Глава двадцать седьмая
КОНЕЦ ВСЕМУ
Прежде чем продолжать историю жизни нашего героя, попытаемся ответить на очень важный вопрос: Данте и Церковь, каковы были их отношения?
Советское дантоведение, разумеется, всегда делало акцент на разногласиях между поэтом и Святейшим престолом. Василий Соколов в своем учебнике «Европейская философия XV—XVII веков» времен господства в нашей стране атеизма (1984) пишет:
«В латинском трактате Данте “О монархии” император, осуществляющий и олицетворяющий земную власть, получает ее не от папы, а непосредственно от бога. Полная независимость монарха от верховного духовного владыки — необходимое условие, обеспечивающее людям мир и благополучие, без чего невозможна реализация земного назначения человека.
Для направленности формирования ренессансной культуры показательно, что при изображении посмертного существования персонажей “Комедии” (особенно в “Аду”) их земные черты резко преобладают над небесными».
Но неправильно было бы делать из «Божественной комедии» «человеческую». Данте никогда не использовал христианские символы и категории в качестве декораций для показа внутреннего мира героев и политической ситуации своего времени. Он жил верой и мистикой, очень внимательно изучая труды богословов. А его явная симпатия к великим античным именам и доктринам имеет давнюю традицию, это увлечение, вероятно, началось еще во времена Каролингского возрождения и к XII столетию стало привычным явлением в мыслящей среде Европы. Труды древнегреческих философов начали активно переводиться с арабского — да, именно арабы сохранили античную культуру в так называемые «темные века».
Один из наиболее авторитетных католических мыслителей Фома Аквинский (около 1225—1274) прославился, среди прочего, систематизацией трудов Аристотеля, хотя также известно, что он надеялся встретиться с любимым философом после смерти.
Возникает вопрос: каким образом? Ведь по католическому вероучению некрещеный человек не мог попасть в Царствие Божие. А как же младенцы, которых не успели окрестить? Они ведь точно не грешили и виноваты только в том, что от рождения несут на себе тяжесть первородного греха. Неужели милосердия Божиего не хватит для их спасения?
Еще во времена единого христианства мнения Отцов Церкви в этом вопросе разделялись. Еврем Сирин помещал некрещеных младенцев в рай, как и святой Григорий Нисский. А вот Блаженный Августин считал, что их место в аду, только карают их там наиболее мягко. В 418 году на Карфагенском соборе предали анафеме всех, кто считал, будто младенческие некрещеные души могут иметь какое-то особое место упокоения. Видимо, желающих избавиться от вечных мучений было немало.
Действительно, существовало неофициальное учение о лимбе[52].
В православии такого понятия нет, по православным канонам мир делится только на рай и ад. Однако миры, похожие на лимб, встречаются в других религиях, в частности в синтоизме. По японским верованиям в лимб попадает после смерти каждый. В нем можно наслаждаться покоем и красотой, а можно находиться в постоянных терзаниях — все зависит от жизни человека и его отношения к самому себе. Также синтоизм предполагает, что такого понятия, как время, в лимбе не существует, поэтому человек находится там до тех пор, пока не осознает себя.
В вероучительных документах католической церкви о лимбе никогда не говорилось напрямую, но существует одно упоминание в трудах папы Пия VI, где лимб характеризуется как промежуточное место между раем и адом. Правда, Пий VI называет это явление не иначе как «пела-гианской сказкой»[53]. Тем не менее отдельные католические богословы начиная с XI века время от времени писали о лимбе, включая в число его обитателей не только младенцев, но и всех праведников, живших до Христа, в том числе языческих. Аристотель, которого многие средневековые богословы высоко ценили, тоже попадал в число этих «хороших» людей, не доживших до установления таинства евхаристии.
Теологи весьма точно сформулировали разницу в посмертной судьбе христианского и нехристианского праведника. Главным блаженством христиан в раю считалось лицезрение Бога. Некрещеные младенцы и языческие праведники обладали всей полнотой естественного блаженства, но оказывались лишены блаженства сверхъестественного. Так считали и Фома Аквинский, и Дунс Скот, а папа Иннокентий III сформулировал эту же идею так: «Кара за первородный грех есть отлученность от лицезрения Бога, кара за действительный грех есть мука геенны огненной».
У Данте же место содержания некрещеных младенцев и добродетельных нехристиан находится все-таки не в каком-то особом лимбе, а в аду. И это более соответствует официальному учению церкви. И то, что он поделил ад на круги разной тяжести — тоже вполне церковная точка зрения. Уже после смерти нашего героя, в XV веке, Флорентийским собором будет сформулировано учение о неодинаковости кары в аду.
Итак, мировоззрение Данте не существует вне христианской парадигмы. Почему же его «Божественная комедия» входила в список книг, запрещенных церковью?
Мы уже говорили, что за «ширмой» наш герой мог прятать не личную жизнь, а ересь. И тому есть подтверждение. Данте выказывал явную симпатию латинскому аверроизму[54], неприемлемому для ортодоксальной католической церкви. Лидер аверроистов Сигер Брабантский (около 1235 — около 1282) наряду с Фомой Аквинским и Альбертом Великим (Кельнским, Больштедтским; около 1200— 1280) находятся у Данте в раю.
Но даже не это послужило причиной непринятия официальной церковью творчества нашего героя. «Комедию» запрещали совсем по другой и очень простой причине: ее автор не признавал право понтифика на светскую власть. По словам Ольги Седаковой, «Данте был одним из первых, защищавших идею “разделения властей”, духовной и светской: иначе говоря — одним из отцов секуляризма».
Наш герой, родившийся в гвельфской семье и пострадавший за партию гвельфов, являлся гибеллином по мировоззрению. Он поддерживал христианскую империю при светском императоре, власть которому тем не менее была дана Господом.
* * *
перепуганные люди. Среди них мелькнуло лицо гонфалоньера из квартала Сан-Пьер-Маджоре. Данте бросился к нему:
— Скажите, что происходит? Неужели это дело рук принца Валуа?
Страж порядка помотал головой, будто только проснувшись, и обозрел путника мутным взором:
— А... мессир Алигьери. Нет, принца здесь нет. Он со своими рыцарями наблюдает пожар с безопасного расстояния, из-за реки. Тут у нас теперь мессир Донати всем заправляет.
— Корсо?! — вскрикнул Данте. — Как?! Его же изгнали!
— Видите ли, он не из тех людей, кого можно выгнать и забыть. Он вернулся с папским отрядом, подкупил стражу и ночью захватил город.
В этот момент мимо пронесся всадник, за ним другой, с длинным копьем. Он настиг жертву в конце улицы, лихо метнул оружие. Пронзенное насквозь тело упало, ударившись о стену дома, лошадь заметалась.
— Корсо у власти... это же конец... — потрясенно проговорил Данте.
— Ну, кому конец, а кому и начало, — флегматично отозвался гонфалоньер, собираясь идти дальше. — С Богом, мессир Алигьери. Поспешите домой, может, успеете.
Данте похолодел, вспомнив о детях. Стегнув лошадь, он помчался к дому напрямик, через переулки. Родной квартал встретил тишиной. Здесь строений еще не разрушали. За спиной остался дом Портинари, в котором когда-то, в другой жизни, дети праздновали Календимаджио. Повинуясь смутному чувству, он спешился, привязал лошадь в переулке, осторожно выглянул.
со всеми своими деньгами солидный и рассудительный лидер белых против выученных, жаждущих драки головорезов Большого Барона?
На земле валялась какая-то тряпка. Присмотревшись, Данте узнал любимый гобелен Джеммы — рыцарь, побеждающий дракона. Неужели Корсо, ненавидя зятя, поднял руку на сестру? Или в городе рухнули последние устои? А дети? Перед глазами встали смеющиеся лица... Где они?!
Не выдержав, он бросился на верную гибель, к дому. Вперед, мимо дворика с лимонным деревом и забытым адом, который так глупо растревожили детские руки.
Дерева не было. Вместо него пылал костер из веток, гобеленов и какого-то неопознающегося хлама. Рядом валялась обугленная скамья, на которой он так любил сидеть вечерами, рассказывая детям о небесных светилах. Данте выхватил из костра горящую палку. Вдруг какая-то тень метнулась к нему из дымного облака:
— Беги отсюда, каро! Тебя ищут, чтобы судить!
— Джемма! А как...
— Я спрятала детей у мамы и унесла самое ценное. Надеюсь, нас не тронут. Но тебя я никак не смогу защитить. Беги!
Она бросилась к нему на шею, как не делала еще никогда в жизни. Сердце Алигьери сжалось. Он ведь вроде бы не любил жену, считая тягостным наследием отца. И вдруг, осознав, что видит ее, скорее всего, в последний раз, понял, как сильно ему с ней повезло. С каким старанием она облагораживала его мрачный дом, как предупредительно-нежно вела себя со старой мачехой до самой смерти той. Да, Джемма не понимала поэзии и не могла стать музой, но более идеальной супруги было бы трудно сыскать.
Он крепко обнял ее и тут же резко отстранился:
— Я хочу попрощаться с детьми.
— Нельзя, — умоляюще прошептала она. — Корсо только этого и ждет. Тебя схватят и... мы останемся совсем без средств тогда, он все отнимет. Разве ты хочешь этого? С ним никто не сладит, он теперь властитель города.
Кулаки Данте сжались:
— Он не властитель, а обычный разбойник, этот твой родственничек. И захватил власть только благодаря поддержке другого разбойника, захватившего Святой престол! Но я верю, справедливость восторжествует, и Бог покарает обманувшего Святую невесту — Церковь!
Жена испуганно ахнула, прижав палец к губам. Хотела что-то сказать, но не решилась. Послышался нарастающий стук копыт. Джемма толкнула мужа ближе к стене и опасливо выглянула:
— Это Корсо! Я отвлеку его, постарайся уйти незаметно!
— Что ты здесь делаешь? — донесся недовольный голос Большого Барона. — Тебе сказали: сиди у матери. Имущество твоего мужа подлежит конфискации, а дом завтра же разрушат.
— Я не выбирала мужа! — возмущенно ответила Джемма. — Меня просватал в детстве отец, который, как и ты, носит фамилию Донати. И большая часть имущества в этом доме из моего приданого, а значит — принадлежит роду Донати. Стыдно обижать родственников!
— Я вроде бы не обижал тебя, сестренка, — голос Корсо стал вкрадчивым, — а ведь мог бы. Приданое твое меня не интересует, а вот отпрысков побереги. Они ведь дети не только рода Донати, но и твоего муженька, который посмел поднять на меня руку. А я, как ты знаешь, своих врагов не прощаю.
Данте не стал слушать дальше. Крадучись, по стеночке, он дошел до места, где оставил лошадь. Отвязав ее, он вскочил в седло и быстро поскакал прочь.
— ничего не значило. Их могли закрыть в любой момент.
Уже сгущались сумерки, видимость стала совсем плохой из-за дыма — где-то неподалеку горело сразу несколько домов. За спиной снова послышался неприятный звук — нарастающий стук копыт. Алигьери подстегнул кобылу, но погоня не отставала. Тогда он остановился и обнажил меч.
Всадник вылетел из-за поворота.
— Стой! — крикнул Данте. — Что тебе надо?
— Братец, зачем мечом махать? Это ж я! — послышался голос Франческо.
— Зачем ты гнался за мной? Тебе нужно держаться от меня подальше. Меня хотят отдать под суд.
— Знаю, — грустно сказал младший брат, — поэтому и гнался. У меня дело к тебе. Помнишь, я по молодости деньги у тебя все клянчил.
— Конечно. Я до сих пор должен теще, в том числе из-за тебя.
— Ну вот, ты можешь ей теперь отдать. Правда, мне кажется: тебе эти деньги сейчас пригодились бы больше.
— Очень кстати. — Данте протянул руку и замер. — Послушай! А откуда они у тебя? Ты вроде бы совсем недавно сетовал, что не можешь позволить себе новые одежды на Календимаджио?
— Вот-вот, — засмеялся Франческо, — я вдруг понял, что слишком много у меня одежд, и распродал половину. А еще, ты не поверишь: появился какой-то давний должник нашего отца и вернул долг.
— Вот уж действительно неожиданность, — Данте помрачнел, — я бы предпочел не вспоминать о делах папаши. Правда, деньги сейчас как нельзя кстати. Но я возьму только половину, другую передай как-нибудь незаметно Джемме. И будь осторожен. Лучше сразу уезжай, пока тебя не изгнали. Ты ведь мой брат.
— Думаешь, и меня тоже? Какой ужас!
— Всяко может случиться. Ну, прощай.
Бывший приор Флорентийской республики уже подъезжал к городским воротам, когда там появилась стража, посаженная новой властью.
— Стой! Куда едешь? Назови себя! — послышались крики.
Первую мысль — прикинуться безвестным пополани-ном — он отверг сразу. Слишком уж не вязался с этой ролью костюм для папской аудиенции, хотя он и сильно поистрепался в дороге. А называть свое имя опасно — мало ли какой приказ мог отдать Корсо?
— Я с посланием к господину нашему, Валуа, от месси-ра Донати. Верно ли, что принц расположился в том палаццо за рекой?
— Верно, — отвечал стражник, — проезжайте.
Алигьери еле удержался от желания пустить лошадь в галоп. Отъехав на безопасное расстояние, в последний раз оглянулся на родной город. Он покинул его вовремя — у ворот кипела свалка. Доносился характерный звон клинков, слышались отчаянные крики. В сгущающихся сумерках было невозможно понять, что именно там происходит, да это уже и не волновало изгнанника. Он свернул на старую болонскую дорогу и поехал в направлении горы Фаль-тероны.
Никогда еще ему не доводилось бывать одному на ночной дороге. Она оказалась светлой из-за почти полной луны и какой-то нереальной, словно картины из его фантастических снов, которые он часто видел в молодости. Они исчезли, когда он стал политиком. Сейчас, лишенный всего самого дорогого, он будто снова возвращался к себе.
Серебристо поблескивал склон Фальтероны. У подножия горы залегла абсолютная тьма старого леса. Дорога шла туда. Интересно: водятся ли в нем дикие звери?
Небольшой, причудливой формы куст у опушки напоминал фигуру согнутого человека. Алигьери подъехал ближе, куст пошевелился и распрямился. Теперь среди веток и впрямь кто-то стоял, кто-то очень знакомый.
— Луций, — прошептал Данте, — почему я не удивлен?
— Здравствуй, мальчик, — сказал странный птичник, поднимая к небу пустую клетку. — Теперь ты убедился, насколько душа привыкает к тюрьме. Твоя дверка распахнулась, а ты продолжаешь сидеть нахохлившись. Один раз ты уже предал себя, неужели повторишь ошибку и сейчас?
— Что ты предлагаешь мне? — с ужасом спросил Алигьери. — Неужели продать душу?
Бельмо птичника сверкнуло в лунном свете:
— Я не покупаю души, я лишь прикармливаю их и ловлю.
— Но ловцом человеков называл себя Христос.
— Что ты — усмехнулся Луций. — Куда мне до человеков. Мне хватает маленьких птиц. А человеки — они приходят сами и просят, и покупают, но не всё можно купить... Главное, что они могут сделать, это освободить свою птицу, но мало кто может это сделать, потому что трудно понять, где она сидит.
Данте спрыгнул на землю и подошел к кусту.
— А где сидит моя птица? — еле слышно спросил он.
— В большой власти, — прозвучал ответ, — потому ты так рвался в политику. Но это путь в клетку. Твоя власть в поэзии.
— Странно слышать от тебя такие слова. Разве не Бог дал мне поэтический дар?
— Разумеется. И Он не терпит, когда человек зарывает свой талант в землю.
— Но кто же тогда ты? — пораженно спросил Данте. — Неужели мой ангел-хранитель?
Луций помолчал. Аккуратно поставил клетку на землю и с достоинством промолвил:
— Врать не буду. Нет. Не он.
— Тогда зачем?..
Луций помолчал, повернулся к собеседнику красивым римским профилем:
— Мне нравится, когда люди исполняют свои желания, когда они упиваются своей силой и преображают мир. А Бог — он же дает им выбор.
— Послушать тебя — так все, кто совершает нечто значительное, — идут по пути дьявола.
— Я вовсе так не говорил, — обиделся птичник. — Если хочешь, я вообще сейчас уйду, а этот лес кишит хищниками, и ты не доживешь до утра. Такой выбор у тебя тоже есть.
— Как ты смеешь мне угрожать! — воскликнул Данте, надвигаясь на обнаглевшего собеседника, и осекся. Никакого Луция не было. В лунном свете чуть шевелились от ветра ветви куста, отбрасывая на землю причудливые тени. Рядом чернел лес.
Вдруг совсем близко раздался волчий вой. Данте показалось: что-то мелькнуло у опушки. Лошадь испуганно всхрапнула. Он задумался: как поступить дальше? Дорога шла как раз в сторону зарослей. Может, вернуться? Но позади — Большой Барон со своими головорезами. Он охотно расправится со своим врагом, не дожидаясь суда. А главное — пострадают Пьетро, Якопо и маленькая Антония.
Они — лишь наполовину Донати, и их жизнь висит на волоске. Поэтому их отцу лучше скрыться, не напоминая о себе. Впереди же, за лесом — владения графа Гвиди, который не относит себя ни к черным, ни к белым, ни к гвельфам, ни к гибеллинам. Зато разбирается в поэзии не хуже папы римского.
Папа Бонифаций... это он поддержал разбойника Кор-со и создал во Флоренции хаос, это из-за него у Алигьери теперь нет ни дома, ни семьи, ни родины.
Ненависть прибавила ему решимости. Не раздумывая больше, он погнал кобылу в лесную черноту.
Луна мелькала в черных ветвях, ветер бил в лицо, мелкие камешки вылетали из-под копыт, но погоня не отставала. Лошадь слишком сильно устала, она ведь преодолела путь от самого Рима и стоянок ей досталось меньше, чем следовало. Волки же, наоборот, только что вышли на охоту. Расстояние неумолимо сокращалось, вожак клацнул зубами у самой ноги всадника.
«Ну вот и встречусь с Беатриче. Теперь уже ничто не встанет между нами», — пронеслось в его голове. Навалилась непреодолимая слабость. Он больше не понукал лошадь — та сама мчалась из последних сил, пытаясь спастись. «Помоги!» — сами прошептали его губы, обращаясь непонятно к кому — то ли к Господу, то ли к Богородице, а может, к той удивительной девочке из детства, которой ему так не хватало все эти годы.
И победным набатом раздался в ответ звонкий многоголосый собачий лай. Волки разом сбросили скорость. Некоторое время они еще трусили сзади, потом один за другим начали разворачиваться и убегать. Впереди тускло замаячило огненное пятно факела, закрепленного на стене какой-то небольшой постройки.
— Эй, куда едешь так поздно?! — послышался оклик.
— А что это за земли? — спросил Алигьери, пытаясь разглядеть в темноте лицо говорящего.
— Графа Гвиди, — отозвался тот, — но ты не ответил на мой вопрос.
— Я... — Данте поспешно слез на землю, чувствуя неприятный стук собственных зубов. — Волки... — с трудом проговорил он и потерял сознание.
Примечания.
52. Лат. limbus — край, кайма.
53. Пелагий (около 360 — после 431) — ересиарх IV века, известен своими взглядами на свободу воли, отрицающими доктрину первородного греха. Его учение получило название пелагианства, превратившись в одну из важнейших христианских ересей V века на почве вопросов о благодати Божией, о человеческих силах и заслугах, о первородном грехе и смерти, о свободе и предопределении.
первый — вечность мира, второй — ограниценность божественного всеведения, третий — бренность индивидуальной души, четвертый — вечность и единство надындивидуального человеческого интеллекта.