Глава восемнадцатая
КРУГ ТРЕТИЙ
«Когда она покинула этот век, весь упомянутый город предстал глазам как вдовица, лишенная всякого достоинства. Еще исходя слезами в опустошенном городе, я написал к земным владыкам о его состоянии, взяв следующее начало у Иеремии: “Quomodo sedet sola civitas”». Это тоже строки из «Новой жизни». И стоит им верить, ведь в них говорится о публичном поступке довольно известного человека. Вряд ли бы он стал приписывать себе такой громкий и неординарный поступок без всякого основания.
Наш герой действительно находился в состоянии аффекта до такой степени, что личное горе показалось ему общественным бедствием, и он написал официальные письма-оповещения о смерти Беатриче всем крупным политикам и просто именитым людям, о которых знал.
Все это выглядит занятно и романтично, но друзья и родственники поэта, конечно же, пришли в ужас от такого неадекватного поведения.
* * *
Мадонна Лаппа пребывала в отчаянии. Пасынок, видимо, все же сошел с ума. Он нанял нарочных и послал их к градоправителям всех италийских республик с вестью о смерти своей возлюбленной. Он подавал эту новость в качестве вселенской катастрофы. Каждое письмо начиналось цитатой из плача Иеремии: «Как в одиночестве сидит град, некогда многолюдный, он стал как вдова, некогда великий между народами».
Некоторых курьеров мачеха успела перехватить и объяснить им, что отправитель не отдает отчета в своих поступках, но большинство писем ушло к адресатам. Бедная женщина не спала ночей, не зная, каких бед теперь ожидать, но властители не заметили отчаянных посланий влюбленного флорентийского аристократа. Немного успокоившись, мадонна Лаппа переключилась на лечение несчастного пасынка. Потратив все силы на писание и отправление писем, он впал в апатию.
Глаза воспалились и сильно болели от слез. Он уже давно не мог ни читать, ни даже выходить на улицу. К тому же навалилась страшная слабость. Он ненавидел себя за такое состояние и не знал, как его побороть. Далеко за полночь, смертельно измученный, проваливался в глухой сон без сновидений, а поутру просыпался с той же мыслью: «Ее нет больше».
нрава и крепости духа, удивительной для молодой и очень богатой аристократки.
Данте никак не мог простить себе малодушия, из-за которого прекратил общение с Благороднейшей в последний год ее жизни и предпочел ее дамам, гораздо менее достойным. А главное — с ее уходом для него был потерян всякий смысл собственного существования.
Он медленно угасал. Целые дни проводил на кровати в полудреме. Мир видений надвигался на реальность неуклонно, словно вечерние сумерки. Ему виделись пустынные дороги, уходящие к облакам. По ним бродили босые простоволосые женщины со скорбными лицами. Время от времени из-за горизонта появлялись стаи черных птиц. Шумно хлопая крыльями, они настигали женщин и падали замертво, осыпая будто пеплом иссушенную землю. И он бродил с этими женщинами и птицами между небом и землей в поисках души возлюбленной и нигде не мог найти ее.
А в это время вокруг постели Данте суетились родственники и друзья. Даже Джованна пришла, не побоявшись пересудов. Лекаря-банщика давно уже сменил доктор медицины, лучший во Флоренции, но и он не мог задержать жизнь, уходящую из тела Алигьери.
— Неужели он не доживет до Рождества? — всхлипывала мачеха.
доход даже больший, чем при старом Алигьеро. Ее родной сын оказался куда менее предприимчивым.
— Боюсь, о Рождестве речи не идет, — вздохнул доктор медицины, — он ведь совсем не ест. При таком истощении ему недотянуть и до второй недели Адвента.
... Наконец все ушли из комнаты, оставив под дверью служанку — на случай, если больной захочет пить. Липкая мгла видений на время оставила Данте, и он с некоторым удивлением рассматривал знакомые предметы.
Тут дверь открылась без скрипа и вошел Луций.
За эти 12 лет птичник совершенно не изменился. Такой же поджарый с худощавым лицом — аристократично-благородным с одной стороны и страшно изуродованным — с другой. Он приветственно кивнул, мутно мелькнув бельмом. Пройдя к столу, по-хозяйски уселся прямо на столешницу. Поинтересовался, разглядывая лист бумаги с недописанной канцоной:
— Ну что же ты, умираешь, значит? А какой в том смысл?
— Моя возлюбленная мертва, — ответил Данте, удивляясь легкости, с которой произносились слова. После того обморока он обычно говорил с трудом. — Мой город опустошен, как вдовица, лишенная всякого достоинства. Зачем мне жить?
— Опустошен не город, а твоя душа, — возразил птичник, — а все потому, что ты зарыл в землю свой главный талант. Ты ведь можешь властвовать над происходящим, а вместо этого — покоряешься ему. Все могло произойти совсем по-другому. Симон деи Барди мог стать изгнанником, а Джемма — умереть, отравившись несвежей пищей. А тебя могли ранить в сражении и отвезти в больницу Фолько Портинари, где тебя выходила бы его благочестивая дочь.
— Замолчи, — прервал его Данте, — зачем мне слушать, как могло бы случиться, когда оно уже случилось?
Луций пронзительно глянул единственным глазом:
— Даже сейчас ты можешь встретиться с ней, поверь мне.
— Когда я закончу земное существование? — усмехнулся больной. — Так к этому все идет, недолго уже осталось.
Птичник повернулся изуродованным профилем. Алигьери показалось, что глаз, подернутый бельмом, ожил, приняв лукавое выражение.
— И вовсе не нужно умирать. — Он заговорщицки подмигнул. — Главное, начать правильно действовать. Тебе покорятся другие миры. Если захочешь — я помогу. Ты знаешь, как меня найти.
— Так что же мне делать? — с мольбой в голосе спросил Данте.
— Найди меня и спроси. Ты знаешь, как.
С этими словами Луций встал и внезапно пропал.
... Служанка, невесть почему задремавшая среди дня под дверью больного, пробудилась от криков. Поспешно вскочив, она вбежала в комнату. Хозяин скорчился на кровати, с ужасом прижимая к груди распятие:
— Пина, зачем ты позволила ему войти ко мне?
— Кому? — перепугалась девушка.
— Этому... кривому... ты видела его?
Служанка расплакалась:
— Господин, простите! Сон нашел на меня, не знаю почему. Не наказывайте, Христом молю!
На шум прибежала мадонна Лаппа. Оглядела больного, выглядевшего еще более удручающе, чем вчера. Задумалась, не позвать ли священника.
— Лучше принесите поесть, — слабым голосом попросил Данте.
— Пресвятая Дева, неужели?! — обрадовалась мачеха. — А что именно тебе приготовить? Может, седло ягненка? Или яблочный пирог?
— Мне по-прежнему противен вид любой еды, — признался пасынок, — но вид ада еще отвратительнее. Поэтому буду стараться не умереть. Принесите, что есть.
... Прошла зима, наступила весна. Данте уже не считался больным, но прежняя живость не вернулась к нему. Целыми днями он редактировал и приводил в порядок сонеты и канцоны, вдохновленные ушедшей дамой. К ним прибавились два стихотворения на ее смерть — одно, заказанное ее родственниками, другое — по велению сердца.
Тоска не отступала. Однажды, проходя мимо Мерка-то-Веккьо, Алигьери увидел в толпе знакомый страшный профиль с бельмом и будто окаменел. Птичник шел медленно, будто плывущий корабль. Данте точно знал: если сейчас профиль повернется здоровым глазом — случится что-то непоправимое. Но Луций не повернулся. Он так и проплыл мимо, вглядываясь в Данте мертвым зрачком, причем один раз веко странно дернулось, будто подмигивая.
Тем же вечером Алигьери собрал кое-какие пожитки и переехал во францисканский монастырь при церкви Санта-Кроче. Его там хорошо знали — еще при жизни Беатриче, интересуясь философией, он частенько заглядывал в монастырскую библиотеку.
весь день звучало птичье пение. Не тревожные вскрики ласточек из прежней грешной жизни, а умиротворенные трели садовых соловьев.
Так — блаженно и спокойно — потекли дни. Данте купил на Меркато-Веккьо коралловые четки — точно такие же, как те, разорванные планеты из детства. Но теперь они покоились на крепкой нитке. Добровольный затворник перебирал их, чувствуя желание остаться здесь, у подножия Святого креста, навсегда. Здесь становилось смешным собственное колдовское всемогущество, но давался шанс стать причастным ко всемогуществу вселенского масштаба. А главное — сюда не мог проникнуть Луций...
Птичник действительно больше не появлялся. Но Святой крест не защитил от других неприятных гостей. Однажды, когда Данте читал литанию к Пресвятой Деве Марии, в дверь постучали нетерпеливо и грубо. Данте решил не отвечать — может, решат, что келья пуста, и уйдут. Однако стук повторился. Затем дверь бесцеремонно распахнулась, дав возможность увидеть неприятное властное лицо Корсо Доната.
— Вот ты, значит, где, родственничек, — начал он вместо приветствия, — и долго ли еще собираешься огорчать нас своим отсутствием?
— Любезный мессир Корсо, — Данте почувствовал, как сами собой сжимаются кулаки, — с каких это пор люди, избравшие путь служения Богу, огорчают этим выбором других людей?
— Так ты разве... избрал? — удивился Корсо. — Мне сказали: ты просто изучаешь философию в монастырской библиотеке.
— Изучаю, да. Но это не значит, что в скором времени я не посвящу себя Богу.
Корсо помрачнел:
— Ты не сможешь. У тебя обязательства перед нашим родом.
— Я ведь не собираюсь жениться на другой, — спокойно возразил Данте, перебирая четки, — я просто приму постриг и отпущу свою невесту.
— Какой ты добрый, Алигьери, прямо как твой покойный отец. Моя троюродная сестра — не птичка, которую можно отпустить. Она потратила юность, ожидая тебя. Ей уже двадцать третий год, а хорошему жениху не нужен перестарок. Ты женишься на ней или сильно пожалеешь о том, что родился.
Данте продолжал перебирать четки, будто ничего не происходило:
— Ты хочешь убить меня? Пожалуйста. Жизнь мне и так не в радость. Могу даже снять этот толстый кафтан, чтобы облегчить тебе работу.
Корсо побледнел от бешенства:
— Знаешь что! Мой кинжал достаточно остр, чтобы пропороть твои жалкие тряпки вместе с твоими потрохами. Только я не собираюсь тебя убивать. Ты умрешь сам без Святого причастия. Я добьюсь, чтобы тебя отлучили от церкви. Поверь, у меня достаточно доказательств твоего распутства.
— Хм, — пожал плечали Алигьери. — Если бы за распутство отлучали — вся Флоренция уже осталась бы без причастия.
— Смотря за какое, — усмехнулся Корсо. — Ты думаешь, я буду ворошить твои шашни с Джованной и ее подружками? У тебя есть грешки поинтереснее. Ты ведь постоянно ходил к язычнику Кавальканти, а все знают его содомитские наклонности.
Данте возмутился:
— На его поэтические вечеринки переходило полгорода. Я считаю его своим учителем поэзии, даже другом, и понятия не имею ни о каких его наклонностях.
— Ну конечно, учитель — это святое! — театрально развел руками Корсо. — А вот ваш общий с Кавальканти преподаватель латыни — Бруно — и в доказательствах не нуждается. Он совратил стольких своих ученичков, что виселица по нему уже не плачет, а горько рыдает. Так что, думай... родственничек!
С этими словами Большой Барон выдернул четки из рук поэта и, напрягшись, разорвал толстую нить. Коралловые шарики разлетелись по келье. Корсо захохотал и ушел.
Еле сдерживаясь, чтобы не сокрушить все вокруг от бешенства, Алигьери отправился к настоятелю монастыря.
— Святой отец, разрешите мои сомнения! — обратился он к пожилому усталому францисканцу. — Если в детстве отец сосватал мне одну девушку, потом мы обручились, а ныне я не чувствую никакого желания жениться. Могу ли я освободиться от этого обязательства, уйдя в монастырь?
Священник внимательно посмотрел на собеседника:
— Не чувствуешь желания или не имеешь возможности? Это ведь очень важное различие.
Данте, смутившись, уставился в пол:
— Да нет, возможность-то я имею...
— Послушай, сын мой, — голос францисканца звучал мягко, но убедительно, — мы стараемся не принимать людей, имеющих какие-либо препятствия к служению. А ты еще к тому же довольно известен — твой поступок не только может разжечь войну между родами, но и сильно разочаровать тех, кто успел полюбить твои стихи. Но главное даже не в этом. Ты пришел спрашивать меня, а не хочешь ли ты спросить свою совесть? Что она скажет тебе? Неужели вот так, с легкостью, разрешит обидеть девушку, благочестивую и достойную во всех отношениях? Я ведь хорошо знаю твою невесту, было время, когда она даже ходила ко мне на исповедь.
— Джемма?! — удивленно воскликнул Алигьери.
— Да, — отвечал настоятель, — она. Джемма Донати, верная дщерь Церкви.
Данте молчал, удрученно глядя в пол. Священник отошел к окну, поправил розовый венок у подножия статуи Богородицы и снова вернулся к посетителю. Наконец сказал:
— Не знаю, о чем ты размышляешь сейчас. Но если вдруг решишь податься в бега, помни: от совести еще никому не удавалось скрыться. А совесть у тебя есть, это видно по твоим стихам.
Данте с тяжелым вздохом поднялся со скамьи:
— Спасибо, отец.