Глава двенадцатая
ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ
Данте писал не только стихи, но и политические трактаты. Еще при жизни создателя весьма нашумел его трактат «О монархии». В его поэтическом наследии помимо «Божественной комедии» есть еще одно крупное произведение — уже цитировавшаяся ранее «Новая жизнь». Это сборник сложной литературной формы, содержащий не только стихи, но и фрагменты прозы, и считающийся автобиографическим. Но к жизнеописанию в привычном смысле «Новую жизнь» отнести нельзя: в ней не найти ни конкретных персонажей, ни реальных событий. Главный и основной сюжет этой книги — возвышенная любовь к Беатриче.
Но там упоминается и другая дама — некая Примавера. По-итальянски primavera значит «весна». Правда, наш герой толкует его несколько иначе — prima verra — «она придет первой», то есть предтеча. Эта вольная трактовка ведет к догадке, что, возможно, чувство к Примавере предваряет любовь всей жизни поэта к Беатриче, ведь и Ромео поначалу любит не Джульетту, а Розалинду. Хотя в случае с нашим героем это едва ли возможно. Вспомним, Данте полюбил Биче будучи девятилетним мальчиком.
По словам Данте, эта дама выполняла роль «ширмы», скрывающей от посторонних глаз его истинное чувство к Беатриче.
В «Новой жизни» есть целый фрагмент на эту тему:
«Однажды Благороднейшая пребывала в том месте, где раздавались похвалы преславной королеве небес, я же был там, откуда мог лицезреть блаженство моих дней. Между нами по прямой линии, идущей от нее ко мне, сидела некая благородная дама весьма приятной наружности. Она часто смотрела на меня удивленными взглядами, которые, казалось, устремлялись к ней. Тогда многие заметили ее взоры, и столь привлекла она на себя внимание, что, удаляясь, я слышал, как люди говорили за моей спиной: “Посмотри, как он терзается из-за этой дамы”. Они называли ее по имени, и я понял, что говорили они о той, которая находилась посреди линии, исходившей от Благороднейшей Беатриче и кончавшейся моими глазами. Тогда я вполне успокоился, убедившись, что взгляд мой не открыл другим тайны моей в этот день. С тех пор я решил, что эта дама будет моей завесой, скрывающей истину, и столь в этом преуспел в течение краткого времени, что многие, обо мне говорившие, полагали, что знают тайну мою. Благодаря этой даме месяцы и годы скрывал я мои помыслы. И чтобы заставить других в это поверить, я написал для нее несколько малых стихотворений, из которых достойны быть упомянутыми здесь лишь те, которые относятся к Беатриче; поэтому я оставляю их в стороне, за исключением того немногого, что может послужить для прославления Благороднейшей»[39].
Доподлинно неизвестно, кем была Примавера. Исходя из слов самого Данте, появилась версия, что она являлась возлюбленной Гвидо Кавальканти.
«Она некогда имела большую власть над сердцем первого моего друга» — это строка из «Новой жизни».
Размышляя о Данте, Николай Гумилёв в рассказе, посвященном своей будущей жене Анне Горенко (Ахматовой), писал: «Одновременно с благородной страстью, которая запылала в сердце Данте Алигьери к дочери знаменитого Фолько Портинари, называемой ее подругами нежной Беатриче, Флоренция видела другую любовь, радости и печали которой проходили не среди холодных небесных пространств, а здесь, на цветущей итальянской земле. И для того, кому Господь Бог в бесконечной мудрости своей не позволил быть свидетелем этого прекрасного зрелища, я расскажу то немногое, что мне известно о любви благородного Гвидо Кавальканти к стройной Примавере». Гумилёв как бы подводит читателей к следующему тезису: не менее прекрасным и возвышенным, чем любовь «среди холодных небесных пространств», является земное чувство, свидетелем «радости и печали которой» был старинный город Флоренция. Прототипом гумилевской Примаверы в этом рассказе была сама Анна Горенко. Себя же Гумилёв вывел в образе Гвидо Кавальканти.
По поводу «дамы-ширмы» и наличия плотских связей Данте до его женитьбы на Джемме Донати исследователи тоже не сошлись в едином мнении. Искусствовед Игорь Бэлза в своей статье «В поисках Беатриче» пишет: «В необозримой (еще Скартаццини писал об этом) дантологи-ческой литературе, естественно, звучат голоса о “противоречиях” у Данте. Но верил ли Леонардо, обессмертивший молодых женщин с младенцами у их ласковой груди, в то, что им действительно являлся архангел Гавриил? и верил ли великий мастер, описывавший три разноцветных круга (tre giri di tre colon) в последней песни “Божественной комедии”, во все то, во что ему предписывалось верить?» Ведь во времена «Новой жизни» Данте еще был не великим итальянским классиком, а просто талантливым и весьма темпераментным молодым человеком.
Итак, налицо следующие факты:
во-первых, юный возраст и южный темперамент нашего героя;
во-вторых, его явное внимание к Примавере;
в-третьих, близкие отношения Примаверы с Гвидо Кавальканти;
в-четвертых, конфликт между Данте и Гвидо, завершившийся голосованием нашего героя в поддержку изгнания из Флоренции его бывшего лучшего друга.
Все вышесказанное в очередной раз подтверждает известную французскую поговорку: «Cherchez la femme» («Ищите женщину»). Вполне вероятно, что именно При-мавера, а вовсе не политические или эстетические разногласия, стала причиной разлада дружбы двух поэтов. Хотя, конечно, мог сыграть роль и рейтинг в мире поэзии. Кавальканти отдал титул первого поэта Флоренции именно Данте Алигьери.
Но попробуем представить себе эту долгую и нерадостную историю двух друзей-поэтов с участием женщины.
* * *
Данте нервно ходил взад-вперед по комнате, пытаясь завершить сонет. Рифма не давалась, а вечером его ждали с новыми стихами на очередном собрании. Эта встреча не несла ничего особенно важного для поэтической славы, но туда собиралась прийти жена Симона деи Барди. Молодой Алигьери не пропускал ни одной вечеринки, куда была приглашена Беатриче. Сей факт его самого не радовал. Не один раз он давал себе зарок с ней не встречаться, но тщетно: стоило ему только услышать о предполагаемом визите дамы деи Барди, — ноги сами несли его туда же. Но, увидев ее, он словно цепенел, избегал перемолвиться даже словом, оказывая подчеркнутое внимание ее подруге Джованне.
реликвии... а может, подлинной? Мальчик тогда не уничтожил своего космоса — он остался безмолвно существовать, накрытый, будто игрушечной могильной плитой, плоским камнем и присыпанный землей. Проходя мимо дворика с лимонным деревом, Данте каждый раз невольно замедлял шаги, подавляя в себе желание раскопать холмик и открыть ямку. Что он хотел увидеть или вспомнить? Глаза той мудрой, все понимающей девочки? Или ощутить давнее сладостное ощущение детского всемогущества, чувство Творца, любующегося только что созданным миром?
* * *
В это время Гвидо Кавальканти находился в алькове своей любовницы Джованны, которую многие звали При-маверой. Он считал ее недостаточно утонченной для своего уровня, потому тщательно скрывал эту связь.
Его рука мечтательно бродила по мягким персям благосклонной дамы. Поэт бормотал себе под нос рождающуюся канцону:
— ... О вы, благословенные холмы, по вашим склонам нимфы... и ты... о... ты...
— Сегодня купцы венецианские опять приехали, — прервала поток поэзии приземленная возлюбленная.
— Купцы... — поморщился Гвидо, — о, зачем эти купцы?
— Они привезли какое-то особенное серебро, — охотно поведала не слишком интеллектуальная красавица, — узор выкован так тонко, что и паук бы обзавидовался.
— Да, это восхитительно, — согласился Кавальканти. — У меня дома есть один такой кубок...
— А у меня нет даже маленького украшения подобной работы! — Примавера скроила обиженную гримаску.
— У тебя есть муж, дорогая, — ответствовал Гвидо.
— Но ты втрое богаче моего мужа, — не сдавалась возлюбленная, — и потом, дорогой! Я же так рискую, принимая тебя в этом доме!
— Я рискую не меньше.
Поэт понял, что свидание подходит к концу, и начал озираться в поисках одежды. Джованна рассмеялась:
— Ха-ха, и чего же тебе будет? Мой муж не будет драться, он просто отдаст меня под суд. Как будто не знаешь: вся вина падет на меня. Ты — мужчина, к тому же свободный.
— Свободный? О нет, дорогая! Разве можно сохранить свободу, увидев тебя хоть раз?
— Я стала бы еще красивее в платье с серебряным поясом, — напомнила Примавера.
Поэт тяжело вздохнул:
— Ну хорошо, милая.
* * *
... Отчаявшись подобрать рифму, Алигьери отправился бродить по улицам.
Солнце еще не поднялось высоко. Оно ласково румянило серые стены и поблескивало на белых перьях взлетающих голубей, копя силы к дневному зною. Данте шел по одному из своих любимых переулков. Он наслаждался тишиной и чистотой -сюда никогда не забегали вездесущие свиньи и их визгливо кричащие хозяйки, здесь не торговали ремесленники из многочисленных городских цехов, чьи изделия, расставленные прямо на земле, обычно так мешались под ногами. Цеховой люд в последнее время сильно обнаглел. Пополанам не давали покоя «Священнейшие установления города Болоньи», принятые против тамошней аристократии. Во Флоренции, видимо, всё шло к тому же. Мастеровые без конца жаловались на нобилей, буквально засыпая правителей города доносами и кляузами.
— из-за поворота слышались крики, сдобренные крепкой бранью. Алигьери замедлил шаги, колеблясь между любопытством и желанием немедленно уйти подальше от источника некуртуазности. Любопытство пересилило. Он повернул за угол и увидел гонфалоньера в сопровождении стражи с ломами и кирками. Тот пытался заставить стражников сломать дом, самый красивый в переулке, стоящий в самом его конце. Блюстители порядка уже несколько раз поднимали свои инструменты и снова опускали их под напором хозяев, вышедших защищать свое жилище. Те выглядели грозно. Хозяин время от времени замахивался кинжалом, его жена, внушительная донна, бросалась на гонфалоньера, пытаясь выцарапать ему глаза. Вокруг столпились заплаканные дети и прочие многочисленные домочадцы.
— Кто вам сказал эту глупость про хвост?! — кричала хозяйка.
— Даже если и так, при чем тут я? — вопрошал глава дома. — Конь оскорбил вашего уважаемого гражданина, пусть он и отвечает. Сломайте конюшню, уж если силу некуда девать, и убирайтесь восвояси. Побойтесь Бога, не лишайте детей крова из-за какого-то дурацкого хвоста!
Гонфалоньер развел руками:
— Сожалею, мессир Тозинги, но хвост стал последней каплей. И без него на вас обижены многие достойные граждане, а тут уж... Сами понимаете, ваш дом должен быть разрушен.
— Что здесь происходит?
— Вчера вечером в этом переулке его жеребец... как это сказать... совершил оскорбительное действие хвостом по лицу мясника Пекоры.
— И всё? — Алигьери еле сдержался от смеха.
— Ничего себе «всё»! — обиделся стражник. — Вы знаете, кто такой Пекора? Он имеет большое влияние в старших цехах, а мессир Тозинги уже не первый раз выказывает ему неуважение и... — Стражник хотел что-то добавить, но прозвучала команда гонфалоньера, и все, снова похватав орудия, побрели к стенам дома.
Он решил вернуться домой и заняться корреспонденцией, которой накопилось немало. Одни письма касались отцовских дел, в других обсуждалось стихосложение — имя Алигьери-младшего пользовалось все большей известностью среди поэтов.
Однако до кабинета дойти не удалось — наперерез выскочила мачеха и заголосила:
— Дуранте, ты слышал, какой ужас случился у мессира Тозинги?
— Я видел, его дом вроде бы собирались разрушить. Но судя по выражению лица гонфалоньера, мне кажется, там все не так уж драматично.
— Не так уж?! — возмутилась мадонна Лаппа. — Вот придут, не дай Господь, к нам с лопатами, тогда поймешь. Только поздно будет!
Данте скучно пожал плечами:
— Зачем же к нам? Я же не скачу во весь опор по узким переулкам. Моя лошадь любит простор.
Мачеха скорбно кашлянула:
— Не мне учить тебя. Но сейчас начинается война с аристократами и дальше будет только хуже. Род твоего отца довольно захудалый, но все-таки известный. К тому же у нас есть несколько земляных наделов и домов.
— И что же ты предлагаешь?
Мадонна Лаппа просяще посмотрела ему в глаза:
— Займись торговлей. Тех, у кого есть дело или ремесло, — не трогают.
Пасынок хмыкнул:
— Ну и времена. Раньше ремесленник умер бы от счастья, довелись ему вдруг стать нобилем. А теперь наоборот — нобили маскируются под ремесленников. Нет. Торговать я не буду, мне противно это дело. Лучше уж ремесло.
— И чем же ты вздумал заняться? — недоверчиво спросила мачеха. — Пироги печь?
— Не менее полезным, — ответил он с напускной гордостью, — стану аптекарем. В сем деле, говорят, можно обнаружить много философии.
— Да можно просто в цех записаться, зачем микстурки-то разводить? Все так делают, — начала было Лаппа, но потом сдержала себя: — Не смею вмешиваться, ты давно взрослый, поступай, как знаешь.
... Гвидо бродил по Меркато-Веккьо в растрепанных чувствах. Он осмотрел все венецианские пояса. Подобная вещица на талии возлюбленной, несомненно, порадовала бы утонченный вкус поэта, если бы не цена, которая выглядела совсем не изящно. Напрасно Кавальканти яростно торговался. Продавцы знали о его достатке и специально не снижали цену ни на единый флорин, дабы проучить скупца. Кавальканти так и не смог раскошелиться. В дурном настроении он отправился домой — готовиться к поэтическому собранию.
на колени и пристально на него посмотрела. В каждом ее глазу он увидел по венецианскому поясу.
— Послушай, милая... — Гвидо очень не хотелось потерять ее, — ну что тебе эти тяжелые пояса? Я сегодня ходил к венецианским купцам и не могу даже выразить тебе своего восхищения по поводу браслетов, которые...
— Вот и не выражай, — перебила Примавера. — Я вовсе не желаю браслетов, на них только один тощий узорчик и серебра всего ничего.
Поэт перестал играть ее волосами, резко отстранив ее от себя:
— Что же это такое, дорогая? Ты требуешь платы за любовь?
— Ну почему же, милый? — Она обиженно надула губки. — Подарки ведь тоже выражение любви. Я не так хорошо понимаю твои стихи, а этот пояс...
— Прекрати! — крикнул он. — Хватит клянчить! Ты не девка из таверны.
— Ах так! — возмутилась Джованна. — Оставайся со своим богатством, я найду себе любовь в другом месте!
Она гордо зашагала к выходу. Поэт бросился за ней.
— Вернись! Я куплю тебе этот чертов пояс. Ты же знаешь, я не смогу без тебя.
— Уже и не хочется. — Она скривила капризную гримаску. — Проучить бы тебя, уйти, да ладно, дома все равно скучно.
Гвидо начал ее обнимать, но отшатнулся, услышав шум у входа. Пришли первые гости. Гвидо вышел встречать их на лестницу и чуть не свалился от удивления, увидев Кор-со Донати.
— Слава Христу, — бодро поприветствовал тот хозяина, как будто бы не явился без приглашения. — Я ненадолго. Дело есть.
— Э-э-э... вы увлеклись поэзией? — выдавил из себя Гвидо.
— Скорее поэтами, — хохотнул Барон. — Тут архиепископ сильно интересуется твоими нравами. Только он пока еще не решил, в чем сподручнее тебя обвинить: в содомии или просто в ереси. Я, право, даже не знаю, что хуже.
— А какое до этого дело мессиру Донати?
— Да в общем-то никакого. Но если возникнет желание, могу предложить свою помощь и защиту.
Гвидо испытывающе посмотрел в нагловатое лицо Корсо:
— Странно. Вроде бы мессир Корсо никогда не слыл защитником угнетенных. Я так понимаю, предполагаемая помощь не бесплатна?
— Разумеется, — усмехнулся Донати. — Видишь ли, я тут собираю партию, а этот осел Вьери вздумал переманивать к себе моих сторонников. А ты у нас — первый поэт, молодежь прямо хвостом за тобой ходит. Короче, вступишь в мою партию — никакой архиепископ не будет тебе страшен.
— Как-то все это слишком неожиданно, — уклончиво сказал Гвидо, знавший, что с Бароном шутить нельзя. — К тому же политика — вовсе не моя стезя. Я не могу дать тебе никакого ответа. Нужно подумать.
— Так речь об этом и не идет, — в голосе Корсо внезапно появилось почтение, — это было бы даже неучтиво. Я приглашаю тебя на обед через три дня. Тогда и поговорим. Ну, желаю вдохновения!
С этими словами Корсо вышел. Скоро с улицы послышался удаляющийся стук копыт. Лошадь явно сильно гнали.
Примечания.
«Новой жизни» Данте цитируются в переводе И. Голенищева-Кутузова.