гвидо, без сомнения, попала в цель. Донати побледнел и открыто пообещал первому поэту скорую смерть. А во Флоренции знали, что после таких слов Большого Барона человек имел шанс внезапно пропасть. Разумеется, Кавальканти не считал себя «всяким» — помимо богатства и знатности он был очень известен и уважаем. Но все же после встречи с Донати его настроение сильно испортилось. Поэтому на тонкие нумерологические изыскания Данте он нелюбезно ответил:
— Не понимаю, к чему тебе столько пустых движений ума. Не проще ли приступить к делу и добиться ее? В конце концов, она всего лишь женщина из плоти и крови, а любая плоть слаба.
— Не стоит мерить всех по себе! — возмутился Алигьери. — Есть благородные возвышенные натуры, которые...
— Отправляют свои физиологические потребности так же, как и все остальные, — хохотнул Гвидо. — Ты просто не был настойчив. Я уверен, у меня бы получилось завоевать внимание твоей неприступной мадонны. Эй! Ты с ума сошел?!
Первый поэт едва успел увернуться от кубка, пущенного разъяренным коллегой. Правда, защититься от содержимого ему не удалось. Богатый кафтан Кавальканти оказался безнадежно залит самым дорогим вином, выписанным из Франции. Гвидо чуть не заплакал. Потом, разъярившись, выгнал своего гостя, велев не приходить, пока тот не излечится от безумия.
Данте брел по пустынной улице, раздумывая о словах Кавальканти. Попытался представить свою возлюбленную в алькове. Ничего не выходило. Образ Беатриче уплывал, таял, становясь прозрачным, будто бестелесный дух. А потом перед внутренним взором вдруг появилась Джованна.
Ему захотелось немедленно навестить свою веселую подругу. Неважно, что она запретила приходить. Он нашел бы убедительные слова, даже мог бы написать для нее стихи, но с ней не получалось испытать ничего, кроме обычного удовольствия. А дочь умершего Портинари дарила невыразимые состояния, охватывавшие сладостным трепетом будто не только тело, но и душу. Причем наиболее сильного эффекта ему удавалось добиваться, думая не о внешности возлюбленной, а о ее принадлежности к божественному, будь то служение в больнице или даже удачно сложившиеся цифры дня ее зачатия.
Неунывающая дама попивала сладкое вино из тонкой чашечки дорогого китайского фарфора. Муж снова находился в Болонье. Конечно, она хмурила бровки и надувала губки, всем видом показывая, что прощение невозможно, но беседа как-то незаметно перемещалась в спальню.
И опять тишину нарушали крики ласточек, и губы с жадностью искали губы, а потом вдруг накатила невыносимая скука. Ее нужно было скрыть любой ценой, иначе можно потерять Джованну навсегда.
Отогнав мысли о Беатриче, он попросил у Примаверы лист бумаги и чернильницу с пером.
Дама захлопала в ладоши:
— О! Вдохновение! Я вдохновила тебя на стихи!
— Не совсем так, — криво улыбнулся он. — Мне захотелось заняться составлением твоего гороскопа.
— Как чудесно! — еще больше обрадовалась она, кладя перед ним бумагу. — Теперь я буду знать, что меня ждет. А тебя не сожгут за колдовство?
— Ты же меня не выдашь? — отозвался он и начал чертить линии и складывать числа. Работал увлеченно, даже забыв о возможном возвращении мужа. Идеальное число Джованны оказалось двадцать восемь — ничем не примечательное сочетание цифр. Никакого трепета оно не вызвало, но и скуку надежно скрыло. Провожая его, дама нежно прошептала:
— Ты ведь придешь завтра? О, не дай мне умереть в холодных оковах черной меланхолии!
— Этого не случится, душа моя! — заверил он ее, спускаясь по лестнице. — Твой цветущий вид страшен для меланхолии, особенно черной. Она немедленно позеленеет и расцветет прекрасной россыпью нежнейших анемонов!
И торопливо вышел на улицу, а Примавера так и осталась стоять с открытым ртом.
«Даже число у нее самое обычное! — думал он, проходя мимо Меркато-Веккьо. — Тогда как благороднейшая Беатриче...»
Размышления о совершенной девятке и прочих числах придавали жизни особую глубину и одновременно успокаивали словно хорошая прогулка перед сном. Вместо страдания от невозможности соединиться с любимой пришла гармония земного и небесного. Помимо Примаверы во Флоренции проживало немало других веселых, хотя и приличных дам. Иногда их мужья уезжали в Болонью и другие торговые города. Размолвка с Кавальканти оказалась пустячным делом — вскоре друзья снова собрались за кубком французского вина. По правде сказать, в последнее время Алигьери разлюбил общество напыщенного первого поэта. Гораздо приятнее казалось проводить время с пьянчужкой Форезе Донати, с которым можно было смеяться над знакомыми, выписывая их стихотворные портреты.
Так прошли лето, зима и снова лето. Кавальканти заделался паломником и уехал в Сантьяго-де-Компостела, где в кафедральном соборе, по преданию, покоился прах апостола Иакова. Особой набожностью Гвидо никогда не отличался, просто слова Корсо про интерес архиепископа напугали его. К сожалению, Большой Барон не солгал. Один знакомый священник также сказал Кавальканти, что Церкви известно о языческом характере его поэтических сборищ. Поэтому Гвидо решил немного подправить свой моральный облик, а заодно — навестить знакомую тулузскую красавицу. Вдруг бы она смогла излечить первого поэта от излишней привязанности к персям Примаверы.
«заболел» этой дамой. Встречи с Примаверой все так же не вызывали ничего, кроме скуки и раздражения. А между тем он снова и снова переступал порог ее дома. Порой ему казалось, что он ходит ради ласточек, которые всегда затевали свои пронзительные песни, стоило ему только оказаться в ее спальне. Надрывом и смертной тоской веяло от их криков, и теснота алькова напоминала о гробе. Выходя от Джованны, Данте говорил себе «больше никогда», но на следующий день снова оказывался в ее постели.
Постепенно не особенно нужная и не важная дама-ширма заполонила собой все его мысли, а Беатриче снилась все реже.
Однажды он увидел странный сон, яркий, будто явь. Его собственная комната, знакомая до мелочей, внезапно раздалась, впустив в себя простор далекого горизонта. Оттуда, издалека, медленно шел белый ангел, окруженный сиянием. Он нес на руках что-то, укутанное в кисейное покрывало. Звучала торжественная музыка, легкие шаги ангела выглядели, как танец. Наконец он приблизился. Данте попытался разглядеть его ношу, но ангел отрицательно покачал головой и по его прекрасному лицу потекли слезы...
его:
— Ты пойдешь на похороны?
— На какие еще похороны?
— Мадонна деи Барди умерла. Ты вроде как дружил с ней в детстве, мне мама говорила.
— Да? — слабым голосом переспросил Данте и рухнул на руки младшему брату.
Франческо оттащил его к дому, положил на пороге. Усердно прыскал в лицо водой, но брат не приходил в себя. Мадонна Лаппа послала служанку за банщиком-цирюльником. Тот, явившись, начал растирать безжизненное тело камфорой. Потом общими усилиями Алигьери подняли по лестнице и положили в кабинет. Лекарь ходил вокруг, похлопывал больного по щекам, приподнимал веки. Наконец решился объявить случившееся ударом и пустить кровь.
Принесли нож и таз горячей воды. Крякнув для решимости, банщик полоснул лезвием по запястью. В тот же момент пациент вскочил, дико озираясь, метнулся в сторону двери. Ударился о стену и упал, пачкая кровью серый каменный пол.
— Пресвятая Дева! — перекрестилась мадонна Лаппа.
— Братец, что с тобой? — ужаснулся Франческо.
— Какого числа она умерла? — с трудом шевеля непослушными губами, выговорил старший брат.
Франческо недоуменно пожал плечами:
— Наверное, девятого, раз сегодня хоронят.
— Девятого числа девятого месяца. — Голос Данте прозвучал неузнаваемо. — Вот они, те девятки, которые я искал...
Он накрыл голову руками, будто защищаясь от удара, и затих, вздрагивая от сотрясающих тело рыданий.
— Господь милостив, радуйтесь! — шепотом сказал лекарь. — Ваш брат и сын не хохочет, а плачет. Это вполне подобает случаю, а значит, он не потерял рассудка.
* * *
Завершим эту печальную главу биографии нашего героя его собственными словами из «Новой жизни». Скорбя, он пытается найти утешение в умозрительных конструкциях и числах, которым придает тайные смыслы. В этом свойстве магического мышления угадывается логика, которая потом приведет Данте к созданию величественного и математически стройного мира «Божественной комедии»:
«Так как число “девять” встречалось нередко в словах моих и раньше, уместно будет, как мне кажется, отметить, что в ее отбытии это число имело большое значение, и поэтому надлежит сказать и здесь то, что соответствует моему намерению. Поэтому прежде всего я скажу, какую роль число “девять”, столь ей дружественное, играло в ее успении.
там Тизирин первый, называемый у нас октябрем; а по нашему исчислению, она ушла в том году нашего индикта, считая от Рождения Господня, когда совершенное число завершилось девять раз в том столетии, в котором суждено ей было пребывать на этом свете, она же принадлежала к роду христиан тринадцатого века.
Причина, по которой число “девять” было особенно ей любезно, быть может, следующая: согласно с Птолемеем и христианской истиной девять — число движущихся небес, а, согласно с общим мнением астрологов, упомянутые небеса влияют на дольний мир в соответствии с их взаимной связью; отсюда следует, что число это было столь ей свойственно, ибо при ее зачатии все девять небес находились в совершеннейшей взаимной связи. Вот одна из причин; но, рассудив утонченнее и не отступив от непреложной истины, число это было ею самой; я говорю о сходстве по аналогии и так понимаю. Число “три” является корнем девяти, так как без помощи иного числа оно производит девять; ибо очевидно, что трижды три — девять. Таким образом, если три способно творить девять, а Творец чудес в Самом Себе — Троица, то есть Отец, Сын и Дух Святой — три в одном, то следует заключить, что эту даму сопровождало число “девять”, дабы все уразумели, что она сама — девять, то есть чудо, и что корень этого чуда — единственно чудотворная Троица. Быть может, более утонченные в мыслях люди смогли бы прибегнуть к еще более сложным доводам, однако я привожу тот, который пришел мне на ум и который наиболее мне нравится».
Примечания.