Глава тринадцатая
ОБЕЩАНИЯ
Попробуем еще немного разобраться в запутанной истории с дамами.
Согласно свидетельству самого Данте, он видел Беатриче всего лишь четыре раза в жизни. Первый раз в девятилетием возрасте на празднике, после которого он чувствует в глубине души дрожание «духа жизни», и это есть начало великой любви. Через девять лет он встречает ее на улице, она приветствует его всего лишь легким движением головы, но этот момент становится событием, после которого появляется первый сонет. Оставшиеся две встречи приносят лишь разочарование. Заметив возлюбленную в церкви, поэт, чтобы не выдать своих чувств, начинает усиленно интересоваться другими дамами. Злые языки немедленно доносят ей об этом, и она перестает здороваться со своим обожателем. И последний раз, незадолго до ее смерти какой-то друг (возможно Форезе) сообщает нашему герою, что его прекрасная дама идет на вечеринку (или свадьбу) в такой-то дом. Данте тоже туда приходит, но его охватывает столь сильное волнение, что он не может ни с кем общаться, и Беатриче над ним смеется. После этого он решает вообще прекратить с ней видеться.
Возникает вопрос: а общались ли они на самом деле? Может быть, Беатриче была для Данте только красивой картинкой? Но ведь создавая ее образ, он делает упор не на внешней женской красоте, а на духовной чистоте и привлекательности своей возлюбленной. Смог ли он полностью «сочинить» себе ее характер? Опять-таки вспомним, что Данте вовсе не принадлежал к романтическим мечтателям. Он не только владел оружием, но и смог добиться верховной власти в своем городе, став одним из семи приоров. Вряд ли бы такой человек сделал дамой своего сердца какую-то пустую вздорную красотку. Конечно, он каким-то образом знал ее и, скорее всего, общался если не с ней, то с ее подругами. Многие исследователи обращают внимание на демократичность нравов в городах-коммунах, к которым относилась и Флоренция времен Данте.
Вот выдержка из биографии поэта работы Алексея Джи-велегова: «Дом семьи Алигиери помещался недалеко от собора на площади Сан-Мартино, и всего один коротенький переулок отделял его от дома семьи Портинари. Встречаться детям было вовсе не трудно, и в этом не было ничего, что нарушало бы обычай.
Едва ли сам Каччагвида нашел бы в этих детских встречах признак упадка нравов. И, конечно, не было в них ничего, о чем с романтической целью говорил Боккаччо и с поэтико-аллегорической — сам Данте».
Ну а дальше? Многочисленные дантоведы (уже упомянутый здесь Скартаццини в их числе) не единожды задавались вопросом: а стоит ли воспринимать поэзию Данте как биографический источник? Вопрос даже не в том, насколько строго Данте придерживался хронологии событий или преувеличивал какие-то факты. Возможно, он вообще сознательно вводил среднестатистического читателя в заблуждение, чтобы тайное, «сокрытое под странными стихами», никогда не стало бы явным. Почему приходит такая мысль? Потому что Данте сам на нее наталкивает. В «Новой жизни» говорится о «даме-ширме», за которой влюбленный поэт прячет свои чувства к Беатриче. Что это? Простая констатация факта или все же метафора, призванная дать знак не среднему, но особому читателю: смотри, здесь сокрыто нечто очень важное.
Игорь Бэлза в уже упомянутой статье «В поисках Беатриче» пишет: «Думается, что проблема мировоззрения Данте сильно усложнена теми формулами, которыми он сознательно прикрывал все “сокрытое под странными стихами”, подобно тому как “дамой-ширмой” он прикрывал свою великую любовь к Беатриче».
Но чтб так остро нуждалось в маскировке и все же должно быть высказано? Навряд ли поэт стал бы зашифровывать свой грех плотских отношений с Беатриче. Не тот масштаб. Хотя средневековое неприятие прелюбодеяния могло принести любовникам массу неприятностей. Вспомним тех же Франческу и Паоло.
Вернемся к тексту «Новой жизни»:
«Имя этой дамы было Джованна; и за ее красоту, как полагают люди, она получила имя Примавера; и так звали ее. Я видел, как вслед за нею приближается чудотворная Беатриче. Так прошли эти дамы одна за другой, и показалось мне, что Амор снова заговорил в моем сердце и произнес:
“Первая зовется Примавера лишь благодаря сегодняшнему ее появлению; я вдохновил того, кто дал ей имя Примавера, так ее назвать, ибо она придет первой в день, когда Беатриче предстанет своему верному после его видения. И если ты хочешь проникнуть в смысл первого ее имени, оно обозначает равно: ‘Она придет первой’, так как происходит от имени того Джованни, который предшествовал свету истины, говоря: ‘Ego vox clamantis in deserto: parate viam Domini’ ”».
«Тот» Джованни — некто иной, как Иоанн Креститель. И латинская цитата являет собой фрагмент Евангелия от Марка (1: 3): «Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему», повествует о том же персонаже. Что же получается дальше? Если Джован-на — предтеча, то Беатриче — без вариантов — женский вариант Спасителя. Страшная ересь, почти богохульство, за которое можно было сильно поплатиться.
Но очень трудно заподозрить в богохульстве Данте, того человека, который уходил жить в францисканский монастырь и, возможно, даже принадлежал к терциариям и был монахом в миру.
Терциарии (в переводе «третьи» после мужской и женской ветви францисканцев) — это католический орден, объединяющий людей, желающих принять на себя обеты и жить в соответствии с духовностью данного ордена с соблюдением специального устава, но не покидать мир и даже состоять в браке.
При всей своей настроенности на политическую карьеру, Данте точно не был циником. Стало быть, имела место какая-то религиозная метафора, прекрасная, с точки зрения поэта, но вовсе (повторимся) не богохульство. Это попытка наложить друг на друга две несочетаемые парадигмы: языческую античную и христианскую. Вспомним: именно «античный» Вергилий является первым проводником и как бы духовным наставником Данте в аду...
Где же искать эту точку стыковки? Конечно же в любви. Христианское «Бог есть любовь» совмещалось с понятием языческого Амора, что читается в той же «Новой жизни». И даже само название этого произведения вскользь указывает на Новый Завет. Возможно, в следующей цитате и скрывается то, что в эпоху Данте нельзя было высказывать без какой-либо «ширмы»: «И мне казалось, что после этих слов: “Тот, кто пожелает более утонченно вникнуть в суть вещей, увидит, что Беатриче следовало бы назвать Амором благодаря большому сходству со мной”».
Почему же «ересь» Данте и его манипуляции с «ширмами» не привлекли пристального внимания ни его современников, ни последующих поколений дантоведов?
«Данте», которая вышла в 1990 году в московском издательстве «Мысль» серии «Мыслители прошлого»: «Данте как мыслитель — [е такая уж бесспорная тема. Его мировоззрение деталь-to изучено и истолковано в бесчисленных научных трудах, го роль в мировой культуре представляется достаточно тчетливо, но когда мы читаем обстоятельную многотомен) историю литературы, то узнаем из нескольких абзацев, то у Данте была своя философия, отразившая те или иные енденции Средневековья, когда же обращаемся к истории >илософии, то узнаем, что Данте велик как поэт, выразив-зий идеи философов на языке литературы. Роль иллюстра-ора средневековой философии не совсем вяжется с тем лиянием, которое Данте оказал на умы последующих сто-етий. Не теряем ли мы что-то, оставляя Данте без “места” истории философии? Во всяком случае, требуется боль-зая точность в постановке основного вопроса нашего ис-ледования — о философии Данте. Данте-философ легко южет быть скрыт в тени своего литературного величия или се сведен к идее и источникам предшествующих времен, [тобы избежать этого, надо очертить сферу поисков».
Продолжим нашу реконструкцию событий жизни Дане и поиск смысловой мотивации его поступков.
* * *
... Все еще пытаясь завершить ненавистный сонет, Алигьери ехал к Гвидо Кавальканти. Лошадь, будто чувствуя метания своего хозяина, постоянно пыталась свернуть не туда, куда нужно.
Навстречу попалась компания подвыпивших ремесленников, они распевали песни. Один что-то крикнул вслед.
Данте невольно обернулся и с опаской посмотрел на лошадиный хвост. Ему тут же сделалось неприятно на душе. «Что бы там ни случилось, никто не посмеет срыть жилище потомков доблестного Каччагвиды!» - прошептал он и сжал зубы.
в ожидании комплиментов.
Он откровенно скучал. Все происходящее - новые канцоны Гвидо, разговоры о высоком - все казалось бессмысленным. Кавальканти подошел к нему с кубком:
— И чем порадует сегодня наша восходящая звезда?
С уст Алигьери чуть было не сорвалось нечто не вполне куртуазное. В этот момент у входа прозвучал знакомый милый голос:
— Простите меня за опоздание. Отцу сильно нездоровилось нынче.
... Мне камни, кажется, кричат: «Умри!»
Его охватило странное чувство, будто сама память смутилась тем далеким воспоминанием. Тут же ощущение стало образом, и все услышали:
Все в памяти смущенной умирает —
Я вижу вас в сиянии зари,
«Беги отсель иль в пламени сгори!»
Лицо мое цвет сердца отражает.
Ищу опоры, потрясен внутри;
И опьяненье трепет порождает.
«Умри!»
И чья душа в бесчувствии застыла,
Тот не поймет подавленный мой крик...[40]
Ему рукоплескали, одна из дам даже бросила к его ногам розу.
— Когда ты успел сотворить такое чудо? — подивился Кавальканти. — Еще вчера мы слышали твои жалобные речи о покинувшей тебя музе.
— Музы капризны и непредсказуемы, — отшутился Алигьери, — не далее, как сейчас, она соизволила вернуться, даже можно сказать, настигнуть...
Гвидо засмеялся:
— Меня ты не обманешь. Это не импровизация, любезный друг, такие строки требуют тщательной работы. Но превосходно, право, не ожидал.
Чтения закончились, и гости вышли во внутренний дворик — глотнуть свежего воздуха и поделиться впечатлениями. Все хвалили новое сочинение Данте, а он искал предлога остаться одному, чтобы записать свою удачу и взглянуть, как смотрятся строки на бумаге, не обмануло ли его чувство. Но как проделаешь это незаметно, находясь в чужом доме? Вон там у розовых кустов не толпятся докучливые гости. Можно постоять в тишине и хотя бы заучить этот, будто с неба слетевший сонет.
Шаги ее были удивительно легки, он чуть не вскрикнул, услышав знакомый голос совсем близко.
— Это чудесно! Всем так понравилось, но я... — Беатриче замялась. — Видишь ли, я точно знаю, что ты можешь гораздо лучше. Не обижайся.
И снова действительность, надув паруса, неудержимо поплыла куда-то... Далеким зрением он видел перед собой недавний сон, где мудрая девочка сидела в окружении ангелов. Ближнее показывало щеки взрослой дамы под густым слоем белил и румян. Но шея не утратила той детской беззащитной тонкости.
Однако, черт возьми, она ведь только что задела его писательское самолюбие!
— Чтобы высказывать суждения о чем-либо — необходимо хорошо знать предмет, — подчеркнуто сухо сказал он и почувствовал, как все внутри напряглось, будто перетянутая струна. Еще мгновение — и лопнет. Испугавшись, он поспешно добавил: — Может, ты... вы и правы, я просто хочу знать, откуда...
— Я ведь помню тебя много лет назад, — объяснила она, — у нас в доме гостили дети со всей Флоренции, никто из них не сделал игрушечного космоса.
— Или все-таки ада? — Он храбро посмотрел ей в глаза.
Она не смутилась, даже не заметила нарушения приличий, глядя куда-то сквозь него:
— Космос включает в себя и то и другое.
Смысл ее слов показался ему странным. Что есть «другое»?
— Рай, — ответила Беатриче так просто, будто встречалась с этими явлениями каждый день. — Да, — подтвердила она, — они очень близки, даже в нашем городе легко заметить это. Например в больнице, которую построил мой отец. Недавно я видела там самоубийцу, которого выловили из рва и спасли. У него нос почти сгнил, но с каким умилением он слушал, как мы с сестрами-кларетинками поем «Ave Maria»!
Поддавшись порыву, он хотел признаться ей, кто вдохновил его на сегодняшний сонет, но вспомнил: она ведь не в восторге от этого произведения и ждет лучшего.
— Я хочу прославить ваше имя, создав нечто небывалое! — решительно произнес он, удивляясь сам себе. — Да. Клянусь. Во имя той нашей дружбы!
Беатриче улыбнулась:
— Удивительно! Я думала, ты уже давно забыл о ней. Напиши, мне будет очень приятно. Только не клянись, это грех, лучше просто обещай. Я помолюсь за тебя, чтобы вышло хорошо.
— Вот, оказывается, откуда Амор выстрелил в нашего нового поэта! — промурлыкала какая-то дама.
— Надо сказать Джемме, чем все время так занят ее женишок, что никак не может даже нанести визит, — отозвалась другая (это была Лаиса).
Они показались Данте пустыми визгливыми собачонками, но в памяти тут же встала страшная история юной Франчески да Римини. «А роль старого ревнивца исполнит моя невеста», — с грустью подумал он, вспомнив, что Джемма младше его на несколько лет.
Сплетницы удалились, держась за руки и продолжая шушукаться. С какой готовностью они опорочат доброе имя его возлюбленной! Нет, он не даст им такой возможности.
— поближе к закускам, которые уже заканчивались. Гвидо Кавальканти оставался верен своей... хм... бережливости.
Данте уселся к столу, взял засахаренное райское яблочко и начал рассеянно крутить его в пальцах. Беатриче расположилась поодаль в углу на высоком резном стуле. Она улыбнулась ему одними глазами, а Лаиса, заметив это, сделала знак подруге.
Алигьери почувствовал гнев. Совсем нет совести у людей! Он решил немедленно защитить честь возлюбленной уже проверенным способом, с помощью своей дамы-ширмы. Поискав глазами Джованну и обнаружив ее на противоположном конце зала, подошел к ней со словами:
— О прекраснейшая из дам! Давно уже я имею счастье лицезреть вас, испытывая при этом жесточайшие муки, усиливающиеся ввиду того, что злая судьба вновь и вновь сплетает наши пути. Беспощадный Амор не дает зажить моим ранам, его лук всегда наготове, лишь только стоит вам войти в комнату, где я нахожусь!
Увлекшись, он не заметил Беатриче, которая тоже подошла к Примавере и теперь, стоя у него за спиной, с удивлением прислушивалась. Улыбка исчезла с ее лица.
— Но как мне помочь вам, скажите? — прикинулась простушкой Примавера. В ее глазах мелькнули лукавые искорки.
— Позвольте мне посвятить вам канцону, о прекраснейшая! Всю остроту пера и трепет вдохновения я принесу на алтарь вашего имени, обещаю!
Джованна жеманно всплеснула руками:
— Ах, как мило! А ведь я могу удвоить ваше вдохновение и даже утроить! Не верите? А пойдемте гулять в розарий.
... Старое доброе вино Гвидо Кавальканти пилось с легкостью родниковой воды и ударяло в голову незаметно. После него предложение Джованны предосудительным не показалось. Данте только удивился, как она, будучи замужней женщиной, сама предложила мужчине уединенную прогулку. Впрочем, нравы во Флоренции, похоже, перешли черту любого приличия.
Джованна щебетала о розовом венке, которым она увенчает чело славного поэта. Она оказалась раздражающе глупа. Данте колебался: объяснять ли ей, что прославляют обычно лавровыми венками? На розах же имеются шипы, не хуже терновых.
Сорвав розу, Примавера встала на цыпочки, собираясь приладить цветок к волосам своего спутника. Данте вдруг вспомнил ее мужа — неприятного старика с лицом, изрытым оспой. Она улыбнулась. Пухлые губы оказались совсем близко. Случайно ли? А расстегнувшееся платье, под которым угадывались живописные холмики?
Разгоряченный вином и уединенностью места, он потянулся к ней, не зная, что из узкого окна за ними следит Гвидо Кавальканти, сжимая в руке кинжал и размышляя: как отомстить сопернику и одновременно не выдать своей связи с грубоватой возлюбленной. Впрочем, ничего особенного поэт увидеть не успел.
— Джованна, вот ты где! А я тебя ищу! — прозвучал знакомый голос.
— А мы тут розы посмотреть решили... — быстро нашлась Примавера.
Беатриче не слушала. Не отрываясь, она смотрела на своего детского товарища, а он мечтал стать маленьким, чтобы провалиться в игрушечный ад под лимонным деревом. Наконец пытка закончилась.
— Как вы, оказывается, щедры на обещания, мессир Алигьери! Смотрите, как бы не пришлось выполнять невыполнимое! — холодно произнеся эти слова, дочь Фолько Портинари развернулась и ушла не попрощавшись.
Джованна хмыкнула, наморщив носик:
— Моя подруга, кажется, сегодня не в настроении. А вот мне наше изысканное времяпрепровождение весьма по душе. Кстати, можно продолжить его вечером у нас в доме — мой супруг как раз отбыл по торговым делам в Болонью.
Данте выдавил из себя какую-то любезность и, не обращая внимания на враз поскучневшую даму, помчался на поиски Гвидо.
Он обнаружил поэта в рабочем кабинете, в одиночестве, с огромным кубком вина в руках. На столе перед ним лежали три охотничьих ножа и один кинжал. Увидев вбегающего Алигьери, он потянулся к оружию, но пересилил себя. Данте, не заметив этого жеста, закричал с порога:
— Скажи, мадонна Барди придет к тебе на следующий званый вечер?
Гвидо явно ожидал какого угодно вопроса, только не этого.
— Любезный друг! — проговорил он нарочито раздельно. — Откуда мне знать планы этой достойной дамы? С таким же успехом ты можешь спросить у меня, будет ли дождь в грядущее воскресенье.
— Но она ведь всегда присутствует в списках гостей? — не унимался Данте.
— Ты прав, я обычно приглашаю ее. Она умна, что не так уж часто встречается среди женщин. К сожалению, не могу сказать того же о ее подругах. Да что с тобой? Ты бледен, будто восставший мертвец!
— Я... кажется, я оскорбил ее.
Кавальканти посмотрел с любопытством:
— Хм... Дело принимает интересный оборот. Прямо оскорбил? Боюсь, тебе придется иметь дело с мессиром Барди. Он человек не гневливый, но жену в обиду не даст.
— Да нет, не до такой степени. Мне просто нужно извиниться перед ней, а я не знаю, где еще можно найти ее. Не могу же я заявиться к ней домой без приглашения.
Гвидо задумался:
— Можно встретить ее в церкви. Она посещает Санта-Репарату, насколько я знаю. Можешь и дождаться следующего поэтического вечера, но, боюсь, он случится не скоро. В ближайшее время всем поэтам придется сменить перья на мечи. Грядет война, и мы, как граждане нашей милой Фьоренцы, должны сразиться с аретинцами.
— О дьявол! — Алигьери схватился за голову, но тут же успокоился. — Может, и к лучшему. Говорят, война лечит от... от многого.
— Меня, думаю, не излечит, — мрачно заметил Кавальканти.
* * *
Назавтра Гвидо Кавальканти неудачно попал под холодный дождь. Вроде бы сильной простуды не случилось. Однако с того дня его не переставало знобить. К тому же неприятно ныли кости, и несколько раз в день его охватывала ужасная слабость. Первый поэт точно знал: если он в таком состоянии отправится в военный поход, то у него нет шансов вернуться живым. А так как его участие было весьма желательным, но все же добровольным — он решил сходить к своему районному военачальнику — Вьери Черки — и пожаловаться на болезнь. Для большей убедительности Гвидо захватил с собой баклагу самого лучшего вина.
К своему большому удивлению, он застал у Вьери его злейшего врага — Корсо Донати. Собственно, ничего удивительного в этом не было. Корсо и Вьери командовали двумя отрядами, состоящими из граждан Флоренции. Остальные воины были наемниками. Поэтому врагам пришлось на время забыть о своей взаимной неприязни и обсудить некоторые практические дела. В момент прихода Гвидо Барон собирался покинуть дом Вьери.
Гвидо, растерявшись, попытался незаметно положить винную баклагу на пол. Когда это не удалось — начал с преувеличенным жаром нахваливать содержимое. Корсо от вина отказался, напомнив, что продолжает ждать первого поэта к себе на обед. Лучше всего прямо завтра, поскольку потом начнутся военные тренировки.
— Благодарю за приглашение, — ответствовал Кавальканти, — я посещу твой дом завтра.
— Ну, показывай, что за отраву ты предлагал выпить моему врагу? — пошутил Вьери и кликнул слуг, дабы они разлили вино по кубкам. Гвидо эта невинная шутка совсем выбила из колеи. Он все не решался спросить о деле, ради которого пришел. Наконец Черки начал прощупывать почву сам.
— Твое вино выше всяких похвал, — промолвил он, допивая кубок, — но интересно знать, чем обязан я столь изысканным угощением?
— Я слышал о формировании отряда флорентийских граждан для аретинского похода, — нерешительно начал Гвидо.
— Если речь о твоем участии, то ты опоздал, — быстро отреагировал Вьери. — Бойцы моего отряда уже давно тренируются. А ты не настолько известен воинским мастерством, чтобы брать тебя без подготовки. Боюсь, мессир Донати тоже поддержит меня в этом, хотя обычно он всегда поступает мне в пику. Придется уж тебе подождать следующей военной кампании.
На следующий день Гвидо исполнил обещание, данное Корсо Донати, и посетил его. Радушие хозяина поразило первого поэта. Стол ломился от фигурных пирогов, дичи, засахаренных фруктов и разнообразных вин.
— Этот обед приготовил лучший повар Флоренции, — гордо объявил Барон. — Я наслышан о твоем изысканном вкусе и решил тебе угодить.
Гвидо стало не по себе. Корсо имел вспыльчивый нрав, легко переходя от милости к неукротимому гневу. А ведь Кавальканти не исполнил его просьбы вступить в партию.
— Благодарю, многоуважаемый мессир Донати, — осторожно начал Гвидо, — к превеликому сожалению, мне трудно ответить вам тем же. Служителю муз трудно стать политиком...
— Ну, это смотря кто позовет, — неожиданно весело возразил Корсо. — А то и побежишь, да еще и приношение притащишь.
Гвидо похолодел, вспомнив о своем визите к Черки, а Корсо принялся радушно угощать гостя, не забывая и о себе.
— Вот, отведай этой чесночной похлебки, — предлагал он, с аппетитом жуя кусок пирога с соловьями, — и вот эта дичинка чудо, как хороша.
Что-то неуловимо изменилось в его взгляде, когда Гвидо попробовал похлебку. Кавальканти, оставив ложку, потянулся к расхваленной дичи. Наверняка она также имеет чесночный привкус. Гвидо не ошибся. Он выплюнул прожеванный кусочек и увидел, как лицо Барона перекосилось от ярости.
— Что? Недостаточно изысканно для тебя? — тихо спросил он.
— Достаточно, — ответил Кавальканти, глядя прямо в глаза Корсо, — просто я не люблю мышьяка.
После такого заявления Барон должен был либо немедленно начать есть сомнительное блюдо, либо страшно оскорбиться. Но он только криво усмехнулся и неожиданно ушел, оставив Гвидо одного перед накрытым столом. Первый поэт прислушался, ожидая немедленного нападения. Но все казалось тихо. Тогда он на цыпочках вышел из гостеприимного дома и поспешил к себе. Надежно запер дверь. Прислушался к своим ощущениям и все-таки различил во рту слабый металлический привкус, свидетельствующий об отравлении.
Примечания
40. Перевод М. Чаяновой.