Глава восьмая
ГЕНИЙ ЛОГИКИ
Совместные развлечения и пьянки, а также чувство юмора и любовь к каламбурам несомненно объединяли Дуранте Алигьери и Форезе Донати, но гораздо более наш герой добивался дружбы другого человека, Гвидо Кавальканти (около 1259—1300), блистательного мыслителя, носящего титул первого поэта Флоренции. Не все было гладко в этой дружбе с самого начала. Гвидо состоял в браке с дочерью врага рода Алигьери, Фаринаты дельи Уберти (1212—1264). Наш герой многому научился у Гвидо, и сам впоследствии стал зваться первым поэтом. Дружба закончилась печально. Советом приоров, в который входил Данте, Кавальканти был изгнан в болотистую Сарцану, где заболел малярией. Ему сделали послабление, разрешив вернуться во Флоренцию, но поэт все равно умер, и этот факт, по-видимому, мучил Данте всю жизнь.
В «Божественной комедии» Гвидо упоминается в X песни, но в аду автор встречает не его самого, а лишь его отца, еретика-эпикурейца и гвельфа Кавальканте Кавальканти. Их диалог очень интересен. Кавальканте, видя Данте, ищет глазами своего сына и, не увидев того, вопрошает:
«Если в этот склеп слепой
Тебя привел твой величавый гений,
Где сын мой? Почему он не с тобой?»
«Я не своею волей в царстве теней, —
Ответил я, — и здесь мой вождь стоит;
А Гвидо ваш не чтил его творений»[29].
В ответ несчастный отец начинает кричать:
«Как ты ответил?
Он их не чтил? Его уж нет средь вас?
Отрадный свет его очам не светел?»[30]
Считается, что в момент, когда Данте писал этот текст, Гвидо Кавальканти еще был жив и умер лишь несколько месяцев спустя. Мы опять-таки можем только догадываться и фантазировать, что думал наш герой, создавая эту сцену. Он же сам в своем творении медлит с ответом, будто что-то знает и не хочет говорить:
И так как мой ответ на этот раз
Недолгое молчанье предваряло,
Он рухнул навзничь и исчез из глаз[31].
«Что близится, что есть, мы этим трудим
О вашем смертном бьггии мы судим.
— как ты поймешь и сам, —
Едва замкнется дверь времен грядущих,
Умрет все знанье, свойственное нам».
«Поведайте упавшему тому,
Что сын его еще среди живущих;
Я лишь затем не отвечал ему,
Что размышлял, сомнением объятый,
»[32].
Но вернемся к началу дружбы Данте с Гвидо Кавальканти, на тот момент — первым поэтом Флоренции.
***
— Ну почему же «одно пьянство»? — лукаво подмигнул Форезе. — Я предлагаю пойти сегодня в дом Кавальканти. Гвидо объявил поэтическое состязание.
— Сам Гвидо Кавальканти? — восхищенно переспросил Данте и засомневался: — Любезный Форезе, а стоит ли мне там показываться? Я ведь не самый опытный стихотворец.
— Ты почитаешь опыт за ценность? — прищурился Бичи. — А если он отрицательный? Представляешь, каких глубин пошлости можно достигнуть, упражняясь в сочинении плохих стихов?
— Тебе этого не удалось, — усмехнулся Алигьери. — Ты написал плохих стихов больше, чем звезд на небе, а все еще не умер для поэзии.
— Тогда тем более пошли! — заключил толстяк. — К тому же у Кавальканти подают бесподобное вино. Жаль, что он сам — редкий скупердяй, больше пары наперстков отведать не даст.
Данте был потрясен роскошными хоромами первого поэта Флоренции. Голова кружилась от пестроты восточных ковров, каждый из которых стоил целое состояние. Они украшали стены и даже пол. На столике, за которым Гвидо сочинял свои знаменитые канцоны, красовались две античные статуэтки: Аполлон, преследующий нимфу, и голова богини Дианы. По периметру рабочего кабинета стояли расписные сундуки, в которых хранилась библиотека поэта: рукописи античных греков и провансальских трубадуров, латинские переводы Аристотеля с комментариями Аверроэса, медицинские трактаты Гиппократа, Галена и Авиценны, а также французские романы и руководства по риторике. Вот только иконам и распятию в этом роскошном доме места не нашлось.
... Вино и вправду оказалось удивительным — легкое и пьянящее, да еще с необычным тонким ароматом. Угощал хозяин действительно неохотно — кубки были небольшие и закуски совсем немного, — но приятелям, пришедшим рано, удалось вкусить и того, и другого. Все это как-то особенно удачно развязало язык Данте. Ему удалось выстоять в быстрой стихотворной перепалке терцинами. Да не просто выстоять, а обратить на себя внимание гостей. Правда, первый поэт Флоренции к восторгам не присоединился, дав понять: он разделяет поэзию и хорошо подвешенный язык. К тому же оказалось — это было вовсе не состязание, а так, репетиция перед началом вечера. Данте пожалел, что пришел. Гвидо выражал свое мнение крайне презрительно и выглядел при этом мэтром с заоблачных высот. Даже не верилось, что он старше Алигьери всего на шесть лет.
Тем не менее присутствующие пожалели, что блестящую импровизацию Данте не слышали дамы, которых ожидали здесь с минуту на минуту. Форезе поинтересовался:
«Достаточно ли хороши собой сии дамы? Ибо сказано:
Любовь от зримой формы происходит,
Что входит в ум возможный в виде знанья
И чье влиянье — одухотворенье,
»
Это была канцона, принесшая славу Кавальканти. Форезе обладал отличной памятью. Он любил невзначай прочесть какому-нибудь автору его творение и получить лишний кубок вина. Однако с Гвидо этот номер не прошел.
— Закрой свой рот, Форезе, — прервал он излияния толстяка, — сегодня у меня вечер поэтических состязаний, а не цитат. Не сможешь выдавить из себя собственных строк — я прикажу слугам выпроводить тебя вместе с твоим дружком.
И он горделиво откинул назад темнокудрую голову, украшенную символическим лавровым венком. В этот момент Данте хотелось только одного: сочинить нечто такое, что впечатлило бы этого небожителя. Он начал прикидывать строки, и тут за дверью послышалась возня. Кавальканти немедленно принял галантный вид:
— О, я слышу ангельские голоса наших прекрасных гостий! Кстати, друзья мои, одна из них действительно ангел. Подобно святой Кьяре, она ухаживает за больными в новой городской богадельне, которую построил ее отец.
— Не ожидала встретить тебя здесь, — раздалось у него над ухом. Образы и рифмы мгновенно разлетелись, будто стая вспугнутых воробьев. Он едва нашел в себе силы поздороваться с Беатриче и поспешно отошел от нее. Выяснилась пренеприятнейшая вещь: Данте совершенно не мог находиться с ней под одной крышей. Голова гудела и кружилась, а все мысли складывались в одну: схватить ее на руки, унести отсюда и где-то там, куда не долетают звуки города, вечно смотреть в ее лицо.
Вдруг ему стало страшно. Она замужем. В памяти всплыло имя: Симоне деи Барди. Какой человек стоит за этим именем? А вдруг ее муж вспыльчив, как правитель Римини? За себя Данте не боялся, но воспоминание о судьбе несчастной Франчески привело его в содрогание.
Он решил срочно замести следы, чтобы никакая, даже самая мельчайшая тень не упала на любимую.
— Данте, ты тоже пишешь стихи? — послышался ее голос, снова всколыхнувший все его существо. — Мне было бы приятно послушать.
— Это не столь важно, — пробормотал Алигьери, не глядя на нее. Неожиданно он бросился к незнакомой даме, сидящей на другом конце зала, и рассыпался перед ней в довольно смелых комплиментах. Дама покраснела.
— Э-эй, не увлекайся, она замужем, — шепотом предостерег Форезе.
— Мужья — не самое страшное творение Господа, — прошептал в ответ Данте, чуть громче допустимого. Это услышала не только дама, но и Беатриче, которая недовольно отвернулась. А незнакомую даму происходящее, похоже, начало веселить. Она подбадривающе улыбнулась и явно ожидала продолжения. Молодой человек в смятении оглянулся на Форезе, но тот отошел к столу, за которым хозяин дома уже объяснял условия поэтического состязания.
Данте было не до стихов. Он страдал от нестерпимой душевной боли. Ему хотелось броситься с Понте-Веккьо в реку или погибнуть в бою. В этот самый момент Гвидо Кавальканти позвал его принять участие в состязании, выказав надежду на более удачные строфы, которые «могли бы оставить след в чутком сердце». Собственно, ради этого Данте здесь и появился. Он давно искал повода познакомиться с Гвидо поближе. И вот сейчас представился такой удачный случай...
Гвидо выбрал в качестве темы состязания любовь. Не сладостную, не безмятежную и не жертвенную. Кавальканти интересовал тяжелый любовный недуг, сжигающий человека.
— По традиции право начать мы уступаем новичку. — Звучный голос Гвидо наполнил собой зал. — В чем-то первому легче — ему не надо искать рифмы к строфам соперников. С другой стороны, именно от него будет зависеть стиль нашего состязания. Итак, любезный друг, имеете ли вы смелость...
... Это походило на изощренное издевательство — заставлять человека выносить свои мучения на публику. Впечатление усугублялось презрительным взглядом короля поэтов, а где-то в соседней зале находилась Она. И вдруг, сметая отчаяние, будто порыв свежего ветра, возникла музыка стиха:
Любовь сжигает нежные сердца,
И он пленился телом несравнимым,
Погубленным так страшно в час конца...
Данте прочитал эти строки и, не выслушав ни мнений по поводу своего творчества, ни продолжения темы, выскочил на улицу.
Стояла теплая погода, но его трясло, будто в лихорадке. Стараясь унять дрожь, он прислонился к стене дома и закрыл глаза. Послышались торопливые шаги — из дома выбежал Форезе.
— Ну что же ты! — напустился он на приятеля. — Уйти, когда тебя, наконец, заметили! Совсем не мудро, если не сказать грубее.
— Э, да ты болен! Не иначе как Гвидо поразил твою душу этим страшным и многозначительным любовным недугом. Но я знаю, как тебе помочь. Пойдем!
Для начала зашли в таверну, где Форезе усердно поил друга вином. Потом, положив его руку себе на шею, для устойчивости, потащил к городским воротам.
Там находилась еще одна таверна. За столами сидели несколько крикливо одетых женщин. Они радостно загомонили, увидев Форезе, — видно, хорошо знали его.
— Помогите моему приятелю, — попросил их толстяк, — волею роковой судьбы он влюблен в замужнюю даму.
— И всех делов-то? — хихикнула одна из них. — Пусть подождет немного. Все эти замужние только в первый год строят из себя примерных жен. А потом уж разберутся, что к чему — и ничем не отличаются от нас.
Форезе развел руками:
— Нам, к сожалению, попалась праведница.
— Ну коли так, стоит ли тратить на нее свою жизнь? — удивилась женщина. — Вон сколько красавиц кругом, полная Флоренция! Да и мы неплохи, ну не правда ли, Биччи? Кстати, почему ты еще до сих пор не купил вина своим верным подружкам?
Данте, одарив толстяка возмущенным взглядом, двинулся к выходу.
— Эй! — закричал тот, бросаясь следом. — А как же лечение?
Он догнал приятеля уже на улице.
— Не стыдно тебе? — мрачно поинтересовался Алигьери. — Утром в церковь, а накануне — в дом терпимости?
— А что, собственно? — хмыкнул Форезе. — На сегодня мой долг отдан, почему я не могу развлечься? Церкви отсюда даже не видно, а веселые подруги никому еще не повредили. Да и твое ханжество мне, по правде говоря, не вполне понятно. Ты учился в Болонье, тамошние блудницы славятся не в пример выше флорентийских.
— Кто тебе дал право обвинять меня? — вспыхнул Данте.
— Э-э, тихо, я не сказал о тебе ничего плохого. — Толстяк терпеть не мог бурного выяснения отношений, а перспектива драки приводила его в глубокую тоску. — Не нравится, так иди домой и поспи.
— Уже иду. И не смей больше предлагать мне подобного!
Толстяк с опаской посмотрел вслед уходящему приятелю. Алигьери особой силой не отличался, но в такой ярости и слабак может ненароком угробить. Неужели эта замужняя дама так дорога ему?
— Мы уж боялись, что он убьет тебя, — сказала одна из них, краснощекая брюнетка, — как зыркнет своими глазищами, как зыркнет!
— Поди аристократ? Нос у него тонкий и руки, как на картине.
— Толку-то с его рук, коли он марать их не хочет, — проворчала брюнетка, — не приводи его больше, Биччи, скучный он.
— А не пора ли нам купить вина? — заглянула в глаза толстяку самая молодая из женщин.
К столу подошел подавальщик. Форезе начал снимать с пояса кошель, и тут дверь с грохотом распахнулась. Женщины испуганно завопили, увидев Данте с обнаженным кинжалом в руке.
— А ну-ка иди домой, презренный развратник! — Он приставил кинжал к горлу приятеля. — Разве ты забыл, что женат?
— Но моя жена... ее бесконечное нытье... — начал было Биччи. — О нет! Иду, иду! — засуетился он, почувствовав холод лезвия на своей шее.
— Э, лучше б он был скучным, — разочарованно скривилась брюнетка, наблюдая, как Форезе послушно бредет к выходу, — лишил нас такого хорошего кавалера! Ни себе, ни людям!
Данте и Форезе почти ощупью брели по темным переулкам.
— Ну почему твой обличительный приступ не произошел раньше, когда еще не стемнело! — причитал толстяк. — Сейчас ведь ничего не стоит сломать ногу, упав в какую-нибудь канаву!
— Твоей семье это пошло бы на пользу, — отозвался Алигьери, — меньше бы бегал по злачным местам, деньги были бы целее, и жена перестала бы ныть. Хочешь, я сильно толкну тебя, исполнив тем самым свой дружеский долг? Там справа наверняка та самая канава.
— Да я и сам могу без твоей помо... ай!!! — Форезе поскользнулся, но в последний момент успел схватиться за рукав приятеля.
Данте расхохотался:
— Ты и вправду всемогущ! Купи тогда новое одеяло своей жене, а то из-под старого у нее ноги вылезают и ей приходится спать в чулках.
— Что за богомерзкую ересь ты несешь!
— Я не прав? Она уже научилась засыпать с поджатыми ногами?
Биччи, сердито засопев, парировал:
— Зато не с поджатым хвостом, как некоторые. Это надо же: испугаться какой-то дамы и упустить самого Гвидо Кавальканти! Хоть ты и мой будущий родственник, Алигьери, но я честно скажу тебе: любезный друг, ты осел.
Он произнес это слово и с опаской глянул на Данте — как раз лицо ему осветил тусклый отблеск факела, висящего над входом в очередную таверну. Но тот, похоже, не услышал конца фразы, углубившись в свои мечтания.
— Она не какая-то, Форезе, — тихо сказал он наконец, — она, будто аллегория, скрепляющая собой все мои помыслы. Я помню ее с детства и... — будто проснувшись, он тряхнул головой, — впрочем, Бог с нею. Скажи мне лучше, как зовут ту, вторую даму?
— Джованна, — вспомнил Биччи, — но друзья всегда зовут ее Примавера.
— Ты серьезно? Господи, как же это красиво!
— Что красиво? — Толстяк встал на цыпочки, пытаясь разглядеть выражение лица Данте. — А не бредишь ли ты, друг любезный?
— Какой уж тут бред! Чистая логика, — весело объяснил Алигьери, — Примавера ведь означает не только «весна», но также «идущая впереди». Если растолковать именно так, вполне естественно сопоставить настоящее имя Примаве-ры — Джованна с именем Иоанна Крестителя — предтечи Христа! Какая безупречная красота! Решено, я буду ее официальным поклонником.
— Э! Она ничего, конечно, но у нее муж. И вообще кощунство... — пытался возразить Форезе, но весьма вяло. Он уже понял, что логика у его друга своя собственная и сделана она из каленого железа.
***
«поверить алгеброй гармонию». Поэт даже не думает разложить свою жизнь на винтики, подвергнув ее систематизации и анализу, он просто угадывает в ней знаки, совпадающие с Евангелием или... дорисовывает их. Любовь к Прекрасной Даме, которой не суждено реализоваться, становится мощным средством постижения Бога. И потом, когда возлюбленная умирает,- поэт находит утешение в мистических числовых конструкциях.
«... Я говорю, что, если считать по обычаю Аравии, ее благороднейшая душа вознеслась в первый час девятого дня месяца; а по счету, принятому в Сирии, она покинула нас в девятом месяце года, ибо первый месяц там Тизирин первый, называемый у нас октябрем; а по нашему исчислению, она ушла в том году нашего индикта, считая от Рождения Господня, когда совершенное число завершилось девять раз в том столетии, в котором суждено ей было пребывать на этом свете, она же принадлежала к роду христиан XIII века. Причина, по которой число “девять” было особенно ей любезно, быть может, следующая: согласно с Птолемеем и христианской истиной, девять — число движущихся небес, а, согласно с общим мнением астрологов, упомянутые небеса влияют на дольний мир в соответствии с их взаимной связью; отсюда следует, что число это было столь ей свойственно, ибо при ее зачатии все девять небес находились в совершеннейшей взаимной связи. Вот одна из причин; но, рассудив утонченнее и не отступив от непреложной истины, число это было ею самой; я говорю о сходстве по аналогии и так понимаю. Число “три” является корнем девяти, так как без помощи иного числа оно производит девять; ибо очевидно, что трижды три — девять. Таким образом, если три способно творить девять, а Творец чудес в Самом Себе — Троица, то есть Отец, Сын и Дух Святой — три в одном, то следует заключить, что эту даму сопровождало число “девять”, дабы все уразумели, что она сама — девять, то есть чудо, и что корень этого чуда — единственно чудотворная Троица. Быть может, более утонченные в мыслях люди смогли бы прибегнуть к еще более сложным доводам, однако я привожу тот, который пришел мне на ум и который наиболее мне нравится»[33].
Именно на такую логику опирался наш герой и считал этот путь единственно возможным. В начале XI песни «Рая» есть такие строки (1 — 12):
О безрассудство всех земных забот!
Под бременем нелепых силлогизмов
Те медицины мудрых афоризмов
Искали, тех взманил духовный сан,
Царили третьи с помощью софизмов;
Тот руку запускал в чужой карман.
Тот страстью был, тот ленью обуян.
Лишь я один из всех людей свободно
Вознесся с Беатриче к небесам
К приему славному стезей угодной!..[34]
в Болонском университете и участием в сражении с аретинцами на Кам-пальдино, которое произошло 1 июня 1289 года.
Примечания
—63.
30. Там же. 67—69.
31. Там же. 70-73.
33. Данте «Новая жизнь». Перевод А. Эфроса.
34. Перевод Эллиса.