Глава двадцать восьмая
НОВАЯ ЖИЗНЬ
Какими бы прекрасными ни были сонеты Данте из «Новой жизни», его канцоны и политические трактаты, он бы никогда не поднялся выше уровня Гвидо Кавальканти, если бы не «Божественная комедия». По меткому выражению одного из русскоязычных биографов нашего героя, Алексея Дживелегова, «Комедия» подводит итог всему, что было пережито и передумано феодальной культурой: в ней «впервые заговорили десять немых столетий».
Целые поколения исследователей трудились над этим шедевром. Объем комментария в десятки, а может, и в сотни раз превышает текст творения Данте. Еще бы. Им приходилось обращаться к архивам, чтобы понять контекст, но историческая реальность оказывалась лишь видимой частью айсберга. Как говорит о «Божественной комедии» современный русский поэт Глеб Симонов, «смыслы не присущи, они конструируются. У поэмы в 14 тысяч строк, где действие каждой песни происходит в другом месте и с новыми персонажами, просто не может быть какого-то одного смысла, который можно оттуда взять и, вот, показать. Так что попробуем тезисно. Поэма представляет собой гибрид жития ветхозаветного пророка, античного эпоса и духовной автобиографии Августин-style. Это не только модель поэмы о мире, это также модель поэмы о себе. В сущности, поэму можно читать как non-fiction, и таковое прочтение будет совершенно легитимным».
Итак, что смогли узнать исследователи?
«Божественная комедия» писалась почти 14 лет. Само название «Комедия» восходит к чисто средневековым смыслам: в тогдашних поэтиках комедией называлось всякое произведение с печальным началом и благополучным, счастливым концом, а не драматургическая специфика жанра с установкой на смеховое восприятие. Для Данте же, помимо прочего, это была комедия, понимаемая вне связи с драматическим каноном, — как соединение возвышенного с обыденным и тривиальным. Эпитет же divina — «божественная» впервые употребил Боккаччо, подчеркивая поэтические совершенства поэмы, а вовсе не ее религиозность. Так что название одного из самых известных поэтических произведений не являлось плодом долгих авторских раздумий, а сложилось как бы само собой.
Со времени смерти нашего героя и до наших дней исследователи добивались точности в определении времени написания отдельных песен этого шедевра или хотя бы его трех частей. Но до сих пор все имеющиеся даты спорны, поскольку не существует документов или писем, подтверждающих появление тех или иных стихов. И сам автор, заканчивая песнь, даты не ставил.
Бесспорно лишь одно: «Божественная комедия» — песнь изгнания. Данте начал писать ее, потеряв право жить на родине. И неизвестно, написал ли он ее вообще, если бы не политическая катастрофа, разделившая его жизнь на «до» и «после».
По мнению большинства исследователей, именно создавая «Ад», Данте острее всего переживал изгнание. Даже Беатриче, прославить которую он поставил целью жизни, немного отходит на второй план. В первой части настоящей «Божественной комедии», а не аниме «Ад Данте», мы встречаем лишь упоминания о ней и ссылки на нее. В «Аде Данте» ее как раз много, но там и не планируется продолжение в виде «Чистилища» и «Рая».
Известно суждение, что в момент написания «Ада» Данте больше всего интересовала политика, рассматриваемая под углом зрения итальянской коммуны. В образах «Ада» поэт якобы выразил все горечи и обиды, которыми его обильно наградила родина. Конечно, изгнание из родного города — тяжелое испытание, но навряд ли верующий человек, каким несомненно являлся наш герой, стал бы сравнивать его с адом. Тем более вся поэма была задумана как памятник, прославляющий Беатриче, а значит, первые наброски вполне могли появиться еще во время жизни поэта во Флоренции.
Есть и иная версия, согласно которой Данте начал писать «Божественную комедию» только в сентябре 1313 года, после кончины императора Священной Римской империи Генриха VII. Поэт тогда уединился в горном бенедиктинском монастыре Святого Креста в аббатстве Фонте-Авел-лана (Санта-Кроче-ди-Фонте-Авеллана), где и работал над «Адом», который завершил двумя годами позже в Лукке. По этой хронологии «Чистилище» написано в Вероне на рубеже 1316—1317 годов и в том же 1317-м «Ад» начинает распространяться в виде рукописных списков.
Начало создания шедевра точно не установлено, но по поводу написания заключительной части разногласий нет. Данте работал над ней в доме, подаренном Гвидо да Полентой, правителем города Равенны. Параллельно он обменивался стихотворными посланиями на латинском языке с болонским профессором Джованни дель Вирджилио.
«Рай» был закончен незадолго до смерти поэта, но опубликован уже после его кончины.
А мы возвращаемся к началу «Божественной комедии», к I песни «Ада».
* * *
Данте лежал на земле, рядом с опушкой леса, глядя на бледный еле занимающийся рассвет. Он не понимал, как попал сюда, а также куда подевались лошадь и давешний крестьянин с факелом. Волчьего воя больше не слышалось. Не успел он обрадоваться этому обстоятельству, как неподалеку над пригорком появилась принюхивающаяся волчья морда. Теперь уже не волк, а волчица — худая, облезлая, будто только убежавшая от стаи собак. Лежащего человека она не замечала.
Не отрывая взгляда от хищника, он начал медленно отползать в тень куста. Ему удалось скрыться больше чем наполовину. И сторона вроде бы оказалась подветренной. Послышался хруст веток с другой стороны. Алигьери с ужасом обернулся, ожидая увидеть еще одного волка. Но дело обстояло еще хуже: сквозь ветви глядела львиная морда. Еще какой-то хищник кошачьего происхождения, мягко ступая, спускался с холма.
«Это уже как-то слишком, — подумал Данте, вжимаясь в куст, — разве так может быть?» Почему-то он чувствовал не страх, а лишь глубокое уныние. Крупная дикая кошка (скорее всего, пантера) приближалась. Волчица начала рыть яму на своем пригорке деловито и яростно, только комья во все стороны летели. Лев не двигался, продолжая внимательно озирать окрестности. Глупо надеяться на милосердие хищников. Рано или поздно они все равно обнаружат свою жертву, и тогда счастьем будет умереть поскорее.
Вдруг перед самой волчьей мордой неторопливо прошел человек в серых ниспадающих одеждах. Волчица не обратила на него внимания, продолжая рыться в земле. Путник поравнялся с кустом.
— Эй... — нерешительно позвал Данте, — помоги, а?
— Смени путь, — тотчас отозвался незнакомец. — Здесь тебе никто не поможет.
— Аты кто? — поинтересовался Алигьери, поднявшись с земли. Звери не обратили на его движения никакого внимания.
— Я ломбардец. Поэт. Когда-то был человеком.
— О Господи... — прошептал Данте, — значит, я умер?
— Пока нет, — ответил путник. — Но я бы не назвал твое положение полностью безопасным. Ты на плохом пути. Нужно уходить отсюда. Пойдем за мной.
Он двинулся к подножию гор, где тень лежала наиболее густо. Это место выглядело очень неприятно. Почувствовав нерешительность Алигьери, проводник обернулся:
— Ничего не поделаешь, иного входа в царство мертвых нет.
Данте остановился как вкопанный:
— А почему я должен туда идти? И кто ты вообще такой?
Незнакомец засмеялся:
— Сомневаюсь, что мое имя скажет тебе о чем-то. Хотя она утверждала, будто ты знаешь мою поэму наизусть. Она тоже ее любит.
— Какая еще поэма?
— «Энеида», — промолвил провожатый и вдруг стал прозрачным, и сквозь него протянулись первые лучи восходящего солнца.
— Так ты Вергилий... — прошептал Данте, — но кто же тогда «она»? Кто? — попытался он повысить голос, но получилось лишь невнятное шипение...
* * *
- Ох ты, батюшки, очнулся! Мы уж и не чаяли! - раздался над ухом женский голос. С трудом разлепив веки, Алигьери увидел над собой немолодое рябоватое лицо и много раз латанную рубаху. - Муж мой тебя подобрал на дороге, уж третий день как. Я все боялась: помрешь, нам потом головы не сносить - видно ж: такой важный господин!
Бормоча так, она ушла на кухню, загремела горшками.
Данте протянул руку и понял, что лежит не на кровати, а на куче соломы. Тут же вспомнил все, что случилось накануне, и не смог понять, как же теперь существовать дальше. Подобную непереносимую боль души он уже чувствовал, когда умерла Беатриче. Правда, тогда, в юности, это чувство было пронизано какой-то мрачной торжественной красотой. Теперь, на тридцать шестом году, после пяти лет политических интриг и постоянной нехватки денег он уже не мог укрыть невыносимую действительность в поэтической дымке. Ему захотелось обратно в сон. Но там ожидали свирепые звери и... Вергилий. Почему именно он?
Вернулась хозяйка. Принесла жидкой похлебки, довольно неаппетитно пахнущей. Данте поморщился:
— Я не хочу есть. Принеси мне мою сумку.
— Ох ты, батюшки! — снова забормотала крестьянка. — Уморит себя голодом, как пить дать, а нам потом — отвечай!
катастрофу, и начал перебирать их. Нашел прощальную балла-ту Гвидо Кавальканти, свои юношеские стихи. Задумался, вспоминая недавние видения, удивительно яркие, совсем непохожие на сон. И вдруг вспомнил. «Она — вдруг послышался голос, непонятно откуда, — это та, кто любила Энея и Дидону. Как ты мог забыть о ней?»
Ему яственно вспомнились слова Беатриче, произнесенные в те далекие майские дни: «Самоубийство — тоже предательство, ведь когда ты убиваешь себя, то предаешь Бога, который тебя сотворил». А разве не предал он себя, променяв поэзию на политическую карьеру?
Алигьери начал лихорадочно рыться в поисках чистого листа. Письменные принадлежности тоже нашлись. Он обмакнул перо и застыл, не зная, что делать дальше.
«В тебе большая сила, мальчик, вот что я хотел тебе показать. Надо лишь развить ее, и ты многое сможешь» — так говорил птичник с именем дьявола.
А почему бы не попробовать? Переписать свою жизнь так, чтобы из нее ушла эта нестерпимая боль. Только ведь вряд ли получится поверить в созданную идиллию. Значит, это должна быть не идеальная картинка, а долгий путь. Из игрушечного ада в настоящий рай, где его ожидает возлюбленная. В любом случае он окажется в выигрыше хотя бы тем, что отвлечется от своих страданий.
«Решено, — сказал он сам себе, — с этого момента начинается большая игра и другая жизнь. Тридцать пять лет — вполне рубежный возраст. Середина жизни, если, конечно, повезет».
... С пера упала клякса. Раздраженно он отбросил испорченный лист, хотя бумагу следовало экономить. Взял чистый и решительно начал писать:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины[55].
Пришла хозяйка с кружкой молока. Поглядела на недавнего умирающего, черкающего строчку за строчкой. Спросила робко:
— Письмо посылать хотите? Нарочный нужен? А то мой сынок старший съездит, коли недалеко.
— Иди, не мешай, — нелюбезно отозвался постоялец.
— А, так сами поедете? — не отставала она. — Так еще слабенький поди, столько в беспамятстве пролежать!
Не откладывая перо, Алигьери левой рукой порылся в сумке и достал золотой флорин. Крестьянка сразу подобралась, даже руки в кулаки стиснула.
— Что нужно сделать, господин? — бодро спросила она, не отрывая взгляда от новенькой блестящей монеты. — Любой еды, вина можно.
Он молча сунул ей монету, продолжая лихорадочно записывать стихи. Никогда еще ему не писалось с такой скоростью. Хозяйка истолковала молчание по-своему:
— Вот только, ежели развлекаться — так у меня муж есть. Прибьет меня и дело с концом. Хотя он иногда в город ездит.
— Иди, я уже нашел себе развлечение, — сказал ей Данте. — Ну?
Последнее слово он произнес на редкость убедительно. Предприимчивую тетку как ветром сдуло.
до Вергилия, кроме него никто не сможет указать верный путь...
«О вещий муж, приди мне на подмогу,
я трепещу до сокровенных жил!»[56]
Словно игральные кости, из глубины сознания выпали рифмы — «дорогу» и «логу»:
«Ты должен выбрать новую дорогу, —
—
и к дикому не возвращаться логу,
Волчица, от которой ты в слезах...»[57]
Неслышной тенью в комнату проскользнула хозяйка с кружкой молока и большим ломтем хлеба. Не поскупилась на белый. Он взял ломоть не оборачиваясь. Она что-то бормотала. Как некстати. Только сейчас ему послышался голос Вергилия, глухой, будто доносящийся из-под тяжелой плиты четырнадцати веков. Несносная женщина, разглядев невидящий взгляд постояльца, испуганно ретировалась.
— Я тут еще поживу у вас, — сказал он ей вслед, — пока что...
прописывая мельчайшие подробности. Осталось только заселить его... Кем же? Великими грешниками прошлого? Разумеется. Но этого мало.
Перед внутренним взором встало надменное лицо папы Бонифация. Он что-то говорил, сжимая в руках скипетр и державу. И вдруг черты его словно подернулись пеплом, руки безвольно обвисли и все тело, увлекаемое неведомым вихрем, понеслось и втянулось в черную дыру перевернутого конуса. Сильное смешанное чувство охватило Данте. Радость мщения, ужас при виде гибели человека, торжественный строй вершащейся справедливости. И пугающе-пьянящее ощущение собственного влияния на происходящее. Будто в детстве, у тайной ямки под лимонным деревом, которого уже не существует...
* * *
За дверью послышались решительные, явно мужские шаги.
«Хозяину тоже денег захотелось?» — с раздражением подумал Алигьери.
— Ха-ха-ха! — раздалось с порога. — Твои пути снова проходят через мои земли? Это уже входит в обычай, и весьма неплохой, по моему мнению. Приветствую тебя, первый поэт Флоренции!
— Мессир Гвиди... — Данте растерянно отряхивал солому с поизносившегося дорогого костюма. — Но как вы узнали, что я здесь?
— Почему бы мне не знать, что творится в моих владениях? А я еще к тому же интересовался твоей судьбой. Ты очень вовремя уехал.
— Еще бы, — вздохнул Алигьери, подвигая графу кособокую скамью, — если твой злейший враг пришел к власти...
Гвиди задумался, сдвинув и без того сросшиеся брови:
— Ты имеешь в виду Корсо Донати? Нет, он никогда не станет вашим подеста — кишка тонка. Отравить кого-нибудь или из подворотни ночью напасть — это ему под силу, но не больше. К тому же флорентийцы решили вернуться к старинному обычаю: не выбирать градоначальника из числа горожан. Подеста уже назначен мессир Канте Габриэль ди Губбио.
— Так может... — В глазах изгнанника затеплилась надежда.
Но мессир Бартоломео тут же разрушил ее:
— Ди Губбио не лучше Донати. Он славится жестокостью. Но вам, мессир Алигьери, должно быть безразлично, при каком подеста вас сожгут на костре.
Данте непонимающе посмотрел на графа:
— Вы шутите?
— К сожалению, нет. Ты теперь — политический преступник. К твоему дому приезжал главный флорентийский герольд Кьяро ди Кьяриссимо и под звуки серебряных труб огласил приговор.
— И в чем же конкретно меня обвиняют?
Бартоломео насупился:
— Список велик. Среди главного — утаивание денег, принадлежащих коммуне, и употребление их для организованного сопротивления понтифику.
— Что?! — воскликнул Данте. — Это клевета. Никаких денег коммуны я не утаивал. Я просто был против того, чтобы их отдавали папе. У нас и своих трат хватает.
— Опрометчивое заявление, — заметил граф, — но это еще далеко не всё. На суде отмечалось, что приор Алигьери стремился всеми силами помешать приезду господина нашего Карла Валуа, а также пытался нарушить мирное состояние города и внести разлад в партию гвельфов.
— Партия разделилась на черных и белых без моей помощи, — начал было Данте, но замолк. Разве Гвиди требовал этих бессмысленных оправданий?
Граф между тем подошел к грубо сколоченному столу, на котором лежали исписанные листы, и начал перебирать их. Алигьери хотел возмутиться, но передумал. В конце концов, Гвиди — не враг, и к тому же знаток поэзии. А поклонники творчества нужны изгнаннику — золотых флоринов хватит ненадолго.
— Хм! — произнес граф тоном крайнего удовлетворения. — Да тут, я вижу, нечто весьма годное!
«Годное? — растерянно подумал Данте. — Кому же могут пригодиться странные стихи о путешествии в ад?»
конца в стихи, было запечатлено странное предрассветное видение. Огненные ямы, из которых торчали ноги грешников, причем грешников особых — сидевших при жизни на Святом престоле.
Торчали ноги их из каждой ямы,
До самых икр, а остальная часть
Была внутри, и все с такою силой
Горящими подошвами сучили,
Над ямою склонившись, я стоял,
Когда один из грешников мне крикнул:
«Уж ты пришел, пришел ты, Бонифаций?
Пророчеством на годы я обманут:
Которое награбил ты у Церкви,
Чтоб растерзать ее потом!»[58]
Гвиди усмехнулся и подмигнул:
— Теперь ты можешь с легким сердцем навсегда забыть жестоких и несправедливых гвельфов. За такие стихи гибеллины тут же признают тебя своим.
— Я не собираюсь публиковать их, — возразил поэт.
Граф бросил на него пронзительный взгляд из-под сросшихся бровей:
— Драгоценный мессир Алигьери! Я мог бы поверить твоим словам, будь ты тихим домоседом, живущим за счет своего имения. Но когда такие строки пишет человек, достигший определенного успеха на политическом поприще...
— Вы смеетесь? — горько вздохнул Данте. — Политика лишила меня всего — благополучия, положения в обществе, семьи и даже родины!
— Это может быть поправимо, — уклончиво отозвался Гвиди. — Сейчас многие достойные люди собираются под знамена императора. Если сделать правильный выбор и стать глашатаем дум...
— Благодарю за совет, — сказал он, — однако становиться чьим-либо придворным поэтом не входит в мои планы. Скорее уж я пополню ряды сражающихся за императора. Мой уважаемый предок Каччагвида явил собой прекрасный пример не только для меня, но и для всего моего рода. А вы, граф, по-видимому, перестали держать нейтралитет, раз так убежденно показываете симпатии к гибеллинам?
Гвиди пожал плечами:
— Вовсе нет. Просто много путей проходят через мои земли. А еще я люблю поэзию и мне жаль хорошего поэта, попавшего в беду. Так что вспомни мой совет, если придется трудно.
С этими словами он вышел, оставив Данте в тягостном раздумье. Честно говоря, хозяин здешних земель говорил правильные вещи. Изгнанника ожидало полуголодное существование, если не хуже. Он принадлежал к книжникам, такие люди находили себя в преподавании. Но для успеха в подобной деятельности требовался диплом, а мессир Алигьери так и не завершил образования в Болонском университете. Как раз политические пасквили и могли принести ему нужность для сильных мира сего, которая непременно выразилась бы в материальной поддержке. Да и по своим взглядам не признающий светскую власть папы Данте более походил на гибеллина, нежели на гвельфа... И все же речи Бартоломео Гвиди его не убедили. Уж слишком мелким и суетным выглядело это ангажированное тявканье по сравнению с ужасной и величественной красотой адских картин, являвшихся ему теперь ежедневно.
«Нет уж, — прошептал он, — не ты вложил мне в сердце этот дар и не тебе дано им распоряжаться!»
Он обращался вовсе не к Гвиди.
В ответ послышался тихий отрывистый звук — то ли короткий вздох, то ли усмешка...
Примечания.
55. Ад. Песнь I: 1—3.
—90.
57. Ад. Песнь I: 94—97.
58. Цит. по: Мережковский Д. С. Данте (киносценарий). — https: // iknigi.net/avtor-dmitriy-merezhkovskiy/20588-dante-kinoscenariy-dmitriy-merezhkovskiy/read/page- 3. html.