Глава двадцать четвертая
ПРИОРАТ
Гвидо Кавальканти не случайно стал другом нашего героя. Их судьбы удивительно похожи, как будто их призвали в мир исполнять одну и ту же задачу. Гвидо был старше Данте, но ненамного. В источниках его годом рождения чаще всего считается 1259-й, но этот год определен не по каким-либо документам, а на основании даты первого заседания Гвидо Кавальканти в составе Общего совета Флорентийской коммуны. Оно произошло в 1284 году, а к участию в этом мероприятии допускались лица, достигшие 25-летнего возраста. Правда, есть возражение: Якопо да Пистойя, профессор факультета искусств Болонского университета, посвятил Гвидо свой трактат «О всеобщем счастье» («Tractatus de summa felicitate»; до 1280), а такое серьезное сочинение вряд ли могло быть посвящено человеку, не достигшему двадцати лет, а, скорее всего, дру-гу-ровеснику. В этом случае Гвидо мог оказаться старше лет на десять. Но возраст здесь не так важен, как общая направленность жизни. Гвидо, так же как и Данте, находил новые пути в итальянской поэзии, так же, если не в большей степени, замешивал свою философию на античных категориях и так же сильно стремился реализоваться в политике.
Вот только повезло ему меньше, чем нашему герою. Сколь ни трагичной кажется судьба Данте-изгнанника, Гвидо все же оказался менее удачлив на всех стезях деятельности. Он рвался к политической жизни едва ли не сильнее нашего героя, занимал активную позицию в партии белых гвельфов, добился членства в Общем совете города. Но все его достижения разбились о те самые, печально известные «Уложения о справедливости» Джанно делла Беллы, согласно которым в цехи запрещалось записываться тем гражданам, чей род насчитывал трех и более нобилей. Гвидо, в отличие от менее родовитого Данте, по этой причине не имел права стать цеховиком. В итоге Данте дошел до приората, а Гвидо пришлось отказаться от политики. Возможно, он, так же как Данте, пытался войти в круг ученых философов и докторов. Во всяком случае, его канцону «Дама меня просила» («Donna me prega») прокомментировал на латыни крупнейший медик того времени Дино дель Гарбо.
Эта канцона стоила внимания великих умов несмотря на вроде бы легкомысленное название. Она считается одним из самых сложных стихотворений чуть ли не всей итальянской литературы. Она буквально напичкана философской терминологией того времени. Гвидо в этом произведении рассматривает любовь с разных сторон: ее сущность, ее проявления, ее последствия. Виртуозность формы стиха не уступает глубине содержания — строки делятся на два, иногда даже три полустишия и связываются рифмами. Без сомнения, Данте восхищался этой работой своего друга и цитировал ее в своем трактате «О народном красноречии».
Образ Беатриче как идеальной возлюбленной тоже сложился не без влияния творчества Гвидо Кавальканти в целом и канцоны «Дама меня просила» в частности. Гвидо пишет, что любовь появляется при виде возлюбленной, но на самом деле возлюбленную увидеть нельзя. Если считать Гвидо последователем философского учения немецкого теолога Альберта Великого (1200—1280) или Блаженного Августина (354—430) с чертами томизма (что часто делают исследователи его творчества), то смысл в том, что возлюбленная рассудком непостижима. Этот миф о непознаваемости женщины — фундамент всей поэзии Кавальканти, именно из него вырастает дантовская Беатриче, которая почти обожествляется.
Самое удивительное, что под свою философию Гвидо подводил подобие научной базы. Он отождествляет возлюбленную с «дневной звездой» («Stella Diana»), то есть с солнцем, и наблюдает, как, превратившись в «сияние», женщина утрачивает свои земные свойства. Его рассуждения созвучны космогонической теории образования вселенной посредством излучения, популярной у современных ему физиков. В то же время эта философия глубоко трагична. Его возлюбленная безжалостно благородна и вызывает в сердце поэта страх, который уносит его жизненную силу.
Поэзия Кавальканти, относящаяся к литературному направлению «дольче стиль нуово»[49], оказала на Данте колоссальное влияние, но в итоге ученик затмил учителя.
Так же как и наш герой, Кавальканти стал изгнанником, причем, очень вероятно, это произошло с подачи Данте или при его поддержке, поскольку все решал Совет приоров. Правда, встречаются сведения о каком-то потерявшемся письме Данте, в котором он открещивался от обвинения в изгнании своего друга, объясняя это тем, что к тому моменту он якобы уже не был приором. Увы, точно по этому поводу пока ничего сказать нельзя, поскольку часть архива Флорентийской коммуны утеряна. Остается надежда, что дотошные итальянские исследователи найдут какие-нибудь новые документы и организуют очередной судебный процесс над людьми, умершими полтысячелетия назад. Во всяком случае, приговор, вынесенный самому Данте Алигьери в 1302 году, был отменен флорентийским горсоветом уже в XXI веке, а точнее — в 2008 году.
Джемма ткала очередной гобелен. На этот раз она замахнулась на сложный сюжет — поединок рыцаря с драконом. Образцов для работы над рыцарской фигурой у нее имелось предостаточно, а воплотить чудовище оказалось намного сложнее. Она не раз ходила на Меркато-Веккьо, рассматривая на прилавках гобелены, но подходящей драконьей позы ни на одном из них не находила. Только однажды ей попался на глаза гобелен с изображением льва, прыгающего со скалы на косулю. Джемма долго рассматривала яростного зверя, запоминая положение львиного туловища и лап, дабы использовать в своей работе. Купить гобелен — у нее не поднялась рука.
Семья Алигьери, конечно, не бедствовала, но никаких излишеств Джемма позволить себе не могла. Муж надеялся, что политическая карьера поправит его финансовые дела. Может, так оно потом и стало бы, да только пока продвижение наверх скорее отнимало средства, чем привносило. Постоянно требовались то подарки важным людям, то деньги на какие-нибудь официальные торжества. Джемма несколько раз заводила разговор об открытии собственной аптеки, однако супруг воспринимал слова жены как личное оскорбление, и она перестала с ним об этом го-ворить. За будущее детей она не волновалась. По негласной договоренности с Корсо муж не посягал на ее приданое.
Таким образом, жизнь Джеммы могла бы считаться вполне счастливой, если бы не Лаиса, которая продолжала портить настроение подруге детства. За эти годы она успела овдоветь и потерять двух старших детей. Зато воспитание младшего сына сделало ее весьма состоятельной особой, поскольку до его совершеннолетия она могла пользоваться большей частью денег из наследства мужа. Солидная вдовушка прикупила себе роскошное красное платье с серебряным венецианским поясом и царственно разгуливала в этом наряде по гостям.
15 июня 1300 года она решила нанести очередной визит мадонне Алигьери, о чем любезно предупредила накануне. Джемма, узнав об этом, тяжело вздохнула и велела слугам убрать из своей комнаты ткацкий станок. Она донельзя устала слушать сочувственные завывания: «Ах, кариссима, бедняжка! Ты вынуждена ткать сама, будто жена ремесленника!» Объяснения мадонны Алигьери, что ей просто нравится создавать гобелены, воспринимались как попытки оправдаться. «Ах да, смирение... как я понимаю тебя, дорогая! Тебе нужно побольше молиться. Может быть, Господь смилостивится и пошлет, наконец, твоему мужу достойное жалованье».
Самым ужасным было то, что Лаиса во многом права. Ведь не позволила же себе Джемма купить этот чертов гобелен со львом! И Данте до сих пор не отдал всех долгов теще. Хотя, следует отметить, супруги одевались как истинные аристократы.
Порой при виде Лаисы, поднимающейся по лестнице, мадонна Алигьери прятала руки в складках платья, дабы удержаться от соблазна столкнуть добрую подругу вниз. А вот поссориться с ней так и не решилась. Джемме почему-то казалось, будто от этой не особенно приятной дружбы, начавшейся в незапамятные годы, зависит ее спокойное существование. Ведь они всегда дружили, и все было хорошо. А вдруг перестанешь общаться с Лаисой — и вся жизнь даст трещину?
Снова, как много лет назад, подруги пили травяной чай.
— А вина-то у вас нет, — заметила Лаиса.
— Ты, помнится, вчера жаловалась на головную боль, вот я и решила не подавать, — сказала Джемма.
— И то верно. От молодого только хуже станет.
— Отчего ж молодого? — усмехнулась мадонна Алигьери. — У нас в подвале хватает всякого. И весьма благородное водится.
— Ах да, как же я могла забыть! Твой муженек ведь большой любитель выпить.
Джемма не удержалась от смеха. Правда, успела при этом благоразумно отвернуться.
— И зачем он у тебя политикой решил заняться? — продолжала Лаиса, прихлебывая горячий напиток. — Видно же: не по нему шапка. Заседает, заседает, а толку нет.
Мадонна Алигьери нахмурилась, обдумывая достойный ответ. В этот момент за дверью послышался топот маленьких ножек. В комнату влетел шестилетний Якопо:
— Матушка! Я только что встретил на улице дядю Форе-зе. Он велел сказать тебе, что нашего отца избрали приором.
От удивления Лаиса даже икнула:
— При-ик-ором? Да их же всего семь на всю Флоренцию! Не может быть!
— Дядя Форезе никогда не врет, — обиделся малыш, — спроси, кого хочешь!
— Конечно. — Джемма ласково погладила сына по голове. — Это правда. Отец уже давно добивался этого.
Лаиса справилась с икотой и сидела теперь, выпучив глаза, и явно не знала, о чем говорить.
— Ну, прикажи подать вина, — наконец нашлась она, — выпьем за твоего муженька. Долго запрягал, а все-таки поехал. Но дети у тебя воспитаны дурно, кариссима, обрати внимание. Разве можно заходить к матери без разрешения, а тем более с таким криком?
Джемма тихо улыбалась, перебирая темные кудряшки ребенка.
* * *
В главном зале Барджелло Данте поздравляли с избранием. Подошел выразить свое расположение сам Вьери деи Черки.
- Ты поступил умно, что не стал лебезить перед своим родственником, - весомо произнес он. - Барон этот
Корсо или не Барон, а наша партия все-таки вырвалась вперед, недаром мы назвались белыми. Все крупные городские должности занимают наши люди, а впереди еще поездка в Рим к папе Бонифацию VIII. Он - известный любитель поэзии, и мы обязательно ему тебя представим. Нам теперь надо укрепляться в папской курии, а то эти Моцци и Донати совсем зарвались. Они уже ведут финансовые дела в Риме, подумать только!
Алигьери с улыбкой поклонился, ничего не ответив. Он находился в сложном положении. Когда гвельфы окончательно разделились на черных и белых — он понял, что особой разницы между ними нет. Только поначалу у белых — в партии Черки — царили антипапские настроения, что импонировало Данте, считавшему империю идеальным образцом мироустройства. Но когда лидер черных Корсо Донати зачастил в Рим, упорно добиваясь поддержки Бонифация VIII, белые забили тревогу и немедленно стали самыми правильными гвельфами, преданными понтифику до мозга костей. Однако оставлять партию белых сейчас было бы для Алигьери крахом всей карьеры. И потом: куда идти? К Корсо? Поэт бы скорее умер, чем согласился поддержать Большого Барона.
Поэтому Данте решил просто побыть хорошим приором, раз уж Бог послал ему эту высокую должность. Тем более срок приората ограничивался двумя месяцами.
Первым же делом, возложенным на новых приоров, оказалась организация праздника в честь святого Иоанна Крестителя, покровителя Флоренции. В этом 1300 году — в начале нового века планировалось его отметить с особой пышностью, тем более что предполагался визит папской делегации во главе с кардиналом Акваспратой. Приорам пришлось встречаться с консулами всех цеховых корпораций города. Выбирать маршрут для торжественной процессии, утверждать список церковных песнопений, присланный руководителями хоров.
Забот было много, но всё получилось превосходно. По улицам медленно плыли разноцветные знамена цехов; гигантские свечи, изготовленные в дар святому, пылали, будто факелы. Ангельскими голосами пели мальчики из церковных хоров. Процессия двигалась в баптистерий Сан-Джованни, где готовилась служба под предстоятельством кардинала Акваспраты.
— Корсо Донати. Он кричал страшным голосом:
— Справедливости! Мы требуем у приората справедливости! Фьоренца обязана нам победой при Кампальдино, а вы удалили нас от всех должностей и лишили всех почестей в нашем городе! Где эти недостойные приоры? Я лично убью их!
И он направил коня прямо на людей, его спутники последовали за ним.
Шествие нарушилось, началась толкотня. Одно знамя упало. Какому-то ремесленнику случайно ткнули в лицо горящей свечой, он заорал и заметался. Кардинал, идущий впереди процессии, обернулся с видом крайнего отвращения.
Крики слышались то тут, то там. Усиливая переполох, вдогонку Корсо и компании проскакал гонфалоньер, но Большой Барон уже исчез. Некоторое время народ пребывал в волнении, но потом успокоился, и процессия двинулась дальше.
он даже соизволил улыбнуться, показывая свое расположение флорентийцам. Тут из первых рядов послышался голос мясника Пекоры:
— Ваше высокопреосвященство! Вы видели, что сегодня творилось? Прошу вас, не оставляйте это так! Призовите к порядку сынов заблудших, дабы нашей милой Фьоренце не повторить участи Содома и Гоморры!
Кардинал побледнел от злости. Никогда в жизни его не прерывали столь непочтительным образом. Он прищурился, пытаясь разглядеть наглеца, потом с чувством произнес:
— Вероятно, до меня не дошли последние новости. Оказывается, во Флоренции за порядком теперь следят не стражники, а кардиналы. Сожалею, но я не смогу принять это лестное предложение.
Со всего храма послышались смешки. Монсеньор Ак-васпрата быстро завершил проповедь. Остаток мессы он служил с недовольным лицом, а когда пел префацию — его голос даже пару раз сорвался от негодования.
толпа. Кардинал вышел на балкон и величественно поднял руки. В этот момент что-то просвистело совсем рядом и в поперечную балку окна прямо над его головой вонзилась арбалетная стрела. Монсеньор в испуге убежал обратно в комнату, а на площади тут же началось настоящее народное волнение с воплями и мордобоем. Стрелявшего так и не нашли.
Ближе к вечеру градоправитель вызвал к себе Данте и еще двух приоров, занимавшихся подготовкой праздника, и поведал им ужасную весть: оскорбленный кардинал покинул Флоренцию и нашел пристанище за рекой Арно в одном из палаццо банкира Моцци, принадлежащего к партии черных. Уезжая, монсеньор Акваспрата твердо пообещал покарать весь город, заставивший его «пережить ужасные минуты». Дело пахло интердиктом.
— Флоренция оказала вам большую честь, избрав вас приорами, — сказал им градоначальник, — теперь вы просто обязаны исправить сложившуюся ситуацию.
Все три приора принадлежали к партии белых. Поэтому неудивительно, что они пошли советоваться к Вьери деи Черки.
— Тут не нужно быть провидцем, чтобы понять, кто стоит за этими беспорядками, — сказал Вьери, — с него и нужно начинать.
— Вы объявите открытую войну Большому Барону? — спросил Данте.
— Не я, а правосудие, — усмехнулся Черки, — в лице приората.
Алигьери почувствовал себя попавшим в ловушку. Остальные двое приоров молчали, глядя то на него, то на Вьери.
— Послушайте, Вьери, — начал Данте, — вам не кажется, что суд над Корсо развяжет войну между горожанами?
— Нет, не кажется, — ответил предводитель белых, — а наверняка именно так и произойдет.
— Что же вы предлагаете?
— Нас может спасти только мудрость. Надо принять соломоново решение, безупречно справедливое.
— Значит, нужно выслать не только Корсо, но и кого-то из наших, — тихо сказал Данте.
— Истинно, мальчик мой, — кивнул Черки, — ты хорошо понимаешь ситуацию.
— Тогда надо выслать Гвидо Кавальканти, — сообразил еще один приор, — он уже донельзя намозолил всем глаза своими выходками.
Данте встрепенулся:
— Как?! Почему Гвидо? Он ведь вообще вне политики.
— Уже нет, — объяснил Вьери. — Он принадлежит к партии белых. Последняя стычка с Корсо заставила его изменить своей любви к удовольствиям и встать на путь борьбы. Кстати, совсем недавно, кажется, на прошлой неделе, он снова сделал попытку напасть на Большого Барона. Штраф не остановил жажды мщения. Прямо жалко его, не понимает ни своих возможностей, ни сил противника.
— Да, если мы изгоним и Корсо, и Гвидо — никто не обвинит нас в пристрастности, а кардинал вполне почувствует себя отомщенным.
— Именно, — кивнул Черки. — Ну как, подписываем?
— Не знаю... — Алигьери нервно кусал губы.
— Мы понимаем: он твой друг, — вмешался первый приор, — но пойми, другого выхода нет. Иначе весь город может лишиться церковных таинств.
— Да не друг он мне! — сглотнув трудный комок, возразил Данте. — Но он ведь лучший поэт Флоренции! Как можно лишать его родины?!
— Не такой уж он и лучший. Тебя уже давно знают и ценят гораздо больше. К тому же мы можем выслать его совсем ненадолго, на пару-тройку месяцев. Для этого нужно выбрать ему для ссылки какое-нибудь ужасное место, чтобы потом был повод вступиться за него и вернуть обратно. Я предлагаю Сарцано, это жалкий городишко посреди болот, его не любят даже местные жители.
— А куда же тогда нам отправить нашего врага? — поинтересовался второй приор.
Черки задумался:
— А... Этого змея нужно подальше, чтобы не скоро приполз обратно. Есть у самой границы такая большая деревня — Кастель-делла-Пьеве... там много моих людей, они за ним проследят.
* * *
не представлялось возможным. Оставалось самое тяжелое - посмотреть в глаза бывшему другу завтра при оглашении приговора.
Внутренний голос шептал: «А не месть ли это? Смог ли бы ты поставить свою подпись, если бы Гвидо не предавал тебя?»
Закрыв лицо руками, Данте сидел у себя в кабинете.
Постучали. Заглянула служанка:
- Мессир Алигьери, к вам какая-то женщина.
— постаревшая и заплаканная. Он посмотрел на нее с холодным удивлением:
— Ты что, совсем потеряла рассудок? Мы не виделись почти десять лет, и ты позволяешь себе являться вот так запросто, без приглашения. К тому же тебе должно быть известно, что я женат.
Она умоляюще стиснула похудевшие руки:
— Я не собираюсь нарушать твой семейный покой, я только прошу о помощи. Гвидо... — Она не могла говорить больше и разрыдалась.
— А что тебе до Гвидо? — изумился Алигьери. — Или он оставил своих молодых многообещающих поэтов и на склоне лет неожиданно воспылал к тебе страстью?
— Какие еще поэты! — всхлипнула Джованна. — Эти слухи распускают завистники! Он любил меня еще до моего замужества. И я его тоже. Просто он стыдился моей глупости и держал нашу любовь в тайне.
Данте изо всех сил сжал виски руками и сидел так некоторое время. Потом тяжело вздохнул:
— Я не смогу отменить свою подпись. Но для него есть надежда вернуться через два месяца из-за плохих условий. Мы специально посылаем его на болота, чтобы потом можно было проявить милосердие.
* * *
Их вызвали вместе в зал Барджелло для оглашения приговора. Два непримиримых врага сидели рядом на одной скамье. Гвидо трясло от отвращения. Корсо, напротив, выглядел вполне довольным жизнью, будто вовсе не его отправляли в изгнание. Когда все сроки и нюансы были оговорены, Большой Барон, подмигнув, предложил бывшему первому поэту:
- Приезжай ко мне, если соскучишься. Я найду для тебя дело.
- Если тебе не на ком испытывать яды, сходи в амбар и поймай крысу.
- Ты преувеличиваешь мои возможности. Я же все-таки не кот,- хохотнул Корсо. - Ну что ж, пропадай бесславно. Ты сделал свой выбор.
Все время суда Данте сидел с отсутствующим видом, глядя куда-то сквозь людей. Его не трогали, зная, насколько небезразличны ему оба осужденных. Иногда он вдруг принимался отчаянно тереть глаза. «Плачет, наверное», — говорили приоры друг другу. На самом деле, никаких слез не было и в помине. Мессиру Алигьери постоянно чудилась черная пропасть, развернувшаяся у самых ног. Она имела форму перевернутого конуса. Эта черная дыра неудержимо затягивала его. В какой-то момент он смог победить наваждение и, пользуясь перерывом, подошел к Гвидо.
— Тебя изгоняют, надеясь спасти город от папского гнева, — быстро сказал он, оглянувшись по сторонам.
— Зачем ты говоришь это мне? — отстраненно спросил Гвидо. Данте показалось, будто он говорит с трудом.
— Я постараюсь добиться твоего возвращения как можно скорее.
— А... — Первый поэт устало прикрыл глаза. — Постарайся уж. Мне говорили: ты поставил подпись против меня. Так ведь? — Он вдруг резко повернулся и в упор посмотрел на бывшего друга.
— Мессир Алигьери, пожалуйте на свое место, — прозвучал спасительный голос Вьери.
— Я добьюсь твоего возвращения, — на ходу торопливо сказал Данте, стараясь не смотреть на Гвидо.
медленно, чтобы еще раз поиздеваться над ним, но судьба смилостивилась над поэтом. Больше он никогда в жизни не встречал Большого Барона.
* * *
Джемма против обыкновения вышла встретить мужа на улицу.
- Форезе рассказал мне всё. Зачем ты поставил подпись против Корсо? - прошептала она. - Теперь нам не будет покоя.
- Форезе?! Этот пьянчуга? Когда он прекратит лезть, куда его не просят?
- Он ведь прав, - тихо, но твердо промолвила жена.
— Приоры должны руководствоваться справедливостью, а не страхом за свой покой.
— И какая же здесь справедливость?! — В лице жены что-то дрогнуло, будто спала маска, обнажив живую гримасу страдания. — Одна только борьба между партиями. Едва твои белые вырвались вперед, как сразу стали уничтожать черных.
— Нет, дорогая, ты ошибаешься, — возразил он. — Мы пытаемся навести порядок в городе, а вовсе не поквитаться с врагами. Если ты думаешь, будто мы покарали только черных, — ты глубоко ошибаешься. Белые тоже достаточно пострадали сегодня. Мы отправили в изгнание Гвидо Кавальканти.
Джемма молча смотрела на мужа, широко раскрыв глаза.
— Зачем? — выдавила она. — Он же твой друг.
— Это была единственная возможность спасти наш город от интердикта.
Джемма подавленно молчала.
— Я боюсь тебя, каро, — тихо сказала она наконец и, ссутулившись, медленно пошла в дом.
Ее супруг постоял перед дверью, но вдруг передумал входить. Он повернулся и большими решительными шагами вышел на улицу. Путь его лежал к дому Форезе. Хотя, по правде сказать, в последнее время толстяк появлялся там редко, проводя все время в тавернах.
— на это раз гуляку удалось застать в родных стенах. Он сидел за столом, тупо уставившись в стену. Перед ним стоял большой кувшин с отбитой ручкой. От чрезмерного винопития лицо гуляки приобрело зловещий багровый оттенок.
— Послушай, любезный, — прямо с порога начал Данте, — это переходит всякие границы. Зачем ты рассказываешь Джемме о моих делах?
— Подумал, может, она остановит тебя, — безмятежно отвечал Форезе, — ты ведь поступаешь неправильно.
— Что? Не тебе судить об этом! Вы, Донати, будто с цепи сорвались, пытаясь учить меня жизни. Что ты, что твоя сестра. Хорошо хоть вашего братца больше здесь не будет! Ненавижу вас!
Толстяк Биччи поднял на него взгляд. Глаза его, опухшие и заплывшие жиром, стали печальны:
— Эх, Данте! Никто никогда не любил тебя, как я. Всем от тебя что-то надо, а мне просто нравятся твои стихи... ну, и еще нравилось пить с тобой вино, только боюсь, время это ушло безвозвратно... ты пошел не самым лучшим путем.
Алигьери досадливо кашлянул:
— И это мне говорит человек, ничего не сделавший ни для себя, ни для родного города! Постыдился бы.
Форезе наклонил кувшин, заглянул в него и разочарованно отставил в сторону.
— Пусто,— пожаловался он. — Знаешь, друг, я мог бы объяснить тебе, в чем ты не прав, но у меня сегодня нет на это сил. Но завтра я обещаю высказать тебе свою точку зрения.
— Что ты сможешь мне объяснить? — отмахнулся Данте, собираясь уходить.
Толстяк схватил его за пояс и подтянул к себе, дыша зловонным перегаром:
— Обещаю. Завтра я растолкую тебе так, что ты поверишь. Клянусь.
— Христос сказал «не клянитесь». — Алигьери резко высвободил свой пояс. — Не знаю, что ты можешь сказать мне нового, пьянчуга. Мне пора.
Спустя пару дней Данте шел по улице, что-то сердито бормоча себе под нос. Пытался убедить себя, что Форезе давно пропил рассудок и он не услышит от него ничего стоящего. Но все же на следующий день завернул в переулок, где жил толстяк.
«жирные похороны». Морщась от необходимости разговаривать со всяким сбродом, он спросил:
— Умер кто-то?
Один из бродяг ответил ухмыльнувшись:
— Брат Большого Барона. Вот спорим: хорошо ли будут подавать милостыню, самого-то Барона выгнали, в опале он, значит.
Алигьери почти бегом покинул переулок, чувствуя, как холодная когтистая лапа тоски вцепляется прямо в сердце.
«И это ты хотел мне сказать? Нашел, что объяснять. Вот дурень-то», — мысленно повторял он раз за разом, словно Форезе мог его услышать.
Примечания
49. Ит. dolce stil nuovo — сладостный новый стиль.