Глава двадцать пятая
СВЯТЫНИ
Итак, если Данте и участвовал в изгнании своего друга, то только ради того, чтобы спасти родной город от интердикта. Здесь стоит разобраться подробнее, что такое интердикт и насколько тяжело сказывалось его наложение на городе и горожанах. К слову сказать, Флоренции пришлось все-таки испытать это наказание спустя более полувека после смерти нашего героя. Папа Григорий XI подвергнул город интердикту в марте 1376 года, когда происходила Война восьми святых[50].
Изначально термин «интердикт» (от латинского слова interdictum — запрет, запрещение) пришел из светских норм римского права.
Так назывался особый приказ римского претора, который существовал специально для разрешения спорных ситуаций в гражданско-правовых отношениях. Тогда претору оставалось только запретить одной из спорящих сторон совершать какие-то действия или, наоборот, принудить их к чему-либо. И запрещение, и приказ исполнялись сразу после их отдачи, за этим следили чиновники. Со временем преторы перестали заниматься подобными делами, передавая их непосредственно судьям. Интердикт в Римской империи применяли к самым разным видам разбирательств. Например, неправильное пользование общественными дорогами, реками, полями, даже могилами. Споры о содержании и воспитании детей, о законности построек и много всего другого.
При императоре Юстиниане с помощью интердикта защищалась частная собственность. Правда, иногда интердикт, предъявленный одним лицом для удержания своего владения, приводил к возвращению владения другой стороне. Это необычно для гражданского процесса; гражданский процесс вообще кончается или присуждением в пользу истца, или отказом в иске, но не присуждением в пользу ответчика. Также Юстинианов интердикт по поводу земельного участка — interdictum unde vi — был распространен на случай самовольного захвата недвижимости в отсутствие владельца.
В духовной сфере это явление тоже наблюдалось раньше распространения христианства. Уже в языческой поздней Античности известен запрет на посещение храма для определенного лица — interdictio ab ingressu ecclesiae.
Католическая церковь стала пользоваться термином «интердикт» при понтификате Иннокентия III (11981216), подразумевался запрет на церковную жизнь — полный или частичный. Интердикт мог быть индивидуальным, в этом случае его называли «малым персональным»; «большим местным» (interdictum locale generate), наложенным на целую область или страну; «малым местным» (interdictum locate particular), когда его накладывали на провинившиеся церкви, капеллы или даже алтари; «смешанным». Существовал и совсем экзотический вариант интердикта — «подвижный» (ambulatorium). Он автоматически накладывался на место, где пребывало лицо, находящееся под «малым персональным» интердиктом.
Насколько страшным наказанием был интердикт, можно судить по тому, что им наказывали за уголовные и административные правонарушения. То есть перспектива невозможности участия в церковных таинствах должна была удерживать от преступления воров и убийц. Нам трудно сегодня поверить в это — тем не менее это работало. Интердикт считался мягче отлучения от церкви, но и он ставил средневекового человека вне закона. Даже подданные могли освобождаться от присяги отлученному государю. Для рядового же человека, тем более целого населенного пункта, отсутствие нормальной церковной жизни было непереносимо. Люди не могли делать того, что являлось основой их жизни: ходить на исповедь, молиться во время литургии, слушать церковный хор, венчаться, крестить детей. Самое ужасное, — они умирали без отпущения грехов, а в то время смерть занимала очень важное место в мировоззрении любого человека. Поэтому спасение родного города от интердикта было крайне важно.
Разумеется, и в те времена находились люди, не принимавшие близко к сердцу духовную составляющую церковных карательных мер. Беда в том, что «большой местный» интердикт не ограничивался психологическим давлением. От него страдали, как и от современных санкций, социальные связи, в первую очередь торговля. Конечно же, закручивание гаек приводило к поиску обходных путей. Занятно, что некоторые послабления совершались вполне официально, иногда тем же самым понтификом, что ранее наложил интердикт.
Папа мог дать разрешение все-таки проводить богослужения в «провинившейся» церкви, но только при закрытых дверях. Иногда строго запрещалось служить местному духовенству, но разрешалось, в качестве привилегии, какому-либо монашескому ордену. Подобные привилегии могли стать серьезным искушением для злоупотреблений.
Постепенно менталитет людей менялся. К XV веку интердикт начал утрачивать свое значение. К тому же Базельский собор 1431—1449 годов сильно ограничил возможность его наложения. Один из последних «больших локальных» интердиктов был наложен в 1606 году папой Павлом V на Венецианскую республику. В современной католической церкви местный интердикт упразднен, личный же предусмотрен за физическое насилие против епископа, за совершение литургии, отпущение грехов, принятие исповеди лицом без соответствующего сана и полномочий, за нарушение монашествующими обета безбрачия и за деятельность, направленную против Церкви.
* * *
История вражды первого поэта и Большого Барона завершилась, но кардинала Акваспрату этот факт не удовлетворил. Хотя угроза интердикта для Флоренции, по-видимому, миновала, монсеньор продолжал считать покушение на свою жизнь происками белых гвельфов, и никто не мог убедить его в обратном. Он объявил, что отныне будет помогать черным. Вьери деи Черки рвал и метал, обещая приорам адские муки, если они немедленно не умилостивят взбешенного монсеньора.
Приоры долго думали, но не нашли ничего лучше, как в очередной раз раскошелиться. Они послали во дворец Моцци, где отсиживался перепуганный кардинал, своих представителей с прекрасной серебряной чашей, наполненной двумя сотнями золотых флоринов.
Через некоторое время пришли дурные вести из Кастель-делла-Пьеве. Корсо Донати сбежал на следующий день после своего прибытия на место ссылки. Вьери стал мрачнее тучи.
— Это еще хуже, чем выстрел в кардинала, — сказал он приорам, — теперь жди настоящих бед.
Черки оказался прав. Через две недели приехал один из его римских осведомителей и привез пренеприятнейшее известие: Корсо успел побывать в Риме, где папа Бонифаций обласкал его и назначил подеста[51] в одном из небольших городков в своих личных землях. Но самое плохое заключалось не в этом. Большой Барон смог уверить святого отца, что белые гвельфы — не настоящие. Они связаны с гибеллинами и только ждут момента, чтобы продать и милую Фьоренцу, и интересы понтифика. При всем обилии клеветы в словах Корсо заключалась неоспоримая правда: в последнее время Вьери действительно успешно торговал с гибеллинскими вождями.
Подумав, деи Черки позвал к себе Данте.
— Вся надежда на твою музу, — сказал он приору, едва поприветствовав его. — Надо срочно ехать в Рим и любой ценой доказать папе Бонифацию, что мы милы и безопасны и к тому же достаточно преданы его интересам. Как ты помнишь, он большой любитель поэзии.
Данте невесело усмехнулся:
— Я — не самая лучшая кандидатура. Ты же знаешь мое отношение к Бонифацию.
— А чем он тебе не угодил? — удивился Вьери.
— Он угрожал своему предшественнику, папе Целестину, и в итоге заставил его отречься. Неужели тебе не известно об этом?
— И что? — хмыкнул деи Черки. — Целестин был совершенно неспособен к управлению. Он отшельник, к тому же наивен, как дитя.
— Это и есть идеал пастыря душ, а вовсе не такой успешный проныра, как Бонифаций.
Черки пристально посмотрел на Данте:
— Я знаю, тебе милее императорская власть, чем папская. Но все гибеллины изгнаны из Флоренции. Аты вроде как дорожишь своей родиной.
— Да, дорожу, — ответил Алигьери, — поэтому поеду с вами в Рим. Но у меня есть одно условие: нужно вернуть Гвидо Кавальканти с тосканских болот как можно скорее. Он слишком изнежен для такого климата. К тому же в его изгнании больше нет никакого смысла.
— А при чем тут я? — пожал плечами Вьери. — Это вы проголосовали за его изгнание. Вы и возвращайте. Не надо валить все на меня.
Насколько легко коллеги Данте подписали документ, решивший судьбу первого поэта, настолько трудно оказалось дать делу обратный ход. Один из подписавшихся приоров упорно отказывался менять решение. Он опасался, что, вернувшись на родину, Гвидо снова начнет возмущать спокойствие, а флорентийцам бед хватало и так. Второй приор вроде бы согласился с несправедливостью изгнания Кавальканти, но не мог понять, будет ли возвращение изгнанника законным без Совета ста, а собрать советников в летнее время не представлялось возможным.
Алигьери дошел до самого градоправителя, но тот не занимался подобными вещами. Непонятно, кто вообще ими занимался.
Данте вспомнил свою учебу на факультете правоведения и решил составить несуществующий документ сам. Витиеватым юридическим слогом он написал что-то вроде распоряжения о возвращении мессира Кавальканти. Причину сего объяснять не стал, боясь навредить Гвидо. Потом дал сию грамоту на подпись остальным приорам. Они, зная, что мессир Алигьери ходил к подесте, не стали спорить.
Теперь оставалось ждать, пока посланники достигнут Сарцано и вернутся обратно с первым поэтом. Данте весь извелся, представляя себе в лицах встречу и тяжелый разговор. Он высчитывал дни — Гвидо давно должен был бы вернуться. Однако он не проезжал через городские ворота — приоры позаботились, чтобы стражники непременно сообщили о его прибытии. Неужели первый поэт пошел по стопам своего врага Корсо и бежал из ссылки? В таком случае он становился вне закона и никакое заступничество приора Алигьери его бы уже не могло спасти.
— Неужели все-таки он сбежал... — прошептал приор, не веря своим глазам, — какая глупая гордость!
Один из посланников протягивал кусок пергамента, свернутый в трубочку.
— Что это еще? — нахмурился Алигьери. — Письмо? А где он сам?
— Он покинул нас по дороге, — неловким, извиняющимся тоном объяснил посланник.
— Как покинул? Почему вы его не задержали?
— Простите, мессир Алигьери, — но мы никак не могли задержать его, — вмешался другой посланник, — когда мы приехали в Сарцано, то обнаружили мессира Кавальканти тяжело больным. От тамошнего нездорового климата у него случилась малярия. Несмотря на тяжкую хворь, он немедленно собрался, поскольку очень хотел еще раз увидеть милую Фьоренцу. Уже на берегах Арно ему стало совсем плохо, и... в общем, из-за жары его решили похоронить прямо там, у церкви.
Внезапно онемевшими пальцами Данте с трудом развернул пергамент и увидел строки стихов:
Больше не надеюсь, о баллата,
Возвратиться на луга Тосканы.
Поспеши к моей прекрасной даме...
— Он передал это мне?
— Мы не знаем точно, — сказал первый посланник, — но перед смертью мессир Кавальканти бредил и часто повторял ваше имя.
— А он не говорил о весне? — тихо спросил Алигьери.
— Да, вы правы, мессир. Он действительно говорил «примавера».
* * *
Данте пошел молиться за упокой души первого поэта в церковь Сан-Джованни, в которую обычно заходил очень редко. Сейчас он выбрал это место специально. Боялся оказаться под знакомыми соборными сводами, которые помнили его беззаботным и радостным.
Шла середина недели, и храм был почти пуст. Только в боковом нефе какая-то дама стояла перед статуей Пресвятой Девы. Видимо, она пришла с детьми — их звонкие голоса доносились от входа.
Алигьери читал длинную литанию Господу Иисусу. Молитвенный ритм колыхал его душу, будто тихие волны Арно. Постепенно острая боль ушла, казалось, вот-вот исцелится и глухая тяжесть вины...
роль купелей для младенцев. Один из детей провалился туда и, будучи уже довольно крупным, безнадежно застрял. Из углубления торчала лишь голова, вокруг которой плескалась кре-щальная вода подземного колодца. И эта голова медленно уходила вниз.
Собралась небольшая толпа — мать, братья, несколько церковных служителей. С улицы начали заглядывать зеваки. Все стояли, не зная, как помочь. Несчастный мальчик отчаянно дергался, только усугубляя свое положение.
— Может, похудеет и тогда сможет вылезти? — предположил один монах.
— Да нет, — возразил другой, — смотри, он проваливается все глубже. Наверное, скоро захлебнется.
— Он же испортит купель! — завопила какая-то кумушка. — Вода станет смрадной из-за его трупа. Как нам потом крестить здесь детей?! Почему ты не следила за своим ребенком? — напустилась она на несчастную мать, которая с расширившимися от ужаса глазами шептала молитву.
— Смотрите, здесь совсем тонкие плиты, схваченные раствором, — сказал он церковному служителю, — нужен какой-нибудь инструмент: молот или хотя бы кирка.
— Что вы, мессир! — ужаснулся монах. — Как можно оскорбить святыню?
— То есть вы считаете: Богу приятнее смерть ребенка, чем разрушение какого-то сомнительного каменного идола? — поинтересовался Алигьери, чувствуя закипающее внутри бешенство.
— Иди отсюда, не кощунствуй в церкви, бесстыдник! — завизжала кумушка. — Хватайте его!
— Ты на кого гавкаешь, собака злобная?! Я приор Флоренции. — С этими словами Данте быстро вышел из храма. Оставшиеся удивленно загалдели. Мать застрявшего мальчика заплакала:
— Может, он позовет кого-нибудь... Такого большого человека, наверное, послушают.
— Как же! Жди! — огрызнулась кумушка. — Следить лучше нужно за своим приплодом.
В этот момент Алигьери показался снова с огромным молотом, который отыскал в пристройке на церковном дворе.
— Ну, разойдитесь все.
— Я не могу позволить вам... — бросился ему под ноги монах, — это церковное имущество, оно освящено!
— Отойди от меня, идолопоклонник! — Данте замахнулся молотом. — Учи з-заповеди! — Он ударил. На каменной плите появилась трещина. — Учи. Там сказано: не убий! — Он еще раз занес молот и ударил со всей силы. Обрамление купели разлетелось вдребезги. Приор сунул руки в расширившееся отверстие и вытащил мокрого дрожащего мальчика. Он отдал ребенка матери и, не оглядываясь, ушел.
— Мне рассказали о твоем сегодняшнем бесчинстве в Сан-Джованни, — сказал Вьери вместо приветствия. — Как это тебя угораздило?
— Бесчинстве? — Данте непонимающе округлил глаза. — Ты так называешь спасение человеческой жизни?
— Ну да, я понимаю, невинное дитя, — поморщился Черки, — но зачем же уничтожать купель, да и еще и прилюдно? Подождал бы хоть, пока все разойдутся, или позвал кого-нибудь другого. Тебе ведь нужно иметь безупречную репутацию для визита к папе. На тебя вся наша надежда.
Данте вздохнул:
— Ты поражаешь меня, Вьери. Печешься о моей репутации и предлагаешь отяготить душу убийством. Как же это понимать?
— Ты преувеличиваешь. — Черки снова углубился в бумаги и пергаменты. — Не твоя вина, что он туда упал. А вот оскорбление святыни — серьезное преступление, тебе еще об этом не раз припомнят.
— За свои преступления я сам когда-нибудь отвечу, — недовольно прервал его Данте, — давай лучше перейдем к делу.
— Давай, — согласился Вьери. — Нужно хорошо продумать нашу беседу с Бонифацием. Он уже прознал, что наша партия желает независимости для Флоренции. Разумеется, ему это не нравится. Стало быть, мы должны предложить ему нечто очень выгодное, дабы он перестал подозревать нас во всех смертных грехах.
Алигьери пожал плечами:
— Насчет выгод ты можешь сказать намного больше меня. Странно советоваться об этом с тем, кто едва сводит концы с концами.
— Мне интересны твои мысли, а не деньги, — усмехнулся Черки, — ты ведь слывешь умным человеком.
Данте задумчиво посмотрел в узкое окошко, за которым садилось солнце.
— Я считаю, мы не сможем предложить папе ничего такого, что было бы и нам на пользу. Нам надо искать защиты от Рима. И лучше императора нам никто в этом не поможет.
— Мы не нужны императору, — возразил Вьери, — он не помог даже гибеллинам, которые открыто выступают за него. Поэтому мы поедем в Рим и подружимся с папой, сколь бы невыполнимой ни казалась эта задача.
* * *
Сжимая холщовую сумку, в которой покоился пергамент с последним стихотворением первого поэта, Данте шел в дом Примаверы, где провел когда-то столько трепетных минут. За девять лет стены его сильно потрескались и узкие окна почти утонули в разросшемся плюще. Деревья во дворике тоже сильно выросли. Только ласточки по-прежнему с отчаянными криками стригли вечернее небо.
Алигьери потянул за колокольчик, намереваясь позвонить. В этот момент до него донесся злобный голос:
— Паола, я тебя предупреждала! Получай же теперь!
— Мадонна Джованна, не бейте, — заплакала женщина, — тут всего-то несколько зернышек просыпалось!
— Ты каждый день то уронишь, то просыпешь. А если за год посчитать? Сколько ты мне убытков приносишь?
— Но вы же не бедны, мадонна Джованна!
— Что?! Ты вздумала считать мои деньги! Бесстыдница!
Примечания.
50. Война восьми святых (ит. Guerra degli Otto Santi) — война между папским государством во главе с папой Григорием XI и коалицией итальянских государств во главе с Флоренцией в 1375—1378 годах. Флорентийская комиссия называлась Коллегией восьми по ведению войны, или — с традиционной флорентийской лаконичностью — Восемь войны (Otto della guerra). Поскольку они возглавляли войну против самого римского папы, их шутя именовали Восемью святыми (Otto santi), так как только святые могли набраться смелости воевать с наместником Бога на земле. Отсюда вся война получила такое название.
51. Подеста (отлат. potestas — власть) — глава администрации (подестата) в итальянских городах-государствах в XII—XVI веках.