Глава тридцать вторая
ПРИЗРАК МЕЧТЫ
О пребывании нашего героя в Париже известно не намного больше, чем о его связях с тамплиерами. Но этот факт также считается бесспорным, правда, даты немного разнятся. Некоторые исследователи называют время с 1308 по 1310 год, другие думают, что парижский период продолжался не два года, а один — с 1309-го по 1310-й. Собственно, это не столь уж важно. Гораздо интереснее другое: что привело поэта в иноязычный город?
По словам Боккаччо: «... в Париже Данте выступал на многих диспутах и стяжал такую славу блеском своего гения, что тогдашние его слушатели и поныне рассказывают об этом с превеликим изумлением».
Зачем он выступал именно там? Разве мало ему было итальянских городов с их университетами?
Очевидно, да. Парижский университет, он же Сорбонна, расположившийся в Латинском квартале на левом берегу Сены, представлял собой полную противоположность учебным заведениям итальянских городов-республик. Studium generate — основным направлением в образовании было богословие. Именно оттуда вышли величайшие средневековые мыслители, такие как Фома Аквинский, Альберт Великий, Раймунд Луллий, Роджер Бэкон, Иоанн Дунс Скот, Уильям Оккам...
Некоторые из них были духовными авторитетами для нашего героя. Уже одного этого хватило бы, наверное, чтобы поехать в Париж. Но и без личного присутствия великих уровень преподавания в Сорбонне, несомненно, был выше, чем в других университетах. Кстати, термин «Сорбонна» (фр. la Sorbonne) во времена Данте с университетом не ассоциировался. В Париже Сорбонной называли старинное здание, в котором с XIII века располагался богословский коллеж, основанный французским теологом Робером де Сорбоном. Парижский университет появился раньше, и некоторое время два этих учебных заведения су-шествовали изолированно друг от друга. Крестным отцом, «нарекшим» этим именем университет, стал уже в XVII веке небезызвестный кардинал де Ришелье. Именно при нем было принято решение об объединении коллежа с богословским факультетом Парижского университета, и по декрету его высокопреосвященства название «Сорбонна» перешло к реорганизованному учебному заведению.
Наш герой, несомненно, искал в Париже живительную интеллектуальную и духовную среду, но не только. Имелась и другая причина его поездки.
В трактате «Пир» есть такие строки: «... Я, как чужестранец, почти что нищий, исходил все пределы, куда только проникает родная речь». Он ходил — увы! — не в поисках новых впечатлений, а банально в поисках работы. Ему не раз приходилось исполнять обязанности секретаря или библиотекаря. И каждый раз что-то не получалось или складывалось лишь на время, потому что заказчик умирал или просто переставал нуждаться в его услугах. А для обретения нового рабочего места (как и сегодня!) требовалось хорошее резюме, такое, в котором бы способности соискателя были представлены в наиболее выгодном свете. В те времена рейтинг значительно повышался от участия в ученых диспутах, и Данте искал таких возможностей. Ему помогала феноменальная память, о которой сохранились свидетельства. Однажды во время одного из диспутов в Сорбонне против нашего героя выступили 14 (!) оппонентов, и каждый из них имел свои теологические обоснования. Он четко запоминал все выступления и, пользуясь их же формулировками, приводил блестящие контраргументы. Подобный опыт сравнивают с сеансом одновременной игры в шахматы.
Такой интеллектуальный рейтинг теперь был нужен Данте уж точно не ради удовлетворения амбиций и не только ради выживания. Он знал, что как только его дети достигнут пятнадцати лет, может встать вопрос о их изгнании из Флоренции, если только... если они публично не отрекутся от своего отца. Хотя иногда и это не спасало. Достоверной информации о связи Данте с семьей в годы изгнания не существует, но он, по-видимому, верил, что сыновья и дочь останутся верны ему. Тем не менее для него было крайне важно найти им надежное пристанище, вторую родину. В этом ему очень бы помогло широко известное, уважаемое имя, которое Данте и пытался, среди прочего, заслужить в Париже.
В разное время поэт безуспешно надеялся на содействие различных покровителей, включая самого императора. Манифест, который обнародовал Генрих VII, полностью соответствовал мировоззрению Данте. Генриха хорошо принимали в Италии — почти во всех североитальянских городах. Но не во Флоренции. Это сильно огорчало нашего героя. 31 марта 1311 года он написал флорентийцам послание, в котором пытался пробудить в их умах понимание идеи всемирной монархии. Не дождавшись от соотечественников ответа, поэт обратился с посланием к Генриху VII с призывом похода на Флоренцию. В августе того же 1311 года флорентийское правительство объявило амнистию для многих изгнанников. По понятным причинам, имя Данте в списке прощенных отсутствовало.
Два последующих года наш герой, проживая то в Пизе, то в Казентино, заканчивал уже неоднократно упоминавшийся трактат «О монархии». В это время Генрих VII осаждает Флоренцию, но неудачно. А 24 августа 1313 года «идеальный» император скончался от малярии. Так же внезапно и по той же причине, как некогда Гвидо Кавальканти... Это перечеркнуло для Данте все надежды на возвращение.
А в мае 1315 года флорентийское правительство вновь объявило амнистию для изгнанников, включая, как ни странно, нашего героя. Но с одним обязательным условием: ему надлежало отказаться от своего трактата «О монархии». Он с данным предписанием не согласился, и его уже во второй раз заочно приговорили к смерти, только теперь вместе с сыновьями. Этот приговор был отменен только в 1966 году.
Да, флорентийские правители далекого XIII века не разглядели масштаба личности и дарования Данте и не смогли предугадать, что опозорят себя, обойдясь с великим поэтом подобным образом. Потом Флоренция долгие века будет спорить с Равенной о том, кто из них больше осиян славой Данте. Но ему давался шанс. Такой же, какой предоставлялся инквизиторами Джордано Бруно: требовалось изменить свои взгляды...
* * *
зато есть возможность исправить досадную оплошность в своей судьбе, закончив, наконец, свое образование? В последнее время, пресытившись бесконечными дрязгами между, казалось бы, мыслящими людьми, он стал относиться ко всему итальянскому со смесью скепсиса и горечи.
В конце пути погода испортилась: не прекращалась мерзкая холодная морось, к тому же сгустился туман. Алигьери сбился с дороги и подъезжал к Парижу не с юга, что было бы правильнее, а с северо-востока. Проголодавшись и промокнув, поэт попытался отвлечься, разглядывая архитектуру города, в котором ему теперь предстояло жить. Впереди как раз замаячил весьма необычный дворец кубической формы, а может, это был недостроенный собор. Он плыл в тумане — ажурный, с колоннами и многочисленными арками, будто бы лишенный стен. Данте начал присматриваться. Конь, воспользовавшись тем, что его перестали понукать, замедлил шаг и вовсе остановился.
— Что? Дивишься на наше чудо света? — сказал кто-то на латыни у него за спиной. Обернувшись, Алигьери увидел бродягу, бодро шлепающего по грязи.
— А чей это замок?
— Хе! Замок! — обрадовался тот. — Такие замки, наверное, только в аду и строят, а наш король вот не побоялся. Монфокон это, не слыхал?
— Нет. — Данте покачал головой. — А что это?
— Виселица такая особенная, чтобы сразу до полсотни людей на тот свет отправлять. Для нашего устрашения сделано. Чтобы мы не рыпались, когда нас в очередной раз налогами оберут. Вон видишь — еще с прошлого раза несколько недовольных болтается, пока вороны их не до конца растащили.
— Это построил король? — Алигьери не верил своим ушам.
— Король, король, — подтвердил бродяга. — А ты сам-то откуда? Я сразу понял, что не местный, оттого не стал говорить по-французски. Я сам-то из Швабии. Учился в Париже, да деньги кончились.
— Я из Италии, — ответил Данте и стегнул коня, не желая больше разговаривать. Настроение было испорчено. Будущее, с таким трудом выстроенное в мыслях, разрушилось, будто дом из песка.
Юлиана Милостивого на левом берегу Сены и уже через неделю принял участие в учебном диспуте. За время изгнания он прочитал много философских трактатов и сам удивлялся легкости, с которой ему удавалось разбить в пух и прах положения своих оппонентов. Студенты притихли, внимательно, но с неприязнью оглядывая нового сокурсника.
— Я бы посоветовал вам поосторожнее проявлять свое дарование, — тихо сказал ему профессор по окончании диспута. — Сегодня здесь много слушателей из разных стран.
Данте не понял, что имел в виду наставник. Однако уже вечером ему пришлось признать справедливость совета. Выходя из университета, он столкнулся с группой студен-тов-германцев.
— О, вот идет наше светило, — сказал один из них на латыни. Алигьери посмотрел на компанию. Все почти вдвое моложе его, явно не обременные излишним миролюбием, некоторые к тому же изрядно пьяные. Чуть склонив голову, будто в полуприветствии, Данте попытался обойти их, но не тут-то было.
— Куда это ты двинулся, купец? Зубрить? Не надоело еще? — поинтересовался на латыни один из германцев.
— Я не купец, — возразил Алигьери, сожалея, что ввязался в разговор.
— Да ладно! Все итальяшки — купцы! — развязно пояснил какой-то прыщавый губастый хмырь. — Ты вообще из какого города?
— Из Флоренции он, я слышал, — вмешался первый. Компания захохотала.
— А флорентийцы вообще все жулики, — выдал губастый, — и к тому же ростовщики!
Последнее слово оказалось роковым. Забыв о своем возрасте и полном отсутствии поддержки, поэт выхватил меч. Германцы закричали:
— Эй! Тут нарушитель с оружием! Вяжи его. Сейчас сдадим в тюрьму — там у него быстро отобьют охоту к диспутам!
Вдесятером они быстро связали ему руки каким-то грязным платком, не забывая презрительно и довольно ощутимо пинать. Данте угрюмо молчал.
— Мессир Алигьери, а я вас искал! — звучно прозвучала итальянская речь.
— Еще один итальяшка? — Губошлеп явно не думал сдаваться. — Сейчас и его скрутим.
— Ты что! — зашептали другие. — Это их царек. Сам ректор ему кланяется.
— Вы помните меня? — Очередной спаситель имел смутно знакомый гордый орлиный профиль. — Я Кан-гранде делла Скала, правитель Вероны. По недоразумению я потерял вас из виду после смерти Бартоломео. А сейчас, приехав в Париж, вдруг узнал о вашей учебе в здешнем университете и решил найти вас. Как вы смотрите на то, чтобы вернуться в Верону?
— С благодарностью, — ответил Алигьери, отряхивая кафтан, — но я прошу позволить мне вначале все-таки завершить свое образование, дабы лучше соответствовать вашему обществу.
— К сожалению, здесь я ничем не смогу помочь вам, — промолвил Кангранде, — придется подождать. Но помните: в моем доме вам будут рады. И в знак дружбы примите этот образок святого Зенона Веронского, покровителя моего города.
Вручив подарок, вельможа удалился, одарив поэта милостивой улыбкой.
«Не знает чем помочь... Помог бы деньгами, — подумал Данте со злостью. — Какая мне польза от веронского святого в Париже?»
За неделю, проведенную в сердце Франции, Алигьери уже вполне проникся ненавистью к Филиппу Красивому, которого до того поместил в ад. Парижские цены оказались так высоки, что даже довольно внушительная сумма, данная тамплиерами, грозила истаять задолго до окончания обучения. А еще ведь, согласно обычаю, выпускнику университета предстояло оплатить прощальную пирушку! Помимо драконовских цен парижане страдали от нехватки воды, которой каждому жителю доставалось в день по маленькому кувшину на все нужды. Кроме того, каждый горожанин старше восьми лет был обязан еженедельно покупать определенное количество соли и платить на нее налог, называемый «габель». Вдобавок ко всему король начал выпускать низкопробную монету, что окончательно разорило большую часть жителей. Голодные, истощенные люди часто болели, и город постоянно балансировал на грани эпидемии.
Несмотря на невзгоды, Париж вернул поэта к земной жизни. Игра в ад перестала затягивать до безумия, как это было в Вероне или в Венеции. Данте всерьез озаботился дипломом. Правда, ему пришлось ограничиться бакалавриатом, поскольку на дальнейшее обучение и получение звания магистра средств точно бы не хватило. Зато удалось послушать лекции по философии последователей знаменитого Сигера Брабантского.
Иногда, устав от диспутов, он вспоминал свою странную сделку с тамплиерами и ему становилось нехорошо. Париж полнился слухами о их новых и новых злодеяниях. Якобы они воровали крестьянских детей для страшных оргий и чеканили фальшивые деньги. Данте знал, откуда появляются эти сведения. Рыцарей Храма пытали, и они признавались во всем, что им вменялось. Во всем этом была какая-то ужасная несправедливость, мучившая Алигьери. Как будто он специально ввел людей в заблуждение своими пророчествами о папе Бонифации и Корсо Донати, а потом бросил в беде. Он гнал от себя подобные мысли, веля себе оставить эту глупую детскую игру во всемогущество. Но все равно бывали моменты, когда он верил в это. А вера способна дать нечеловеческую силу.
И вдруг однажды он услышал, что тамплиеры занимались ростовщичеством, и это уже было настоящей правдой, а не бессвязными воплями измученных людей в камере пыток. То есть он знал об этом и раньше, но не задумывался. А теперь вдруг картина сложилась: они грешили ростовщичеством и обратились за помощью к сыну ростовщика. Какое изысканное издевательство судьбы! Разумеется, нераскаявшиеся грешники не могли получить помощи, даже если бы стихи Алигьери действительно имели приписываемое им смертоносное действие.
прочитал несколько собственных лекций. Но постоянной работы в Париже ему, итальянцу, к тому же выступавшему против Святого престола, не предлагали. Решив, что пора воспользоваться гостеприимством Кангранде, поэт начал сочинять письмо веронскому правителю. Дело не складывалось, поскольку Алигьери никак не мог найти верного тона, позволяющего выказать вельможе достаточное почтение и не задеть собственной гордости.
В один из дней, когда он корпел над листком бумаги, дверь его каморки в общежитии Юлиана Милостивого отворилась и вошел друг юности, Чино да Пистойя.
— Что я тебе скажу! — начал он с порога. — Ты сидишь? Так сиди, дабы не упасть. Император Генрих выступил в поход на Италию. И самое главное: он объявил, что не может отличить гибеллина от гвельфа, оттого обещает свою милость каждому, кто будет верно служить ему.
— Боже! Неужели я дожил до этого славного момента? — тихо произнес Данте. — А насколько велико его войско?
— Достаточно велико. Более пяти тысяч солдат, — ответил Чино, — скоро жизнь в наших землях сильно изменится.
— Милая Фьоренца! Неужели я вновь тебя увижу?!
* * *
На кухне дома Джеммы гремела горшками дряхлая служанка ее матери. В зале переговаривались сыновья. Они уже стали совсем взрослыми, и мадонна Алигьери каждый день с ужасом ждала известия о их изгнании, но пока никто о них не вспоминал. Антония вышивала гобелен. Ей ничего не угрожало, кроме разве что отсутствия женихов, хотя ей уже исполнилось 12 лет. В этом возрасте мать уже давно просватали. Но Антонии не везло. Несмотря на миловидную внешность, никто не хотел связываться с бедной дочерью опального изгнанника.
... У дверей раздался и смолк стук копыт. Джемма вся сжалась, но, не подавая виду, улыбнулась детям. Зазвенел колокольчик.
— Может, Лаиса приковыляла? — пробормотала она.
— Лаиса?! На лошади? — воскликнул Пьетро. — Что ты, мама? Пойду посмотрю.
Лицо вошедшего казалось знакомым, но мадонна Алигьери никак не могла его вспомнить.
— Слава Христу, — сказал он. — Я Франческо. Брат вашего мужа.
— Что, он умер? — упавшим голосом спросила Джемма.
— Вовсе нет, — родственник явно удивился предположению, — наоборот, у него наконец появилась возможность вернуться домой.
— Мама! Бог услышал наши молитвы!
— Да, но есть одно небольшое препятствие, — осторожно начал Франческо. — Видите ли, ему можно вернуться хоть бы прямо сейчас, и он стремится на родину, только вот одна небольшая процедура смущает его. Я приехал к вам просить, чтобы вы написали ему письмо.
— А о какой процедуре идет речь? — вмешался в разговор Якопо.
— Ну... это можно назвать покаянным жестом. Ничего особенного, но он отказался наотрез. Вот, прочитаю вам его письмо: «Дошло до меня в связи с недавно вышедшим во Флоренции декретом о прощении изгнанников: я мог бы быть прощен и хоть сейчас вернуться на родину, если бы пожелал уплатить некоторую сумму денег и согласился подвергнуться позорной церемонии. По правде говоря, и то и другое смехотворно и недостаточно продумано; я хочу сказать, недостаточно продумано теми, кто сообщил мне об этом. Это ли награда за усердие и непрерывные усилия, приложенные мной к наукам? Да не испытает сердце человека, породнившегося с философией, столь противного разуму унижения!»
— Этот декрет о прощении сам по себе чудо, — пояснил Франческо, — он появился по настоянию императора Генриха, но другого такого случая не будет. Данте, видимо, не понимает этого, оттого артачится. Но, может быть, получив умоляющее письмо от жены и детей, мой брат смягчит свой гордый нрав?
— А что за церемония? — спросила Джемма.
Франческо досадливо хмыкнул:
— Да ничего особенного. Просто надо встать на колени и попросить прощения.
— Но он же ни в чем не виноват! — воскликнула мадонна Алигьери. — Нет! Я ни за что не стану уговаривать его на такое унижение.
— Упрямая женщина, — пробормотал брат.
— Мать права, — вступился Пьетро, — отец не должен этого делать. Пусть лучше мы никогда больше его не увидим, зато наш род не будет опозорен.
— Я тоже так думаю! — поддержал Якопо.
Антония, не отрываясь от гобелена, тихо произнесла:
— А наш папа и так никогда не встанет на колени.
— Тебе-то откуда это известно, девочка? Ты же не можешь его помнить!
— Отчего же? — вмешалась Джемма. — Ей было четыре года, когда отца изгнали. К тому же она читала его стихи.
Брат Данте переводил удивленный взор с одного на другого.
— Я изумлен и возмущен до глубины души! — наконец сказал он. — Вы недостойные дети. Не пожелали даже попытаться вернуть на родину вашего отца! А о вашей матери я просто не знаю что сказать! Прощайте!
На следующее утро Джемма с Антонией по обыкновению пошли в Санта-Репарату на утреннюю мессу. У самого входа в храм их догнал Франческо. Он выглядел крайне расстроенным.
— Вы всё знали, мадонна Джемма? — спросил он, глядя ей в глаза.
Та испуганно оглянулась на дочь:
— Знала? Что? Вы о чем?
— О Флоренции, — упавшим голосом произнес родственник, — оказывается, мы заключили союз с королем Робертом Неаполитанским, чтобы воевать против императора. Не видать Данте своей родины... да и меня никогда не изберут в Совет ста! О, как жестоко я обманулся!
* * *
«И весной и зимой ты сидишь в Милане, и ты думаешь так умертвить злую гидру, отрубив ей головы? <...> Чтобы уничтожить дерево, недостаточно обрубить одни только ветви, на месте которых будут появляться новые, более густые и прочные, до тех пор пока остаются здоровыми и нетронутыми питающие дерево корни. Как ты думаешь, о единственный владыка мира, чего ты добьешься, заставив мятежную Кремону склонить перед тобой голову? Может быть, вслед за этим не вздуется нарыв безрассудства в Брешии или в Павии? И хотя твоя победа сгладила его, новый нарыв появится тотчас в Верчелли, или в Бергамо, или в другом месте, пока не уничтожена коренная причина болезни и пока не вырван корень зла и не зачахли вместе со стволом колючие ветки».
Дописав письмо, Данте запечатал его и задумался. Еще пару лет назад он почел бы за великую удачу возможность показать свой трактат «О монархии» тому, кого считал единственным законным властителем. И вот ему довелось приблизиться к императорской семье. Он может написать самому Генриху VII, поскольку занимался перепиской между императрицей Маргаритой и графиней Баттифолле. Своего рода дипломатическая миссия, ибо графиня тесно связана с графами Гвиди, а они, традиционно не принадлежащие ни к гвельфам, ни к гибеллинам, могли стать тем малым камешком, который может склонить чашу весов. Но не стали. Гвельфские города как бунтовали против императора, так и бунтуют. Императрица умерла, не выдержав тягот походной жизни.
А Генрих по-прежнему так и не может выбрать своего стиля правления. То возвещает о Италии — лилии мира, то унижает ее жителей, заставляя их выходить к нему в одних рубахах и с веревками на шее, как это случилось в Кремоне. В итоге его уже начинают ненавидеть даже гибеллины — оплот императорской власти! И нет никакой возможности повлиять на него, хотя послания поэта он, скорее всего, читает...
* * *
— Ох, ну что ему опять от нас надо? — тяжело вздохнула Джемма, увидев в окно подъезжающего к дому Франческо Алигьери.
— Слава Христу! — начал он прямо с порога. — Мадонна Джемма, досточтимая моя невестка, позвольте пригласить вас к мессиру ди Губбио, с которым вы имеете честь быть знакомой.
— Это еще зачем?
— У него к вам важное предложение, касающееся судьбы нашего отечества. Более я не могу ничего сообщить.
Уже в третий раз Джемма шла во дворец Барджелло. Теперь уже не в роли авантюристки или жалкой просительницы. Ее пригласили официально. Вот только радости она не чувствовала, только сильную тревогу.
— Я не слишком-то верю, что от вас может быть какая-то польза, — сказал он, когда Франческо представил ему свою спутницу, — однако ваш родственник настаивает. И если вы попробуете помочь нам — мы отблагодарим.
— О какой помощи идет речь? — спросила Джемма.
— О сущем пустяке. Вам нужно только поставить свою подпись под письмом, которое мы отошлем вашему мужу.
— Император идет войной на Флоренцию,— торопливо начал объяснять Франческо, — а Данте...
— Что скажете?
— Я должна знать содержание письма, — ответила Джемма.
Ди Губбио досадливо крякнул:
— Это не для женского ума.
— Но ведь оно же от моего лица. Значит, я его смогла продиктовать, — резонно заметила Джемма.
— Хорошо. Там будет про то, что все флорентийцы страшно ненавидят императора, вы очень боитесь за исход сражения и советуете мужу даже не приближаться к Флоренции с императорскими войсками. Получив это письмо, ваш супруг наверняка передаст его Генриху, именно это нам и нужно.
— А как вы намерены отблагодарить меня?
Он сердито засопел, но сдержался:
— Ты, помнится, умела понимать без слов. Но я скажу, коль разучилась. Если у тебя получится, черные постараются простить грехи твоего мужа.
— Насколько меня учили, грехи прощает только Бог, — тихо, но твердо произнесла мадонна Алигьери, — а еще нельзя лжесвидетельствовать.
— Какое тут лжесвидетельство! — вмешался Франческо.— У нас действительно все настроены против императора.
— Проводите даму домой, — прервал его ди Губбио, — ничего не выйдет, да проку немного, если б даже и вышло.
С прямой спиной и непроницаемым взглядом Джемма быстро шла по переулку к дому Лаисы. Мадонне Алигьери срочно понадобились свежие сплетни, а верная подруга, несмотря на хромоту, продолжала ходить на Меркато-Век-кьо и слушать разговоры торговок.
— Конечно, война, кариссима, — подтвердила Лаиса. — Они уже стоят вокруг Ареццо, но наших так просто не возьмешь.
— Каких «наших»? — вырвалось у Джеммы. — В императорских войсках тоже полно флорентийцев, мне сказали.
Лаиса возмутилась:
— Какие они флорентийцы? Это изгнанники, которых лишили рассудка! Они забыли свою родину, сражаются за какого-то иностранного императора!
— Что ты понимаешь под родиной? — воззрилась на нее Джемма. — Если тот бесконечный хаос, когда каждый день твой дом могут разрушить, а тебя выгнать, то зачем это нашему городу?
И тут Лаису понесло:
— Ты никогда не понимала, что творится вокруг, хоть и муж твой был политик. Надо же хоть немного думать. А ты говоришь такую чушь, как будто наслушалась этих гадких имперских глашатаев!
— Я не слышала никаких глашатаев, — сказала мадонна Алигьери, еле сдерживаясь, чтобы не послать подругу к черту, — скажи, не слышно ли, когда будет сражение?
— Я же не солдат, откуда мне знать о сражении, — пожала плечами Лаиса, — болтают, будто до битвы дело не дойдет.
Вскоре в городе стало плохо с едой. Торговок поубавилось, а те, кто приезжал, — жаловались на огромные продуктовые поборы для императорской армии, стоящей под Флоренцией. Ситуация все больше и больше начинала напоминать осаду.
Джемма решила перебрать свои гобелены, желая успокоиться.
— Отчего я всегда вышивала львов и драконов и ни разу не попробовала вышить лик Пресвятой Девы? — прошептала она, вдруг упав на колени. Ей захотелось отчаянно попросить Богородицу... но о чем? все желания казались неоднозначными, и она не осмелилась.
... В это время ее муж находился совсем недалеко, у берегов Арно с императорской армией. Он с ужасом наблюдал, как его родина предпочла хаос и бандитское правление сразу нескольких кланов порядку и законности под скипетром императора. Шла вялотекущая осада. Много селений вокруг Флоренции перешли на сторону императора, но город сопротивлялся, и было понятно: черные гвельфы будут стоять до конца, ибо не надеются на прощение. Ситуация могла разрешиться только завоеванием города и сменой власти. Данте хотел этого и не хотел. Власть императора и действие римского права — о такой родине он мечтал. Но призывать кровавый штурм на город, в котором остались его дети?
Он решил написать соотечественникам открытое письмо:
«... Вы не видите, глупцы, как неверны во мраке ночи шаги вашего больного сознания... что стоите чуть ли не на пороге темницы и все-таки отталкиваете того, кому случается пожалеть вас, чтобы он ненароком не избавил вас от тюрьмы и от тяжести наручников и колодок. И, будучи слепыми, вы не замечаете, что именно владеющая вами жадность обольщает вас ядовитыми речами, и помыкает вами при помощи безумных угроз, и насильно втягивает вас в грех, и мешает вам руководствоваться священными, основанными на природной справедливости законами, соблюдение которых, когда оно в радость и по доброй воле, не только не имеет ничего общего с рабством, но по здравому рассуждению является проявлением самой совершенной свободы...»
Ему казалось, что его вот-вот услышат. Но по непонятной причине императорские войска начали отходить в Пизу. «Почему туда?!» — хотелось крикнуть Данте. Пиза — гибеллинский город, разумеется, императора там встретят с ликованием, но разве за этим был нужен Великий итальянский поход?
базилика сгорела, а Папскую область поделили между собой три кардинала. В самом Риме ситуация не сильно отличалась от Флоренции — сферы влияния делили между между собой могущественные кланы. Ббльшую часть города контролировали Орсини, настроенные против Генриха, меньшую — род Колонна, поддерживающий императора. Также в Риме находились солдаты короля Неаполя Роберта Мудрого и уже подъезжали флорентийские лучники и пехотинцы, желающие отомстить Генриху за попытку взять их город.
Данте в Рим не поехал. Официально на службе у императора он не состоял, а пользу делу все равно приносили его тексты, а вовсе не оружие. Поэт остался дорабатывать трактат «О монархии» в Пизе, в доме товарища по несчастью — такого же флорентийского изгнанника — по фамилии Петрарка. В качестве благодарности за гостеприимство Алигьери занимался латынью с восьмилетним сыном Петрарки, Франческо, который писал стихи, удивительные для такого юного возраста.
Дом стоял на отшибе, окруженный большим садом. Глашатаев там не было слышно, новости доходили не сразу. Да и сама Пиза находилась слишком далеко от Рима. Поэтому Данте не мог следить за ситуацией, ему оставалось только заниматься своей работой, положившись на волю
Божию. В конце лета он с радостью узнал о коронации Генриха VII в Риме 29 июня папским легатом.
— Господь услышал мои молитвы! — сказал он Петрар-ке-старшему. — Наконец-то законность восторжествует над хаосом и каждый займется своим делом — папа душами паствы, а император земной властью. Климент оказался вовсе не так уж плох.
которых никто и не знал, кроме некоторых рыцарей Храма. А они уже умерли в тюрьмах от пыток или находятся в бегах.
Между тем жители Рима не выражали особой радости по поводу нового властителя. По слухам, во время коронационного пира гостей пытались обстрелять флорентийские лучники.
Данте продолжал совершенствовать свой трактат, надеясь преподнести его императору после усмирения мятежных итальянских городов. У поэта еще оставалась надежда на объединение итальянских земель под императорским скипетром. Ведь сам папа поддержал эту идею!
На Страстной неделе 1313 года Данте отправился в собор в честь Успения Пресвятой Девы Марии (Санта-Мария-Ассунта), что находится на соборной площади Пизы. Настоятель узнал поэта и начал расспрашивать, над чем тот нынче работает.
— Над трактатом «О монархии», — ответил тот с гордостью, — я рад, что делаю это сейчас, во время долгожданного союза земной и духовной власти.
— Ох, лучше бы не спешить с подобными выводами, — осторожно возразил настоятель. — Видите ли, в данный момент его святейшество находится в союзе не только с императором, но и с его врагом — французским королем Филиппом.
«В конце концов, это может быть не так уж плохо, — думал Данте по пути из церкви, пытаясь отвлечься от своего разочарования, — может, и Генрих с Филиппом также прекратят вражду. Правда, верится с трудом...»
«О монархии» был завершен. К этому времени император настолько окреп, что предательство папы Климента уже не имело никакого значения. На его стороне воевал герцог Австрийский Леопольд I. Сильные войска собрали брат императора, архиепископ Трирский Болдуин, и сын Иоанн. Мятежные города (среди них и Флоренция) серьезно задумались.
Узнав, что Генрих, готовясь к новому визиту в Рим, остановился в местечке Буонконвенто неподалеку от римской дороги, Алигьери собрался туда.
Конец лета 1313 года выдался на редкость жарким. Поэт, уже подошедший к пятидесятилетнему рубежу, чуть не умер в дороге в первый же день. Отлежавшись, он решил продолжить путь ночью, но попасть в Буонконвенто ему все же не довелось. На закате солнца, едва покинув постоялый двор, он встретил пышную похоронную процессию, сопровождаемую императорскими рыцарями. Они направлялись в Пизу.
— Какую знатную персону провожаете в последний путь? — поинтересовался Данте.
— Императора Генриха, — последовал ответ.
* * *
Подобное состояние поэт уже испытывал много лет назад, когда умерла Беатриче. Жизнь схлопнулась до абстрактного существования, утратив краски, звуки, запахи... Чино да Пистойя, вовремя появившийся в Пизе, уже не знал, каких лекарей звать к другу, не желающему принимать пищу и медленно умирающему на постели в чужом доме. Какая-то монахиня посоветовала Чино отвезти Данте в какой-нибудь уединенный горный монастырь. Там, высоко в горах, наедине с Богом, люди излечивались от самых тяжелых скорбей и разочарований.
Алигьери не сопротивлялся переезду в монастырь и даже согласился немного поесть. После трапезы да Пистойя посадил безучастного друга на осла, привычного к горным тропам, сам оседлал второго такого же, и они поехали в Апеннины, где высоко под самым небом, вдали от суеты и политических интриг, стоял монастырь Санта-Кроче-ди-Фонте-Авеллана.
Привезя туда поэта, Чино отдал монахам щедрые пожертвования и уехал, пообещав другу молиться за него. Через несколько месяцев он собирался навестить его.
«Житие святого Бенедикта». Данте чувствовал себя бесплотным духом, забывшим прежние привязанности. Свет свободно проходил сквозь его существо. И как же прекрасно оказалось, что те стихи про ад не имели никакой колдовской силы! Пусть живут и понтифик-интриган, и жестокий король. Может, еще успеют искупить свои грехи? Игрушечный ад остался в детстве, под лимонным деревом, которое давно уже сгорело и пепел развеялся.
Теперь каждый день поэт начинал с чтения Священного Писания и удивлялся, почему он не делал так раньше. Дни тянулись медленно, будто во времена Ветхого Завета. Высокогорное лето мало отличалось от зимы. Данте потерял счет времени и не удивлялся, почему не приезжает да Пистойя.
А Чино боролся с болезнью. Он был уверен, что это чума, но умирать не смел, потому как обещал другу приехать. А главное — у него имелись важные вести для мес-сира Алигьери. Правда, они нуждались в проверке. И ради этого да Пистойе пришлось выздороветь.
Только в декабре 1314 года исхудавший и бледный правовед добрался до горного монастыря и предстал перед другом. Тот сильно постарел, но его вид не вызывал беспокойства.
— Мне хорошо здесь, — подтвердил он, — я много думал о прошлом и вполне успокоился. Богу виднее. Жаль только, что так много времени потрачено мной на эти мрачные стихи о преисподней. В них мало толку. Лучше, если бы я больше оттачивал перо в том новом сладостном стиле, что открыл нам покойный Гвидо Кавальканти.
— Нет, — возразил Чино, — твои стихи об аде — это нечто особенное. Они и впрямь влияют на мир.
— Влияют? Тамплиеры тоже на это надеялись. И пошли на корм червям.
— У тамплиеров были свои отношения с Господом. Но папа Климент-то все же мертв, разве ты не знаешь?
— Да, слышал. И что? Я не имею к этому никакого отношения.
— А ты знаешь, что Климента, уже мертвого, поразила молния? Его положили в церковь перед погребением, от удара молнии произошел пожар такой силы, что тело потом не смогли найти. Он канул в огненную щель, как ты и написал.
— Ты притягиваешь за уши. И потом: Филипп Французский ведь жив.
— Нет! — Чино почти закричал. — Он умер совсем недавно, 29 ноября! Ради этого я так спешил к тебе. И знаешь, что произошло? На охоте прямо на него выскочил огромный кабан. Никто не знает, ударил ли он короля клыками или просто испугал, но через несколько дней его величество отошел к праотцам.
— Значит, все-таки не игра. Интересно, как бы назвал это старый птичник: свободой или тюрьмой?
— Какой еще птичник? Ты не болен ли часом? — обеспокоился Чино.
— Нет, — спокойно ответил Алигьери, — да мне теперь и нельзя болеть. Нужно написать очень большую книгу.
— Я бы на твоем месте все-таки побольше отдыхал, — сказал да Пистойя, опасливо оглядывая друга.
— Нет у меня времени, — вздохнул Алигьери, — и так уже наотдыхался больше половины жизни.