Глава девятая
ПОЭТИЧЕСКИЕ БЕСЕДЫ
Продолжим реконструировать первую часть «земной жизни» нашего героя, протекавшую в родном городе.
Друг Данте, поэт Гвидо Кавальканти был женат на дочери гибеллина Фаринаты дельи Уберти, официального врага рода Алигьери. Считал ли сам Данте Фаринату врагом?
Римской империи Фридриха II. Тогда всех влиятельных гвельфов изгнали за пределы Флоренции, а их дома разрушили. Не прошло и трех лет, как они вернулись, накопили силы и в 1258 году прогнали Фаринату и всех его сторонников. Те обосновались в Сиене и при поддержке короля Сицилии Манфреда (внебрачного сына Фридриха II) в 1260 году сделали ответный ход, разбив гвельфов наголову близ замка Монтаперти на реке Арбии. Об этом сражении Данте упоминает в III песни «Чистилища».
По итогам битвы при Монтаперти гибеллины завоевали почти всю Тоскану, кроме Лукки. Правители гибеллинских городов собрались в Эмполи, чтобы решить судьбу края. Тогда прозвучал призыв полностью разрушить Флоренцию, как рассадник гвельфской заразы, потому, что «только сам факт существования этого города может восстановить мощь партии гвельфов». Жителей планировалось расселить по другим городам. Члены гибеллинского собрания горячо поддержали эту идею, но вмешался Фарината дельи Уберти. Как пишет в своем труде «История Флоренции» («Istorie fiorentine») Никколо Макиавелли, Фарината «стал открыто защищать Флоренцию, говоря, что приложил много труда и подвергался многим опасностям только для того, чтобы жить на родине, что теперь отнюдь не склонен отвергнуть то, к чему так стремился и что даровано было ему судьбой, а, напротив, скорее станет для тех, у кого иные намерения, таким же врагом, каким он был для гвельфов; если же кто-либо из присутствующих страшится своей родины, пусть попробует сгубить ее, — он со своей стороны выступит на ее защиту со всем мужеством, которое воодушевляло его, когда он изгонял гвельфов».
Такое заявление поставило партию гибеллинов на грань раскола. Чтобы избежать конфликта, граф Гвидо Новелло, организовавший собрание, снял «флорентийский» вопрос с повестки. Флоренция отделалась разрушением пяти загородных замков и уступила Сиене все спорные территории.
Надо заметить, флорентийцы никоим образом не выразили Фаринате благодарности за спасение города. Даже наоборот. Когда в 1266 году покровитель гибеллинов Манфред погиб в сражении при Беневенто, гвельфы заручились поддержкой неаполитанского короля Карла I Анжуйского, разбившего в той битве германцев, и в ночь на Пасху 1267 года навсегда выгнали гибеллинов из Флоренции. Так вот, особенно сурово победители поступили с родом Уберти: многих убили, все их дома, обсыпав солью, разрушили, постановив оставить «проклятое место» пустым и не строить здесь ни одного здания[35]. И потом еще долгое время потомкам Уберти под страхом смерти запрещалось появляться в городе, хотя другие изгнанники имели шанс получить амнистию. Данте отразил все это в VII песни «Чистилища».
К счастью для себя, Фарината умер раньше этих событий, в 1264 году. Но ему ухитрились досадить даже после смерти. В 1283-м его осудила инквизиция как еретика и эпикурейца.
«Ада». Фарината спрашивает у нашего героя:
«Поведай мне: зачем без снисхожденья
Законы ваши всех моих клеймят?»
И я на это: «В память истребленья,
Окрасившего Арбию в багрец,
».
Вздохнув в сердцах, он молвил наконец:
«Там был не только я, и в бой едва ли
Шел беспричинно хоть один боец.
Зато я был один, когда решали
»[36].
***
Данте сидел в бывшем кабинете отца, в очередной раз пытаясь разобраться в его документах. Это оказалось непросто, хотя почерк старого Алигьеро выглядел понятным и даже красивым. Но старик старался лишь при составлении списка пожертвований или записи дел не особо существенных, вроде покупки ковра и выбора подарка учителю Франческо. Как только речь шла о ростовщичестве — буквы превращались в непотребные каракули и приходилось буквально разгадывать каждое слово. К тому же сын подозревал, что о самых запутанных делах папаша вовсе не делал никаких записей.
В дверь робко постучали. Такую «деликатность» проявлял братец Франческо, когда ему требовались деньги.
— Заходи, — разрешил Данте, не отрываясь от отцовских закорючек. Младший брат нерешительно потоптался на пороге, проявляя уважение.
— Опять все потратил? — строго спросил старший. — И на что? На учебу? А я вот слышал, будто ты собираешь веселые компании с лютнями и виолами.
— Какие виолы? — скорбно вздохнул Франческо. — Одна лютня была, и то мы сами играли. И учусь я, как муравей, — ежедневно и до кровавого пота.
Данте сочувственно покивал:
— Да уж! Безгранично всемогущество Божие, если он способен создавать муравьев не только разумных, но и склонных к самопожертвованию. Но я не об этом. Мне интересно другое. Вчера на улице я совершенно случайно имел счастье лицезреть моего брата в новом костюме, расшитом золотом. Будучи заинтересован еще более, я пошел к твоему учителю. Я был уверен, что ты задолжал ему, но все уроки оказались оплачены. В свете вышесказанного становится непонятно: откуда мой брат взял деньги на роскошную одежду?
Франческо замялся:
— Ну... вы же, любезный братец, даете мне причитающиеся деньги.
Благородное лицо Данте потемнело:
— Франческо, не делай из меня дурака. Я умею считать не хуже тебя. Такой костюм стоит пол года твоего обучения. Ты играешь в кости? Не смей отпираться, я все равно все выясню. К сожалению, я не мог повлиять на отца, но уж тебе-то не позволю позорить славного рода рыцаря Качча-гвиды, отдавшего жизнь за освобождение Гроба Господня. Ну? Ты будешь отвечать?
— Я не играю, — выдавил юноша, — это деньги отца.
— Как это? Он завещал тебе содержание, которое я выплачиваю до твоего совершеннолетия. И также дом с участком земли у третьего круга стен.
— Помимо этого он оставил мне еще часть средств, — признался Франческо.
— Почему я ничего не знаю об этом?
Младший брат густо покраснел и опустил голову.
— Понятно, — усмехнулся старший, — ты решил стать ласковым телком, сосущим двух коров. А отец... тоже мне, сеятель справедливости...
Франческо переминался с ноги на ногу.
— Братец, мне очень стыдно, — наконец промямлил он, — вы, конечно, теперь перестанете мне платить, и это справедливо. Только, пожалуйста, не вычеркивайте меня из вашего сердца.
— Перестану? — удивился Данте. — Отчего же? Я не хочу уподобляться виноградарям из Писания, которые потребовали увеличить себе плату, когда узнали, что другие работали меньше.
— Правда? — Франческо просиял. — Какой же у меня брат праведный!
— Только ты тоже будешь мне должен кое-что, — продолжал старший, не слушая младшего, — во-первых, ты обязуешься мне помогать, когда станешь совершеннолетним. Если меня постигнут трудности, ты выручишь деньгами и не возьмешь за это с лихвой. А во-вторых, я запрещаю тебе упоминать имя нашего отца.
От удивления юноша даже глаза выпучил:
— Как это «запрещаешь упоминать»?
— Очень просто. Я не хочу ни произносить, ни слышать его имени. И тебе советую забыть о нем. Мне стыдно за наше родство. Из-за таких, как он, Флоренция из благородной аристократки превратилась в гулящую девку.
— Но... — Франческо растерялся, не зная, как реагировать на столь решительное заявление.
— Иди, братец, — сказал ему Данте, — а то как бы я не передумал насчет двух коров.
Когда шаги брата по лестнице затихли, Алигьери аккуратно собрал отцовские записи и положил их в камин. Разжег огонь, сел на скамью напротив и задумался. Неужели все-таки он виноват в смерти отца? Интересно, если у человека есть способности к колдовству, — могут ли они проявиться непроизвольно? Хотя почему же «непроизвольно»? Не он ли сам периодически представлял, как пошла бы жизнь, если бы отца не стало. А мысль явленная — уже действие. Сказал же Христос: «... всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем»[37].
— так, как она являлась ему во сне. Потом перед внутренним взором предстала смеющаяся Джованна-Примавера...
— Братец, а братец? — раздался шепот. Дверь приоткрылась, в щель просунулась голова Франческо.
— Кажется, я приказал тебе убираться отсюда. — В голосе Данте не звучало ни нотки братской любви.
— Там Форезе, с важной вестью, — прошептал Франческо и совершенно бесшумно исчез.
Через минуту толстяк, отдуваясь, вполз в комнату. Лицо его выражало крайнее изумление.
— Не напрасно воссиял свет нашей дружбы, — изрек он, переведя дух, — ты везунчик, Алигьери. Я думал — после вчерашнего наш первый поэт и видеть тебя больше не захочет. Ан нет! Вот прислал приглашение, да еще наговорил кучу благостных слов вдогонку. Пойдешь? Я бы на твоем месте поспешил. Это ведь не поэтическая вечеринка, а личный визит. Гвидо Кавальканти зовет к себе нечасто.
... Данте шел через площадь Приоров к дому первого поэта. Площадь эта возникла вопреки планам градостроителей. Во времена древней Римской империи на ее месте располагался театр. Позднее он пришел в запустение, и к его стенам предприимчивые отпрыски семейства Уберти пристраивали свои многобашенные жилища, которые после известных событий сровняли с землей.
Гвидо Кавальканти, имевший прямое отношение к опальному роду, сумел сделать жест, выражающий поддержку политики Рима: он вступил в брак с Биче дельи Уберти, дочерью вожака гибеллинов Фаринаты, в преддверии официального примирения гвельфов и гибеллинов, которого добился папский легат Латино в 1280 году. Во всяком случае, так говорил сам Гвидо. Злые языки, однако, судачили, что никакой симпатии к понтифику и близко не было. Первого поэта связывало с тестем общее мировоззрение, которое папа римский уж точно не мог разделять: Фарината слыл убежденным последователем учения Эпикура. Вполне возможно, так оно и было. Венчался -то Кавальканти в 1267 году, аж за 13 лет до того самого примирения!
Данте вошел в дом тайного эпикурейца, снаружи мало чем отличавшийся от его собственного. Такие же серые стены и окна-бойницы. Зато внутри...
На этот раз Гвидо вообще не предложил закусок, ограничившись одним вином. Данте вспомнил: Кавальканти славился не только своими великолепными канцонами, но и редкостным скупердяйством.
— Значит, «любовь, любить велящая любимым»? Откровенно говоря, я не ожидал встретить такое в компании пьянчужки Форезе. Кстати, если ты хочешь войти в возвышенный круг истинной поэзии, тебе следует перестать с ним водиться.
— То есть неправильные связи могут пагубно сказаться на уровне моего поэтического мастерства? — уточнил Алигьери. — Продумывайте фразу, прежде чем произнести ее, дабы она не звучала столь смехотворно и недостойно Гвидо Кавальканти.
— Э, да у тебя не только в поэзии язык подвешен. Говорят, ты учился на факультете правоведения? Может, нанять тебя, мне как раз нотариус нужен.
Данте повертел в пальцах кубок:
— Хорошее дело. Вот только душа моя отвернулась от юриспруденции, ей милее общество мадонны Философии.
Гвидо захохотал:
— Мы видели вчера твою мадонну. Неплохой выбор, только уж очень она суровая. Весь вечер говорила о богадельне, которую построил ее отец.
Алигьери удивленно поднял брови:
— Да? А мне показалось, что она, напротив, весела и дружелюбна. Не зря же ее прозвали Весной.
— Весной? Это которая Джованна?— нахмурился Гвидо. — Так ты влюблен не в Биче деи Барди, дочку Фолько Портинари?
— Нет. — Данте произнес это нарочито небрежно и ощутил странное чувство нереальности происходящего. Будто они с Кавальканти разговаривали во сне, и Беатриче незримо присутствовала где-то рядом. Он даже разглядел укор в ее глазах. Стало страшновато. Однако первый поэт никаких странностей не заметил, только щедрее, чем обычно, подлил своему гостю вина.
— Совершенно неважно, каково ее имя, — заметил Гвидо, — главное, она дает тебе пищу для чувства, без которой поэт мертв. По большому счету даже неважно, как возлюбленная выглядит — ведь мы видим ее только глазами тела, но не зрением рассудка. То есть мы не можем познать ее умом в качестве возлюбленной. Значит, она может быть какой угодно.
— Даже уродливой? — усмехнулся Алигьери.
— Ну нет, разумеется, она должна быть красивой, иначе Амор не станет утруждать себя натягиванием тетивы. Я говорил не о внешней оболочке. Так все-таки: как ее зовут?
— Амор не любит, когда выдают его тайны, — уклончиво ответил Данте. — К тому же это может быть вовсе и не она. Наши сердца порой так переменчивы.
Они немного посмаковали вино в молчании. Затем Кавальканти с убедительностью произнес:
— Настоящая любовь подобна лихорадочному жару, который воспламеняет душу, делая ее способной создавать сладостные канцоны. Правда, эскулапы полагают, что такое состояние разрушает здоровье. Во всяком случае, так говорит мой приятель, врач Якопо да Пистойя. Он очень меня ценит и даже посвятил мне один из своих трактатов.
Данте почтительно покивал.
— Однако разрушительная яркая страсть, заставляющая умолкнуть блеклую добродетель, — непременная спутница поэта,— продолжал Гвидо. — Ты должен научиться пользоваться этим состоянием, извлекая из своей мадонны выгоду, которая бы покрыла причиненные страдания.
— Боюсь, мои страдания слишком глубоки, их не искупить простой выгодой. — Данте говорил с улыбкой, маскирующей серьезность тона. — Думаю, месть должна быть более изощренной. Я сделаю явленной ее божественную природу.
— Джованны? — Гвидо зашелся в приступе смеха, пролив полкубка своего драгоценного вина. — Ты правда влюблен в Джованну? Тебе понадобится изрядная проницательность, ибо сие спрятано у названной дамы очень глубоко.
— Не беспокойся, мессир Кавальканти, я умею искать и находить.
С этими словами Алигьери решительно взял винный кувшин и налил себе бокал до самых краев.
— Вот как? Знаешь ли, есть вещи, которые лучше не искать и уж тем более — не находить.
Данте тогда еще раз вспомнил о скупости Гвидо. Может, не стоило вести себя так бесцеремонно? Однако об истинной причине внезапного изменения настроения Гвидо он узнал гораздо позже.
Примечания.
36. Ад. Песнь X: 83-93.