Глава двадцать первая
ДРУЗЬЯ И ВРАГИ
Для тех, кто знаком с биографией Данте поверхностно, часто вызывают удивление занятия поэта политикой. Но это довольно закономерно для профессионального юриста, коим он являлся. Гораздо неожиданнее кажется его другая профессиональная стезя, о которой уже знают немногие. Наш герой принадлежал к медицинскому цеху, а точнее — фармакологическому, то есть цеху аптекарей.
Понадобилось ему это по двум причинам. Во-первых, во Флоренции тех времен принадлежность к какому-либо ремесленному цеху давала неплохие бонусы к политической карьере. Влияние торговцев и ремесленников постоянно росло, из их среды все чаще выделялись люди, добивавшиеся управления общественными делами.
Один из старейших флорентийских цехов — цех купцов Калимала — образовался еще в конце XII века. Он получил название от переулка между Меркато-Веккьо и Меркато-Нуово (соответственно, Старым и Новым рынком). Именно там размещались склады и лавки этих купцов. Купцы Калимала торговали и давали деньги в рост. Из цеха Калимала выдвинулись крупные банкиры, имевшие сеть контор от Малой Азии и Северной Африки до Британских островов. Позднее начали формироваться цехи других профессий — судей, нотариусов, суконщиков, торговцев шелком, затем врачей и аптекарей и меховщиков. Перечисленные семь цехов (вместе с Калимала) назывались старшими, они постепенно приобретали все большее влияние и к времени, когда жил наш герой, играли важную роль в управлении городом, тесня старую родовую аристократию. Первое ее ущемление произошло в середине XIII века, когда приняли так называемую «народную конституцию». Но окончательный и сокрушительный удар нанесли в 1293 году «Установления справедливости» авторства уже упоминавшегося Джанно делла Беллы. После принятия этого документа нобили и гранды оказались чуть ли не персонами нон грата. В случае нарушения законов их наказывали более жестоко, чем простых горожан, а к политической власти они и вовсе перестали допускаться, поскольку необходимым условием для управления флорентийской коммуной стала при-надлежнось к какому-либо ремесленному цеху. Разумеется, обходные пути существовали. Никто не запрещал нобилям записаться в тот или иной цех. Таким образом они снова могли стать полноценными гражданами. В цехи принимали без проблем, даже просто формально. Например, родственников тех, кто на самом деле занимался ремеслом или торговлей, или спонсоров.
Данте возмущался всей этой ситуацией и обвинял в предательстве Джанно делла Беллу, который происходил из старинного аристократического рода. При этом род Алигьери как раз не считался особенно знатным. Члены рода Данте ни разу не попали ни в один из списков магнатов, никогда не рассматривались в качестве грандов. Как пишет в своей биографии Данте Илья Голенищев-Кутузов: «По роду своих занятий отец Данте и его дядья мало чем отличались от граждан-пополанов. Их благородное происхождение было как бы их частным делом».
Было бы логично предположить, что Данте записался в цех после принятия «Установлений справедливости», дабы обезопасить себя и упрочить свои позиции, но исследователи считают, что произошло это значительно раньше. Видимо, наш герой был очень сильно нацелен на политическую карьеру и искал любые возможности для поднятия своего рейтинга, а членство в ремесленном цехе такую возможность давало. Но ведь многие обходились формальным членством, а Данте всерьез занялся изучением медицины. И почему он, изучая в университете юриспруденцию, выбрал цех аптекарей, а не нотариусов?
Существует мнение, что он просто пытался найти себе новую профессию для зарабатывания денег. По словам того же Ильи Голенищева-Кутузова: «В конце XIII века Данте был отцом большого семейства; у него росли трое детей: сыновья Пьетро и Якопо и дочь Антония. Для задуманной им политической карьеры ему, очевидно, недоставало доходов с его скромных владений, тем более что он должен был делиться с братом Франческо и сестрой. До нас дошли долговые расписки братьев Алигьери в получении 480 золотых флоринов под гарантию нескольких лиц, среди которых был тесть Данте Манетто Донати. Деньги были взяты взаймы 23 декабря 1297 года. В дальнейшем Данте берет 136 флоринов у своего тестя, через два года брат Франческо дает ему взаймы 125 флоринов, а в 1300 году еще 90. Ни литература, ни политика не приносили Данте доходов».
Но тогда нужно объяснить, почему он потерпел неудачу на юридическом поприще, а на этот вопрос четкого ответа не существует. Зато известно, что, став аптекарем, наш герой не открыл своей лавки и не поехал на Восток за редкими лекарствами, как делали те, кто занимался аптечным бизнесом. Вместо этого он потратил много сил на изучение незнакомого предмета и смог войти на равных в среду ученых докторов и фармацевтов. Но общение с ними тоже не являлось для него самоцелью, скорее медицина заинтересовала его как средство познания мира. Такую версию подтверждает Боккаччо, описавший поведение Данте в аптеке.
найти влияние трудов Галена и Авиценны.
Но вернемся к Флоренции и ее персонажам.
* * *
Гвидо Кавальканти возвращался из паломничества в дурном расположении духа. За полтора года, проведенных вдали от милой Фьоренцы, он болел раз, наверное, десять. По причине слабости здоровья до святилища апостола Иакова поэт так и не добрался, осев в Тулузе. Честно говоря, этот факт сам по себе его не особенно печалил. Огорчение принесли местные виноделы, встретившие флорентийского гурмана неурожаем винограда и сомнительной кислятиной втридорога. Хуже всего оказалась долгожданная знакомая красотка. За, в общем-то, недолгие годы она как-то неожиданно подурнела. Теперь ее тощие прелести, вероятно, иссушенные тулузским солнцем, уж точно не смогли бы заставить поэта забыть глупышку Примаверу. Правда, тулузская дама имела чудесный голос и недюжинный музыкальный талант и Гвидо, закрыв глаза, при желании мог достигнуть вполне райского блаженства.
Впрочем, сидеть вдали от любимого родного дома Кавальканти заставляло вовсе не чувство прекрасного. Он надеялся дождаться изгнания своего врага — Корсо До-нати. Причины на то имелись. Вокруг давнего противника Донати — Черки собралась партия, которая получала все большую поддержку в пополанских кругах. Корсо тоже руководил политической партией, но ее поддерживали только некоторые аристократы. Тем не менее Большой Барон вел себя крайне несдержанно, пользуясь своей славой героя Кампальдинского сражения. Он вел себя, будто хозяин жизни. Мало того что задирал прохожих, так еще и насильно выдал замуж свою сестру Пикарду Донати, вытащив ее из монастыря, куда она удалилась в твердом намерении посвятить себя Богу.
Казалось, дни Корсо сочтены. Осталось спокойно дождаться. Но тут произошло нечто, заставившее Гвидо забыть о своей неприязни к Большому Барону и спешно вернуться в родные пенаты. 15 декабря 1292 года к власти во Флорентийской республике неожиданно пришел Джан-но делла Белла, тот самый Джанно, кому прилюдно пытался оторвать нос старик Фрескобальди. К этому времени его уже отлучил от церкви папа Бонифаций VIII (около 1235—1303). Делла Белла любил посвящать народ в то, что ему знать вовсе не полагалось. Это был политический стиль Джанно, который и поднял его столь высоко. Перед его избранием небезызвестный мясник Пекора разъяснил всем цехам, какой великий друг справедливости Джанно и как пополане будут счастливы, имея его градоправителем. В итоге народный герой стрелой влетел в вожделенное кресло.
«Установления справедливости» — еще строже, чем в Болонье. Все магнаты из числа старой аристократии оказались вне закона, зато огромные толпы ремесленников и поденных рабочих получили иллюзию прав. Это был Совет коммуны, который теперь участвовал в решении всех важных городских вопросов. Нобилям же вообще запретили участвовать в управлении городом, а за малейший ущерб, нанесенный попола-нину, их могли покарать смертью. Причем для вынесения приговора хватало свидетельства одного пополанина, данного под присягой.
Новые законы не выражали никакого сочувствия к городской бедноте. «Тощий народ» просто сделали неким красивым щитом, прячась за которым, новое банкирское сословие нападало на старую аристократию. Аристократы, спасаясь, побежали массово записываться в ремесленные цехи. Членство в любой цеховой корпорации делало человека полноправным гражданином. Вот только не всех туда записывали. Те, кто когда-то кичился древностью рода и с боем добывал родословную, — теперь искали родственников среди пополан или спешно начинали торговать.
Кавальканти понял: если он хочет оставаться флорентийцем — придется вернуться и поскорее заделаться в ремесленники, пока не разрушили его любимый дом с винным подвалом и греческой библиотекой.
Погруженный в тягостные раздумья первый поэт вместе со слугами ехал вдоль берегов Арно, приближаясь к флорентийским стенам. Он не оглядывался по сторонам и заметил Корсо Донати с дротиком в самый последний момент. Гвидо любил игры с мячом, постоянно тренируя реакцию. Это его спасло. Он успел отклониться от летящего оружия. Большой Барон захохотал и вытащил меч, показывая, что намерен сражаться. Гвидо также обнажил клинок, то же сделали четверо его верных слуг.
— Что? Впятером на одного собрались?! — крикнул Корсо. — Храбрые парни, ничего не скажешь!
— Вы посмотрите на него! Он хочет честного боя. Это после того как напал, будто разбойник из кустов!
С этими словами первый поэт, пришпорив лошадь, бросился на противника. Тот, молниеносно перехватив меч в левую руку, достал откуда-то из-за спины еще один дротик и метнул прямо в грудь Кавальканти. Если бы не кольчуга, которую подозрительный Гвидо всегда носил в путешествиях, удар был бы смертельным. Но у Кавальканти и так от боли прервалось дыхание. Он, скорчившись, застыл. Слуги бросились к нему.
Первый поэт осторожно набрал воздуха. Вроде бы ребра остались целы. Погрозив вслед врагу, он потащился дальше.
А вот собрат по поэтическому труду уже неоднократно вызывал у Кавальканти приступы ненависти, но выказать их первый поэт не решался, боясь испортить свой облик беспристрастного философа.
Вдруг ему в голову пришла интересная мысль. «Называет меня лучшим другом, вот пусть и поможет мне отомстить этому мерзавцу Корсо, — подумал Гвидо, — посмотрим, какова цена его дружбы. Заодно, может, родственник прирежет его как-нибудь невзначай, придя навестить сестричку...»
* * *
В жизни Данте за время отсутствия первого поэта произошло множество перемен. Сразу же после женитьбы он внял уговорам мадонны Лаппы и записался в цех аптекарей. На самом деле, особой необходимости в этом не было. Их фамилия не попала ни в один из существующих списков магнатов, поскольку достаток семьи Алигьери не особенно отличался от зажиточных пополан. Благородное происхождение от славного рыцаря Каччагвиды никого не волновало. Но Данте хотел «приблизиться к народу» из политических соображений — он собирался выдвигать свою кандидатуру на жеребьевку в городской Совет ста.
Гордость, а также научный интерес не позволили ему остаться аптекарем лишь на бумаге — он перечитал все медицинские трактаты, какие нашел во Флоренции, и собирался поехать поучиться в Сиену к тамошним аптекарям.
С женой он вел себя предупредительно, но холодно, никогда и ни с кем ее не обсуждал. Джеммы будто не существовало. Друзья удивлялись: Данте, будучи в браке, по-прежнему писал сонеты к умершей дочери Фолько Портинари.
так и не смог простить ей жалоб Большому Барону.
Когда жена забеременела, Данте сказал ей:
— Если родится дочь, назовем ее Беатриче.
— Как скажешь, дорогой, — согласилась Джемма, а через день подошла к мужу и кротко промолвила:
— Благословенная[44] — прекрасное имя для девочки. Но тех, кто носит его, Господь забирает слишком рано.
Спорить с женой не пришлось — родился сын, Пьетро. Молодой отец старался скрыть свой восторг, но постоянно задерживался у колыбели.
Узнав о возвращении первого поэта, Данте немедленно поспешил к нему — вспомнить прежние времена, почитать свои стихи и послушать новые творения лучшего друга.
Уже пересекая площадь Приоров, на которой когда-то стоял дом опального Уберти, Алигьери услышал за спиной голос:
— Эй, путник! Не знаешь ли, как поживает хозяин вьючных ослов, который нашел клад в реке и построил на все средства башню для будущего тестя?
— Что за ересь ты несешь?! — Рука Данте потянулась к кинжалу.
Перед ним стоял неизвестный невысокий молодой человек с курчавой бородкой. Заметив недвусмысленное движение, он замахал руками:
— Ладно-ладно, молчу, не надо меня резать вашим ужасным ножиком. Не нравится тебе Азинелли — давай поговорим про Гаризенду. Или ты уже совсем не помнишь, как учился в Болонском университете?
— Чино! Неужели это ты?! — Алигьери бросился обнимать бывшего однокурсника.
Они немного повспоминали профессоров, лекции, веселые болонские дни.
— А как твои отношения с мадонной Поэзией, любезный друг? — спросил Чино да Пистойя. — До меня доходили кое-какие твои любовные опусы, но, подозреваю, не все.
— Я в ладах с этой мадонной, — ответил Данте, — и мой лучший друг тоже. Он слывет первым поэтом Флоренции.
Да Пистойя внимательно посмотрел на собеседника:
— Первый поэт Флоренции? Кто же это? Неужели...
— Это мессир Гвидо Кавальканти, — подтвердил Алигьери. — Как раз недавно он вернулся из долгого паломничества, и я спешу посетить его. Хочешь, пойдем вместе, я представлю тебя, и ты сможешь почитать ему свои творения.
— Он твой лучший друг? — На лице Чино отобразилось крайнее удивление.
— Да. А что тебя так поражает? Его чрезмерно вольные нравы? Так ты и сам, помнится, не стремился стать примером для подражания. Или по прошествии времени все же решил заделаться святым?
— Скорее уж ты в чем-то святой, коли дружишь со своим врагом.
— С врагом? — Теперь пришла пора удивляться Данте. — С какой еще стати? Ты знаком с ним?
— К сожалению, да, — вздохнул да Пистойя, — лучше бы я знал его только по стихам, они и впрямь прекрасны. Удивительно, как человек, которому доступна такая высота в поэзии, может иметь столь низкую душу.
— Что же такого он сделал?
— Ничего особенного, — грустно улыбнулся Чино, — просто крайнее самолюбие и ревность заставляют его мучиться от чужих поэтических успехов. Это странно, ведь сам он потрясающе талантлив. Но факт остается фактом. Я попадал на его поэтические вечера в Тулузе. Он благосклонен к робким новичкам, а сильных поэтов старается морально раздавить.
— Если даже и так, на меня это точно не распространяется, — рассмеялся Алигьери.
Бывший однокурсник посуровел:
— Тебя он просто ненавидит. Он выучил наизусть твои самые слабые строчки. Подозреваю, некоторые и присочинил. Вспоминал тебя на всех вечерах, рассказывая новичкам, как ты свою боязнь перед какой-то женщиной выдавал за мистический трепет, якобы необходимый для вдохновения. А когда не получил ни женщины, ни вдохновения — притворился больным, а потом даже собрался уйти в монахи — все для того, чтобы создать себе облик настоящего поэта.
Данте побледнел. Помолчав немного, проговорил изменившимся голосом:
— Послушай, почему я должен тебе верить?
— Можешь и не верить, — пожал плечами Чино, — но подумай сам, какая корысть мне ссорить тебя с ним? Я здесь проездом, у меня своих забот хватает. Просто его двуличие возмутило меня до крайности. Мало того что поливает человека грязью, так еще и лучшим другом считается.
В этот момент оба товарища увидели Гвидо, идущего через площадь Приоров несвойственной ему быстрой походкой.
— Легок на помине. Пусть подойдет, спроси у него сам.
Алигьери казалось, что у него на лице написаны все чувства, но подошедший Кавальканти не обратил на настроение лучшего друга никакого внимания.
— Слушай, Алигьери, твой бандитский родственник потерял всякий стыд, — возбужденно начал он вместо приветствия. — Уже нападает на честных людей средь бела дня. Не пора ли урезонить его? Предлагаю собраться дружеской кучкой, мечей этак в десяток, и напомнить ему правила поведения.
— Если ты говоришь о Корсо Донати, — холодно отозвался Данте, — то он принадлежит к роду моей законной супруги и я не собираюсь ссориться с ним из-за ваших размолвок.
— Вот, значит, как! — Красивое лицо Гвидо, обрамленное темными кудрями, приняло неприятное выражение. — Вот что значит для тебя дружба. Жене понадобился всего год, и ты уже полностью обабился. Не удивлюсь, если и стихи ты теперь пишешь исключительно на кухонные темы!
— Не беспокойся, у меня есть о чем писать. А вот ты, похоже, нашел новый жанр — сочинение пасквилей на лучших друзей.
Кавальканти злобно обернулся на Чино:
— Это ты, пистойец, передал ему мои слова, которые слышал в Тулузе? Зря я позвал тебя тогда! Говорят же: пи-стойцы хуже змей. Тебе не стыдно, сплетник?
— Нет, — спокойно ответил да Пистойя, — я всего лишь предупредил моего бывшего однокурсника о коварстве того, кого он ошибочно считал своим лучшим другом.
— Ты знаешь историю лишь с одной стороны. Да, я вел себя не по-дружески по отношению к мессиру Алигьери. Но я и не называл его своим лучшим другом, если все хорошо вспомнить. А вот ты, Данте, трубящий о своем расположении ко мне на каждом углу, любил ли меня ты так бескорыстно, как хочешь показать? Ты добился своей поэтической славы благодаря мне. И какова же твоя награда лучшему другу? Любовь?! Нет! Смертельный яд предательства!
Первый поэт медленно обнажил свой кинжал, некоторое время рассматривал клинок, выкованный лучшими французскими оружейниками. Потом быстро полоснул себя по запястью и ушел, капая кровью на камни, мостившие площадь.
Два товарища смотрели ему вслед.
— Он сильно обижен на меня, — тихо сказал Данте, — но вот за что? Неужели за мои успехи на поэтическом поприще?
— Слушай, а может, он просто... э... безответно влюблен в тебя? — предположил Чино.
— О Господи! — ужаснулся Данте. — Ну тогда ему придется страдать до самой смерти. Мне жаль его.
В это время уходящий первый поэт потряс окровавленным кулаком. Ветер донес его вопль:
— Будь ты проклят!
— Нет, — вздохнул Алигьери, — пожалуй, не жалко. Его. Но вот его поэзия... он действительно первый.
— После тебя, — сказал да Пистойя.
— Боюсь, ты преувеличиваешь, любезный друг.
Чино усмехнулся:
— Видишь ли, дружище, хоть я и остался тогда в Болонье — хороший правовед из меня не вышел. Но в стихах я разбираюсь, уж извини.
— А не выпить ли нам за это, как в добрые студенческие времена? — предложил Данте. — Здесь неподалеку хорошая таверна.
— Я не против. Но может, пригласишь к себе на домашние харчи? Ты, говорят, женился?
— Говорят... Кругом все говорят... — невнятно пробурчал Алигьери, обгоняя спутника, чтобы тот не услышал его бормотания.
Однако Чино имел острый слух:
— Хочешь сказать, это неправда? Или твоя жена уродлива?
— Это выбор моего отца, — нехотя объяснил Данте, — давай не будем об этом. А жена моя вполне хороша собой.
— Как хочешь, — задумчиво произнес Чино, открывая дверь таверны.
Примечания.
44. Ит. beatus — счастливый, благословенный, блаженный.