Глава двадцать вторая
ГОРОДСКИЕ ИНТРИГИ
Поэты, как правило, очень трепетно относятся к своему творчеству, видя в нем важнейшую часть своей личности. Поэтому для них в одинаковой степени нестерпимы и критика, и игнорирование, а свое мастерство стихосложения они порой наделяют чуть ли не магической силой. Если набрать в поисковике фразу «лети, мой стих» — выйдет большое количество поэтических опусов разного калибра и уровня. Насколько ценил свои творения Данте, один из величайших поэтов в истории человечества?
Такое ощущение, что он вообще не задумывался на эту тему. Поэзия была для него средством выражения опыта в постижении себя и мира, а вовсе не самоцелью. При этом он не относился к скромным, ни к чему не стремящимся людям, просто его амбиции не касались поэзии, а простирались в сферу политики. Он сильно стремился заслужить лавровый венок, причем ему важно было получить его на родине, из рук своих соотечественников. Но, весьма вероятно, если бы его спросили, какой из своих текстов он ценит более всего, он назвал бы не «Божественную комедию» и не «Новую жизнь», а трактат «О монархии».
Эту работу Данте написал на латинском языке в 1312— 1313 годах, когда жил в Пизе. Но мы рискнем предположить, что задумал он ее гораздо раньше, еще находясь во Флоренции, и, скорее всего, там и делал первые заметки. Ведь именно во флорентийский период наш герой избрал для себя партию белых гвельфов, не поддерживающих Святого престола. И после, практически с самого начала изгнания, Данте ищет контакты в промонархических гибеллин-ских кругах.
Окончательно трактат созрел, конечно, значительно позже. К этому моменту Данте, видимо, уже гораздо меньше ощущал себя итальянцем, культивирующим «народный» язык, и гораздо больше — европейцем, обращающимся ко всему католическому миру. Поэтому и писал на латыни.
В трактате «О монархии» ведется довольно жесткая полемика с церковными иерархами по поводу допустимости абсолютной теократии. Данте считает, что церковь нуждается в отделении от государства. Также он осуждает «Константинов дар». По преданию, первый христианский император Константин дал папам власть почти над всей Центральной Италией.
По убеждениям нашего героя, император не имел права нарушать целостности своих владений, а римский первосвященник должен был отказаться от материальных благ либо обратить их на помощь нищим. Главный тезис дантевского текста таков: светская власть никогда не должна подчиняться духовной потому, что «светская» в понимании Данте — более «божественна», ведь император получает власть не от папы, а непосредственно от Бога.
В тексте много ссылок на Библию, гораздо больше, чем на античных авторов, по сравнению с другими философскими сочинениями нашего героя, например с «Пиром». Жанр можно определить как религиозно-этическую утопию, когда «вселенская» монархия объединяет все человечество и помогает ему преобразовать действительность согласно пути, предначертанному Богом. Этот путь формулировался как «человечность», то есть любовь к ближнему.
Интересно, что при всей сверхглобальности своего проекта Данте вовсе не отрицал наличия отдельных стран, княжеств и даже отдельных свободных городов. Идеология белых гвельфов в чистом виде...
Как же отреагировали оппоненты?
В 1329 году книга была официально осуждена католической церковью, а в 1564 году — после публикации Джованни Опорино — занесена в Индекс запрещенных книг.
«Для всех людей, которых верховная природа призвала любить истину, видимо, наиболее важно, чтобы они позаботились о потомках и чтобы потомство получало от них нечто в дар, подобно тому, как и они сами получали нечто в дар от трудов древних своих предков. Ведь тот, кто, располагая наставлениями в области права, не проявляет старания, чтобы принести какую-нибудь пользу государству, без сомнения, окажется далек от исполнения своего долга, ибо он не древо, которое во благовремение плодотво-рит течение водное, а скорее гибельный водоворот, всегда бурлящий и никогда не возвращающий поглощенное. Итак, поразмыслив об этом не раз наедине с собою, дабы не заслужить когда-либо обвинения в сокрытии таланта, я возымел желание не столько копить сокровища, сколько принести полезный плод обществу, открыв ему истины, не исследованные другими»[45] — так начинает Данте Алигьери это очень важное для себя сочинение.
Вся биография нашего героя указывает на приоритет политики перед поэзией. В родной Флоренции он смог добиться почти максимума в политической карьере, став одним из семи приоров. После активно пытался наладить полезные связи везде, куда его заносила судьба скитальца, и к концу жизни добился высокой дипломатической должности в Равенне. Но почему-то все его политические устремления заканчивались неудачно. Победа во флорентийском приорате обернулась изгнанием, многочисленные попытки сближения с влиятельными персонами из гибеллинских кругов ни к чему заметному не привели, «великий ломбардец» Бартоломео делла Скала, на которого Данте возлагал большие надежды, умер, общение с тамплиерами тоже оказалось не ко времени, накануне их собственного краха. И наконец, бесспорная, казалось бы, удача — близкое знакомство с Гвидо да Полентой, правителем Равенны, подарившим поэту собственный дом и сделавшим его своим официальным послом, в итоге привело к смерти.
К сожалению, так случается слишком часто. То, к чему мы упорно стремимся, ускользает, а то, что дается легче, для нас, как правило, не столь важно. Похожая история произошла с другим гениальным итальянцем — композитором Антонио Вивальди. Всю жизнь он мечтал об опере и вложил в этот жанр много сил. Он не только писал оперы, но и пытался сам их ставить, несмотря на слабое здоровье. Ради мечты он мог сорваться в другой город, хотя в обычной жизни с трудом мог дойти до соседнего дома из-за жестоких приступов астмы. Его оперы были по-настоящему красивы, но совсем не имели успеха. А прославился он в итоге концертами, которые ему приходилось писать по долгу службы для сиротского приюта Пьета (Оспедале-делла-Пьета) в Венеции, где он работал музыкальным руководителем. В числе этих «сиротских» концертов — знаменитые «Времена года». А оперы Вивальди до сих пор ждут своего часа.
Но вернемся к жизни нашего героя.
* * *
«Установления справедливости», введенные неистовым Джанно делла Беллой, внесли разлад в жизнь всей
Флоренции. Торговые магнаты, с которыми он боролся, улизнули от карающей десницы, притворившись ремесленниками. Зато нескольких чрезмерно активных в защите своих прав пополан нашли мертвыми в городском рву. Также сильно пострадали многие из представителей древней аристократии, не желавших позорить честь своего рода фиктивным вступлением в цехи. Делла Белла весь свой гнев на мировую несправедливость срывал на гордых аристократах. Он даже учредил напротив здания городского совета Флоренции (дворец Барджелло) «пальяццо»[46] — специальную тюрьму для провинившихся нобилей. Начальником Джанно сделал своего друга и единомышленника, который специально следил за условиями жизни узников, дабы они вдруг не оказались слишком комфортными. После кроватей с перинами несчастные аристократы спали на голой земле, ибо соломы на всех не хватало. Но это еще не всё. По приказу начальника их кормили отбросами, от которых отказались бы даже свиньи. В камерах творился настоящий ад — зловоние, стоны и крики больных. Многие умирали, не выдержав и недели такого правосудия.
Мотивация рвения делла Беллы оставалась непонятной. Он был банкиром — и это как-то не вязалось с борьбой за народное благо. Да и справедливость, за которую он ратовал, от его действий не торжествовала. Смерть нобилей никак не влияла на благосостояние «тощего народа», а иногда даже уменьшала его, когда слуги и поденщики, лишившись хозяев, теряли заработок. Несмотря на явное несоответствие, Джанно продолжал зверствовать. Его близкие знакомые объясняли это желанием отомстить всему аристократическому сословию за минуты позора, когда его нос попал в кулак старого Фрескобальди.
Обстановка в городе предельно накалилась, но сместить или даже убить в темном переулке неугодного градоправителя никто не решался. Это поставило бы на грань развала все демократическое устройство Флорентийской республики.
Был нужен всплеск народного негодования, и организовать это поручили все тому же мяснику Пекоре. На этот раз он бегал по домам ремесленников под покровом темноты: все же подстрекательство к бунту — дело не вполне законное. За ночь Пекора с фонарем успевал посетить несколько кварталов. Мясник с негодованием разъяснял перепуганным пополанам, что в обличье градоначальника затаился дьявол — недаром ведь он отлучен от церкви. И милая Фьоренца покатится в тартарары, если не изгнать демона в ближайшие дни.
— не случайно он был допущен к самым высшим кругам. Кроме того, за ним стоял Большой Барон с его головорезами. Всего за неделю мясник сумел довести народ до кипения.
Пополане, вооружившись годендагами, молотами и дубинами, вышли на площадь перед дворцом Барджелло, требуя отставки делла Беллы. Совет ста не смог сразу удовлетворить народных требований — в его составе было немало единомышленников отчаянного правдолюбца, в том числе его брат.
Но уличное негодование нарастало, в некоторых кварталах уже готовили телеги со знаменами цехов, то тут, то там вспыхивали драки. К вечеру улицы, ведущие к Барджелло, перегородили цепями и стали готовиться к его штурму. Оценив ситуацию, даже приверженцы Джанно решили больше не поддерживать неугодного градоправителя и подписались под документом о его изгнании.
5 марта 1295 года яростный банкир-правдоискатель покинул Флоренцию, а затем — Италию. Он обосновался во Франции, где перестал бороться за справедливость и вернулся к своей основной профессии. Он стал банкиром французского короля и приложил немало усилий, добиваясь снятия интердикта (папского отлучения), но безуспешно.
Ужасная «пальяццо» закрылась, нобили вновь почувствовали себя людьми первого сорта. Всё вернулось на круги своя, в том числе вражда между деи Черки и Донати. Давно прошло то время, когда соперники дрались или оскорбляли друг друга, встречаясь на улице. Теперь они наращивали политическую силу, заманивая в свои партии богатых и уважаемых сторонников.
* * *
У мессира Алигьери уже подрастали сыновья Пьетро и Якопо и дочка Антония. Он долго думал - называть ли ее
Беатриче, но побоялся, памятуя о предостережении Джеммы о коротком веке Благословенных. А дочка к тому же родилась слабенькая, худенькая, чем-то напоминающая ту далекую девочку из его детства.
Своих детей Данте очень любил. Почему-то в них ему не мерещились греховные изъяны старого Алигьеро. Им он мог простить все, что угодно, в отличие от жены, глядя на которую он постоянно вспоминал своего отца, с которым всю жизнь ни в чем не соглашался. Иногда он ловил себя на чувстве привязанности к Джемме, особенно когда видел ее с дочкой на руках. Вздохнув украдкой, он снова переходил на предупредительно-холодный тон, который с самого начала выбрал для отношений с супругой. Джемма, похоже, ничего другого и не ожидала. Она всегда встречала мужа ровной спокойной улыбкой, не расспрашивала его о делах и не делилась с ним своими мыслями. Она позволяла себе беседовать с ним только о детях. Знала: ему всегда будут интересны их маленькие успехи.
— Каро, я слышала, ты решил заняться политикой?
Он посмотрел на нее с удивлением:
— Почему ты спрашиваешь?
— Не подумай, будто я не знаю своего места, но все-таки... зачем ты поддерживаешь Черки? Ведь у моего рода есть своя партия, которая...
— Не лезла бы ты не в свое дело, — недовольно прервал ее муж.
— Я и не лезу. Меня волнует судьба наших детей. Они могут пострадать. Ты ведь знаешь Корсо.
— Не пострадают. — Данте хотел закончить разговор, но, смягчившись, объяснил: — У Черки народная партия, его поддерживают пополане. Это надежнее, чем аристократическая спесь твоего брата, если уж говорить о будущем.
Джемма понимала, что не стоит дальше развивать тему, но не смогла удержаться:
— Разве у тебя нет аристократической спеси? Я помню, ты очень увлеченно доказывал Форезе, какой твой род древний и уважаемый.
— Я не желаю иметь ничего общего ни с твоим зарвавшимся братцем, ни с его головорезами, — сказав это, он быстро вышел.
— Ну да, — сказала Джемма сама себе, — а как брать деньги в долг у моей мамы, так пожалуйста. И наплевать, что ей помогает Корсо.
Тяжело вздохнув, она опустилась на скамью, но тут же из колыбели послышался плач маленькой Антонии. Об отдыхе пришлось забыть.
сонеты и знали за пределами Флоренции, вот только никаких особенных благ это не приносило. А разросшаяся семья требовала нешуточных трат. Да и братцу Франческо требовалось все больше, не говоря уже о приданом для сестры Гаэтаны.
«Если и здесь не выйдет — придется всерьез стать аптекарем, — думал он, — все лучше, чем лить воду на мельницу Корсо».
... Корсо Донати вызывал недобрые чувства не только у Алигьери. Гвидо Кавальканти всерьез задумал отомстить Большому Барону за нанесенную обиду. Несколько месяцев он собирал отряд мстителей. Ради этого поэт-домосед даже начал ходить по гостям и собраниям. Везде он тонко и осторожно заводил беседу о бесчинствах, творящихся в милой Фьоренце, и ждал: не прозвучит ли имени Корсо. Такое случалось нередко. Тогда Гвидо как бы вскользь замечал, что нынче люди стали терпеливы, не в пример славным рыцарям прошлого. Он очень надеялся спровоцировать кого-нибудь на борьбу со своим врагом. Правда, скоро ему пришлось разочароваться в подобной тактике. Все охотно соглашались насчет бесчинств, но как только Кавальканти пытался подвести разговор к усмирению Корсо — собеседники сразу же начинали живо интересоваться совершенно другими вещами, начиная с урожая винограда и заканчивая искусством игры на лютне.
Первый поэт понял: с обычными добропорядочными флорентийцами каши не сваришь. Нужно искать иных соратников.
Гвидо вновь осел дома, возобновив проведение поэтических вечеринок. Теперь он уже не жалел вина и выслушивал опусы молодых поэтов гораздо снисходительнее, стараясь заручиться их поддержкой. Юнцы бахвалились силой, будто молодые петухи, обещали срыть дом Корсо за одну ночь. Но как только Кавальканти назвал примерную дату нападения — их боевой задор вмиг улетучивался. Поэты скучнели, у них сразу же появлялись всевозможные хвори, неотложные семейные дела и необходимость уехать из города.
Прикинув, сколько драгоценного вина ушло на никчемных разгильдяев, первый поэт припомнил всех чертей. Покончив с поэтическими вечерами, он отправился к тому, без чьей помощи надеялся все это время обойтись, — к Вьери деи Черки, злейшему врагу Корсо. Это был запрещенный прием, возводивший личную вражду в ранг политической.
«Что, осел у ворот уже заорал?» И все тут же понимали, о ком идет речь, ведь дворец деи Черки находился вблизи городских ворот. На своих внутрипартийных сборищах Корсо часто заводил речь о типах людей. Приводя примеры из истории, он доказывал, что слишком красивые мужчины созданы не для лидерства, но для утех сильных мира сего. А Вьери действительно унаследовал от матери удивительную красоту. На самом деле, умом и лидерскими качествами Бог его тоже не обделил. Иначе как бы он сплотил вокруг себя пол-Флоренции?
Выслушав Гвидо, Вьери лучезарно улыбнулся. Эта улыбка могла означать что угодно, но только не желание немедленно напасть на Большого Барона. Первый поэт поморщился:
— Насколько мне известно, мессир Черки, вы не питаете нежной любви к мессиру Донати, если не сказать сильнее, — произнес он, осторожно выбирая слова, хотя его душила ярость, — почему же вы не хотите воспользоваться гм... неплохим случаем?
— Глубокоуважаемый мессир Кавальканти, — отвечал Вьери со всей доброжелательностью, какую только смог выразить своим голосом, — мне кажется, вы немного не точны. Ваш неплохой случай и мой — абсолютно разные. И в данный момент речь идет о вашем, а не о моем. Для меня же сейчас лучше всего подождать, пока моих врагов поразит сам Господь. Поверьте, это надежнее, чем самому махать мечом.
— Я считал вас мужественным человеком... — мрачно заметил Гвидо и собрался уходить.
— Могу, кстати, кое-что посоветовать, — вдруг быстро сказал он, — у меня много родственников, испытывающих разные чувства. В том числе к мессиру Корсо. Вы можете поговорить с ними. Только сами, без моего участия. Ну, с Богом!
Гвидо позволил себе не попрощаться. Правда, Вьери вряд ли это заметил, так как моментально исчез.
Придя домой, первый поэт впал в более глубокую меланхолию, чем практиковал обычно. Прохандрив пару часов, он начал перебирать в памяти имена своих посетителей, на предмет более близкого знакомства с родственниками Черки. Тут же ему вспомнились два брата, носившие эту фамилию. Крайне бездарные поэты, они в свое время получили от Гвидо большую долю злого сарказма по поводу их творчества. Но, может быть, время залечило их раны?
* * *
У Данте снова болели глаза, как когда-то от слез по Беатриче. Но на этот раз — не от горя, а от чрезмерного усердия. Стремясь стать видным политиком, он штудировал трактаты — все, какие смог найти во флорентийских библиотеках. С радостью замечал, как постепенно крепли и прояснялись его собственные воззрения. Монархия все больше казалась ему идеальным земным мироустройством. Власть, данная правителю Богом, но не претендующая на владение душами. Не пасторство. Чем глубже он размышлял — тем более уродливыми виделись ему меркантильные притязания римских понтификов, призванных думать только о душе. Алигьери отдавал себе отчет, что такие мысли и настроения больше подошли бы гибеллину, чем гвельфу, но это его не слишком волновало. В конце концов, всего сто лет назад ни гвельфов, ни гибеллинов вообще не существовало.
неприятные воспоминания о долгах теще и прочих неприятностях. Но он верил: нынешние занятия скоро избавят его от этих бренных вещей. Он станет приором, а там... не стоит, конечно, загадывать слишком далеко, но удалось ведь делла Белле занять место градоправителя, пусть и не надолго...
... В дверь постучали.
— Войдите, — раздраженно отозвался Алигьери.
На пороге показались два племянника Вьери деи Чер-ки. Данте периодически встречал их на разных собраниях. Они баловались стихосложением и пару раз показывали Данте свои опыты. Наверняка пришли с этим и теперь.
— Слава Христу, любезные друзья, — Данте смягчил тон, — с чем пожаловали?
— Мы наслышаны о ваших увлечениях политикой, — начал один из них, по имени Джованни деи Черки.
— И хотели бы предложить вам одну сделку, — таинственно продолжил второй, Джордано.
— Какую еще сделку? — удивился Алигьери.
— Насколько нам известно, вы умеете писать политические трактаты, — произнес Джованни. — Могли бы вы создать нечто в подобном жанре на заказ?
— Вас же, как человека книжного, интересует политика только в теории, — объяснил Джордано, — а мы хотим приобрести себе политический вес, чтобы продвинуться в приоры... ну и дальше.
— Вы ведь нуждаетесь, а мы хорошо заплатим, — прибавил Джованни.
Данте, задыхаясь от бешенства, переводил взгляд с одного на другого.
— Кто вам сказал, что я нуждаюсь?! — наконец смог проговорить он.
— Но... — растерянно начал Джованни.
— Вон отсюда! — Голос Алигьери прозвучал тихо, но столь убедительно, что братья ретировались, не сказав ни слова.
занятие с еще большим ожесточением.
— Вот, смотри! — сердито заметил Джованни. — Прямо как наш мессир Дуранте. Денег — кот наплакал, а спеси на троих.
Джордано не отвечал, явно что-то обдумывая.
— Послушай, — сказал он наконец, — от всех этих трактатов немного пользы. Чтобы заявить о себе — нужны поступки. Предлагаю восстановить справедливость и взять под защиту нашего лучшего поэта.
Брат с ужасом посмотрел на него:
— Ты что... ты собрался напасть на Большого Барона?
— Почему бы нет? — пожал плечами Джордано. — Не Господь же Бог он, в конце концов.
— И какая в этом для нас польза?
— О, тут мы убьем не двух, а целых трех зайцев. Во-первых, заручимся поддержкой пополан, которые ненавидят Корсо. Во-вторых, прослывем покровителями поэзии. А в-третьих, прольем немного водицы на мельницу нашего досточтимого дяди. Он уж точно этого не забудет.
— А давай еще отомстим этому напыщенному индюку Алигьери! — обрадовался Джованни. — Все знают, как он ненавидит родню своей жены. Даже записался в партию нашего дяди, лишь бы не иметь ничего общего с Корсо.
— Смысл? Никто не поверит. Да и к чему это нам?
— Может, и не поверит, но слух пойдет. Он оскорбил меня, пусть пожнет плоды. Это будет гораздо лучше, чем биться с ним. А с мессира Кавальканти нужно взять плату за нашу помощь. Ему не мешает немного полечиться от скупости.
— Ну ты и ловок, братец! Чувствую, с твоей предприимчивостью мы скоро станем богаче дяди Вьери.
45. Перевод В. Зубова.
46. От ит. paglia — солома.